(Из писем к Валентине Филатовне)
...Я ведь читать начал рано, года в четыре, наверное. А писать научился лет в пять.
Мать работала с утра до ночи, и что бы я во дворе, да по городу не болтался, увозила она меня на лето в деревню к бабке. Бабка была древняя, дореволюционная ещё. Скот какой-никакой держала, корову, кур, гусей пяток, пару свиней, и кобылу старую. Огород был большой. И изба рубленная. Но изнутри изба была оштукатурена глиной и побелена белой известью. В пол-избы стояла большая Русская печка. Спала бабка на печке этой и зимой и летом, ну а я на лавке подле. Почему на лавке? Не мог я даже с лавки на печку забраться, мал был, а печка, ой высокая.
Уматается бабка за день охает только, да за поясницу держится, а я жду когда же она спать ляжет. Ложилась она рано, со скотиной управится и на покой, потому как назавтра вставать до зари, с первыми петухами. А петухи первые часа в четыре голосить начинают. Одним словом - хозяйство.
Подойдёт бабка крехтя к столу, задует свечку и начинает на печку карабкаться. Сперва на лавку встанет, а потом и навеpх заберётся. Задёрнет зановесочку, да минут через пять уже и похрапывать начинает.
Я на лавку возле печки лягу, затихну, затаюсь, а в голове чисто, ясно. И полетели мои детские мысли, да мечты как на крыльях. И куда только не залетают. Лежу-лежу, а потом так невмоготу станет, думаю дай-ка запишу на чём-нибудь, завтра пацанам на улице расскажу. Потому как знаю, если не записать, на утро ничего не вспомню.
А у бабки бумаги в доме отродясь не было, только в сарае два сундука "керенок", да старых облигаций, на них много не напишешь. Она безграмотная была, когда почтальонша пенсию 7 рублей приносила, бабка в ведомости крестик ставила. Ручки перьевой и чернил тоже не было, только один химический карандаш, да и тот она так запрячет, в жизни не найти. Потому-как если найду я, то карандаша уже не будет, один рот мой весь в чернилах.
И вот встаю я потихоньку с лавки и в темноте крадучись к деревянной бочке с водой направляюсь, она в углу избы на выходе стояла. Подойду, отодвину деревянную тяжёлую крышку, нащупаю, сбоку висящий, железный ковшик, зачерпну воды и громко так, пить начинаю. Бабка на пару секунд храпеть перестанет, перевернётся на другой бок, а потом опять в храп, да ещё громче. Думаю, ну всё, теперь можно, пора. Подойду к столу, зажгу свечку, потом тИхонько-тИхонько с боку печки. Приоткрою дверцу (ох, и скрипучая же она была), достану уголёк и к стенке белёной. Подставлю табуретку (тяжёлая она зараза была), встану и начинаю угольком слова выводить. Рассказ писать значит. Часа два царапаю, да угольки меняю. Вся стенка изрисована, писать уже негде, а ведь столько ещё всего в голове. Досада прям. Ведь проснусь - не вспомню, чё пацанам-то завтра рассказывать буду. Думаю себе, ладно постараюсь запомнить. Лягу и вырубаюсь в момент, будто все мозги мои кто-то отжал, такая усталость наваливается.
Утром бабка ни свет-ни заря, когда за окном ещё темно, начинает сползать с печки. Кряхтит, охает и что-то там себе причитает под нос. Не зажигая свечку или керосинку и не глядя спросонья по сторонам выходит из избы. Работы много, скотину накормить-напоить, в стайках убраться, корову подоить да во двор выгнать, курям зерна насыпать, свиней накормить, гусей.
После того, как управится, с первыми лучами летнего солнышка в дом возвращается. Заходит охает-ахает. И тут! Глянув на белёную стену всю исписанную и измазанную углём начинает истошно голосить.
-Ах, ты паразит, проклятый!!! Антихрист окаянный!!! Что ж ты опять, паскудник этакий, натворил-то?!!! Опять всю стену увозюкал! Ну, сорванец! Ну, зараза! Сейчас я тебе дам, ирод, будь ты не ладен!!!
И начинает метаться по избе в поисках веника. Но я хоть и маленький был, а о последствиях думал заранее и в таких случаях веник ещё ночью прятал.
Подскочив, как ошпаренный с лавки, сообразив спросонья что происходит, я пулей вылетал из избы. А в след мне на всю деревню неслись самые страшные проклятия.
Но отбежав на безопасное расстояние, отдышавшись и успокоившись, я направлялся нА-реку. Там у меня была спрятана удочка, на которой вместо лески был конский волос и настоящий стальной крючок. Я всегда знал, что к обеду, когда бабка успокоится и забелит стену, я уже успею натаскать пару тальниковых прутиков чебаков, ельцов и окуней.
Ближе к обеду, когда летнее жаркое солнце было почти в зените, на высоком яру появлялась моя любимая бабка. Почему любимая? Да потому-что я был уже страшно голоден и все кишочки начинали прилипать к спинке. В животе начинались судороги и начинало слегка подташнивать.
Бабка, как древний, величественный монумент, стояла на самом верху, на краю обрыва. Длинная, тёмно-синяя до пят юбка слегка колыхалась на летнем ветерке, голова была повязана незатейливой тёмной косынкой. Приложив козырьком ко лбу ладонь и увидев меня в самом низу у воды, она начинала кричать.
- Андрюшка, чёрт поганый, подымась наверх, марш в Избу, обед стынет!
Я обрадованный, быстро прятал удочку, брал в руки тальниковые прутики с нанизанной на них рыбой и быстро начинал выбираться наверх.
Выбравшись, оббежав бабку стороной, я мчался сломя голову в Избу.
Так, стенка забелена, на столе большая миска с горячими щами, толсто-нарезанный чёрный хлеб, кружка со сливками, огурцы и лук-батун. Ура! Сейчас я повеселюсь, а то, что-то я совсем ослаб, со вчерашнего дня во рту крошки не было.
Тяжело переступив через порог, бабка грозно молвила:
- Ты руки мыл?! Сарванец ты этакий!
Я подбегал к рукомойнику и начинал быстро мыть руки. В голове мелькали нехорошие мысли - щас ещё чё-нить скажет, сожру и бабку и обед и всю её скотину.
Бабка садилась рядом наискосок и начинала мне выговаривать:
- Ты пашто стены малюешь. Мать приедет, я ей всё доложу. Совсем от рук отбился. Ещё раз загадишь избу, напишу матери пущай приезжат, забират тебя.
-Бабуш, так ты писать не умеешь!
В мою сторону летит подзатыльник. Но я ловко уворачиваюсь и продолжаю как ни в чём не бывало уплетать за обе щёки всё подряд.
-Много ты знаш!
Потом помолчав, успокоившись, ласково спрашивает:
- Ты кады в школу-то идёшь, нонче аль на следущaй год?
- На следующий, Бабуш, на следующий.
- Ты в школу-то кады подёшь, учись как следат, не балУй, не шалапайничай. Мать-то вишь, какА у тебя вумная, работает, дяпутат, кажный год два раз в Москву летат на раплане".
Закатив на секунду глаза в потолок и коротко перекрестившись, на пол-тона ниже добавляет:
- Господи, прости её душу грешную.
Затем снова строго глянув на меня, молвит:
- Учись, Андрюшенька, учись - шофёром будешь.