СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие автора
Без берега
Курсант Баранчиков
«Угольщики»
Младший сержант
Третья аудитория
«Эмфизема музыканта»
Парность случаев
«Вундеркинд!»
Хамза
Дед Кащей
Ледовый переход
Командировка
Хрустальный звон
Крейсер «Ириан»
«Нюхачи»
Незваные гости
«Свирепый» генерал
Ноябрьский циклон
Коля А.
«Порядочек, в основном!»
Тревога!
И.О. начальника
«Пусть не вешают!»
«Японское радио и телевидение»…
На путёвках
«Барский» начальник
Предисловие
Представленные в сборнике рассказы – это реальные события, произошедшие со мной и моими сослуживцами в период учёбы в Военно-медицинской академии им. Кирова и последующей службы на Тихоокеанском флоте в пятидесятых-семидесятых годах прошлого столетия. Это, прежде всего, забавные истории из нашей флотской жизни, вместе с тем, истории зачастую весьма поучительные, заставляющие задуматься о своей юношеской глупости и о непростых взаимоотношениях между людьми в воинском коллективе. Это разговор о нашей курсантской и офицерской жизни, о командирах и начальниках, о наших учителях и воспитателях, о нас самих со всеми нашими человеческими особенностями и недостатками.
Небольшие рассказы могут дать лишь некоторое представление обо всём этом. Это как бы случайно вырванные эпизоды из общего контекста воинской службы, хотя в целом показывающие те «тяготы и лишения», которые приходится преодолевать военнослужащему на его тернистом служебном пути…
Остались лишь очень немногие из тех, кто помнит эти события – как по академии, так и по санэпидотряду Тихоокеанского флота. Хотелось бы, чтобы они окунулись вместе со мной в эти воспоминания и вспомнили светлые времена нашей флотской юности и молодости, подарившие нам много надежд и радостей, несмотря на сложности службы.
Хотелось бы также, чтобы с этой книгой познакомилась современная молодёжь, желающая посвятить себя воинской службе, заранее познав некоторые её особенности и начав готовить себя к ней со школьной скамьи… В любом случае, служба – это тоже наша жизнь, во всех её проявлениях, вместе с радостями, невзгодами и горестями. И подходить к её оценке надо с этих позиций.
Автор
Друзьям-сослуживцам по санэпидотряду
Тихоокеанского флота 1962-1966 годов
во главе с командиром отряда
полковником медицинской службы
Дьяковым Николаем Васильевичем
п о с в я щ а е т с я
БЕЗ БЕРЕГА
Увольнение. Как много оно значит в жизни юного (и даже не очень юного) курсанта. С каким нетерпением ждёт он его почти целую неделю. С каким трепетом получает из рук командира увольнительную. С какой радостью мчится в выбранном сегодня направлении!.. Как ни устремлён ты в своё врачебное будущее, как ни торопишься скорее освоить азы медицинской науки, как ни вдохновляют тебя лекции и занятия на кафедрах, – всё это кажется тебе в жизни всё-таки не основным, не самым главным. Главное – это то, что скрыто сейчас от тебя за стенами казармы, за забором академического городка – среди домов и улиц большого города, в клубах, музеях, театрах; в квартирах твоих пока ещё не многочисленных здесь знакомых. Главное – это свобода. Свобода спокойно ходить по этим улицам, делать то, что тебе хочется, смотреть на то, что доставляет тебе радость, любить то, что порой тебе запрещают. Главное – это радоваться жизни, наслаждаться ею, ощущать, чувствовать, любить её всей своей юной душой, стиснутой почти до предела тисками замкнутого казарменного пространства, задавленной уставными требованиями, терзаемой порой непониманием и чрезмерной строгостью отдельных твоих начальников.
Как рвётся она сейчас наружу, познав уже кратковременное счастье знакомства с этим свободным внешним миром. Как изнывает от тоски по нему, по тем людям, которые ждут тебя, надеются на встречу, верят тебе, твоему обещанию; от тоски по полюбившимся уже местам удивительного города, по лесам, аллеям и паркам его неповторимой пригородной зоны. Как томится она от твоего бессилия изменить что-либо, сделать что-нибудь для облегчения твоего состояния...
Как грустно, тоскливо от всего происходящего, от непредсказуемого будущего, от своей собственной ничтожности... Как можно получать наказания, если ты работаешь с полной отдачей, учишься (пока) на одни пятёрки, выполняешь все требования уставов, все указания командиров и начальников, делаешь всё без споров и возражений, точно и в срок. Ну, а если что-то сразу и не получается, то причина этому твоя изначальная психологическая неподготовленность к службе, некоторые черты твоего характера, моральные и нравственные принципы, не совместимые с нормами поведения в общежитии воинского коллектива, – воспитанные в тебе с детства родителями...
И вот за всё это ты, курсант первого курса, уже четвертую неделю сидишь по выходным в опостылевшей тебе казарме вместе с несколькими такими же, как ты, «провинившимися» и изнываешь от тоски и душевного смятения. И ничего не хочется делать, никого не хочется слушать, ни с кем не хочется разговаривать. Не хочется даже прогуляться по заснеженному академгородку – всё кажется тоскливым и мрачным... Особенно сегодня, в канун новогоднего праздника. Как ты мечтал провести его в кругу своих друзей и родственников, какие грандиозные планы строил на эти новогодние дни!..
Немножко успокаивает то, что я не одинок в казарме. Вместе со мной так же тоскует ещё несколько десятков человек из нашей роты. Часть ребят стоит в наряде, другие – готовятся к пересдаче полученных на последних неделях «неудов» по сложно дающимся околомедицинским наукам (химия, латынь, иностранный), а также по основной сейчас специальной дисциплине – анатомии. Некоторые же, как и я, отбывают наказание за совершённые воинские проступки. В числе их Саша Казаков, с которым мы вместе так весело гуляли ещё месяц назад по улицам и проспектам освещённого вечерними огнями города.
Саша – тоже «невинно убиенный». Вероятно, и ему сегодня не очень весело. И у него на этот день были свои радужные планы. Но внешне он выглядит не очень расстроенным. Его лёгкий характер позволяет Саше куда спокойнее меня переносить подобные невзгоды. Не занимается он и самобичеванием. Его мысли и чувства направлены всегда от себя – наружу. Он постоянно то шутит, то смеётся. Лицо его то расплывается в улыбке, то вдруг застывает в серьёзном, как бы внезапно окаменевшем взгляде – он любит играть своей мимикой. Сейчас он что-то читает (конечно, не анатомию!), лежа на койке – хотя курсанту первого курса лежать не положено. Периодически перебрасывается короткими фразами с товарищами...
А мне даже и разговаривать не хочется. Чтобы занять себя чем-либо, стал приводить в порядок обмундирование, занялся стиркой носков. Их осталось всего две пары. Несколько дней назад повесил одну, стиранную, сушиться – и не нашёл среди массы им подобных. А менять этот вид обмундирования приходится особенно часто – ужасно быстро грязнятся, и, что еще хуже, – воняют! Аромат такой стоит, что порой и самому тошно становится. На занятиях, на самоподготовке стараешься ноги подальше под стол упрятать, – чтобы дух хоть в другую сторону от тебя распространялся. Да нет же, через какое-то время вновь достаёт. Мой сосед за столом на самоподготовке, друг Костя Сотников, смотрю, что-то вертится, периодически то справа, то слева под стол заглядывает, ногами своими двигает – понять не может, откуда это одёр берётся. Да ведь не только от меня одного он распространяется, все мы в одинаковых условиях. И все ноги моем ежедневно, а всё равно страшно потеют.
Может, в этом наши яловые сапоги виноваты? Ноские, но уж больно неэстетичные. Своим собственным духом тебя насквозь прованивают. Ну, а когда коллективом всем собираемся, то лучше нос сразу затыкай – физически тяжесть духа этого ощущаешь! На лекциях по анатомии профессор Вайль (Сан Саныч) всегда при входе в аудиторию нос морщит – к духу нашему никак не адаптируется. Всё же приспособился – анатомические препараты стал с собой приносить в несметном количестве: формалином воняет, так это куда приятнее. Иные преподаватели, у которых не было такой возможности – с препаратами, всё зоны ближе к окнам ищут, с допустимыми концентрациями наших «ОВ». В общем – для всех испытание...
Да, первые увольнения. Сколько радости доставили они всем нам, ленинградцам и не ленинградцам. У каждого нашлось место для отдыха, для занятий в городе – по своим собственным интересам. Кто спешил домой, кто в гости к своим друзьям и товарищам. Кто устремлялся на танцы, в соответствующие культурные заведения. Кто стремился посетить Эрмитаж, Русский музей, Академию художеств, или же сходить на концерт в филармонию, в Мариинку, в Дом Учителя. Билеты на концерты и абонементы активно распространялись на курсе. Иные же просто с удовольствием ходили по городу в поисках своего счастья.
У меня с самого начала было, где остановиться в городе и спокойно отдохнуть душой, расслабиться, отключиться от забот и тягот воинской службы. Это были дальние родственники, проживавшие одни на Петроградской стороне, другие – на Васильевском острове. Принимали меня и там, и там хорошо, снисходительно относясь к моей провинциально-шуйской и курсантской неотёсанности. Удивляла всех только моя безудержная прожорливость, особенно обострявшаяся при виде ленинградских деликатесов. И, поскольку остановить меня в «блаженных порывах» было абсолютно невозможно, хозяйки в последующем предпочитали особенно не раздражать мою сладострастную натуру их внешним видом, оставляя на столе, в основном, самое обыденное и необходимое. Надо сказать, что обе семьи жили довольно скромно, ограничиваясь в питании немногим. Правда, в те годы ленинградский ассортимент продуктов позволял удовлетворять скромные потребности советской интеллигенции, так что голодать никому не приходилось.
Увлекаясь с детства фотографией, я делал многочисленные снимки как своих однокашников, так и видов Ленинграда. Пользуясь глубокой увлечённостью этим видом искусства моего троюродного дяди Аркадия Иосифовича Круковского (дяди Кади), я иногда занимался проявлением плёнок и печатанием снимков у него на квартире, получая добрые советы и нередко похвалы за отдельные работы. Однако более строгая по части оценки «произведений искусства» тётя Лина (его жена и главная хозяйка квартиры) смотрела на «разгардаш», устраиваемый мною, с несколько иных позиций, - вначале намекая, а потом и прямо говоря о резко отрицательном воздействии фотографического процесса на состояние их домашних апартаментов. К тому же, хозяйка была особого мнения и относительно моей неограниченной прожорливости, посчитав её за серьёзные нарушения моего внутреннего статуса, и срочно сообщив об этом моим родителям в Шуе... Получив серьёзный выговор от бабушки, я, наконец, уразумел всю порочность своих внутренних побуждений, и, скрепя душой (и желудком), прекратил свои воскресные походы в родственные пенаты. И переключился на товарищеские курсантские компании и посещение культурных заведений.
Надо оговориться, что прогулки по городу для юной курсантской гвардии, особенно по такому городу, как Ленинград, сконцентрировавшему в себе множество высших и средних военно-морских учебных заведений, представляли собой и определённую опасность в связи с рьяной работой городской военной комендатуры вместе с многочисленными патрулями, контролирующими практически все улицы и переулки северной столицы. И главной задачей их, как нам казалось, было любой ценой задержать вырвавшуюся на свободу курсантскую братву, придравшись к любой мелочи. По-видимому, в определённой степени в этом был согласен с нами и наш начальник курса, серьёзнейшим образом инструктировавший нас накануне первых увольнений, вдаваясь в мельчайшие детали увольнительного процесса и предупреждая о возможных незапланированных инцидентах, в первую очередь, с патрулями и прочими блюстителями порядка.
Во время первых увольнений я был максимально бдителен – избегал встреч с патрулями, отдавал честь всем офицерам, старшинам и даже представителям городской милиции (именно так инструктировал нас начальник); старался не ходить по центральным улицам, проспектам, площадям и другим, особо посещаемым, местам города. И мне удавалось избегать неприятностей в то время, когда некоторые из наших уже испытали честь попасться в лапы блюстителей воинского порядка – либо на улицах, либо в клубах, либо при иных обстоятельствах. Были даже направления кое-кого в комендатуру, а также на гауптвахту.
Постепенно круг моих интересов и похождений в городе расширялся, и я стал посещать даже Невский проспект с расположенными там кинотеатрами, магазинами, кафе-забегаловками. Однажды, уже в декабре, мы с Сашей Казаковым двигались хорошо знакомым маршрутом по Невскому в сторону Колизея. Было темно, и проспект, залитый разноцветными огнями, красовался во всем своём вечернем блеске. На душе было светло и радостно. Мы успешно сдали какие-то зачёты, без «неудов» закончили очередную неделю. Я получил даже поощрение на кафедре анатомии от страшно строгой преподавательницы А.Г. Акиловой – это всегда вдохновляет. На завтрашний день меня ждала на курсе фотография. Надо было отпечатать очередную, очень удачную плёнку, запечатлевшую наше отделение на разных этапах учебно-воспитательного процесса, что тоже было весьма приятно. Сейчас предстояло купить кое-какие фотоматериалы на присланные недавно из дома деньги, а заодно и посмотреть французскую литературу в Доме книги (французским я тогда тоже активно занимался, желая не отстать от нашего «французского» лидера Толи Баранчикова).
Удалось ли купить книги, не помню. Но, кажется, мы продолжали двигаться налегке, уже приближаясь к Литейному проспекту. Народу в этой части Невского становилось всё больше, и мы лавировали среди людского потока, преодолевая большие и малые преграды, то и дело возникавшие на нашем пути. Было много и военнослужащих, в том числе и офицерского состава. Мы только успевали вытягиваться во фрунт, отдавая честь направо и налево...
Неожиданно нас догнал незнакомый курсант (запомнилось, что второго курса). Подбежал и обращается к Сашке: «Вас требует старший патруля!» (Ко мне обращений не было). Саша, ничего не опасаясь (наивный человек!), спокойно следует за курсантом. Я же (ещё большая наивность!) топчусь на месте. Оба скрылись в толпе, направляясь в сторону тёмной арки, ведущей в такой же неосвещённый двор одного из домов. Я сделал с десяток шагов в сторону Литейного, затем, видя, что мой товарищ задерживается, пошёл обратно. И тут ко мне подбегает тот же курсант: «Ты ещё здесь! Дурак! Давно бы убежал! Тебя тоже требуют... Ну, чего стоишь? Пошли... Бежать уже поздно – вон наш гусак стоит с твоим корешем. Сейчас обоих в комендатуру отправит. Злобный тип – всех подряд хватает!.. Нам тоже здорово достаётся – самих упечь может!»
Неужели, влипли, думаю. И откуда он только вылупился? Да разве в этой неосвещённой подворотне со стороны кого заметишь!.. Подошёл, докладываю о прибытии. Саша рядом стоит, а старший патруля (майор) его документы в руках держит. Лицо у майора грозное, даже свирепое:
– Почему от патруля убегали!(?) – обращается ко мне.
– Не убегал я, товарищ майор! Я товарища ждал.
– Почему же вас столько времени ловили?!
– Никто меня не ловил, я сам назад шёл...
– Прекратите пререкания! Разболтались совсем. Почему честь патрулю не отдаёте и офицерам тоже?!
– Мы отдали честь, – говорит Саша.
Я же, честно говоря, никаких офицеров в этот момент не видел. Так и ответил гневному майору.
– Ваши документы!
Достаю удостоверение и увольнительную, протягиваю майору. Но показываю из своих рук – так инструктировал нас Ревенко – никакому патрулю в руки не давать! Пусть из рук записывает!
Майор разъярился ещё больше. Вырывает у меня из рук книжку и кладёт в карман. И приказывает нам обоим: «Шагом марш в комендатуру!»
Пытаемся что-то сказать, да разве с таким говорить возможно?!.
– Кругом! Шагом марш! И без разговоров. Доложите дежурному по прибытии!
Сопровождающие офицера курсанты стоят с тоскливым выражением лица – да, не очень-то приятно участвовать в подобных экзекуциях.
Поворачиваемся кругом и выходим из подворотни на Невский. Теперь он уже не кажется нам таким приветливым и жизнерадостным. Голова от пережитого кругом идёт. А что впереди будет?!. И где эта самая комендатура? Придётся познакомиться.
Как ни хотелось этого делать, но знакомство состоялось. Нас зафиксировали, как положено, и отправили – докладывать уже собственному начальству. Доложили дежурному по роте, затем старшине роты – он как раз на курсе оказался. По его взгляду легко можно было понять об отдалённых последствиях нашего похода.
Последствия не заставили себя ждать. Во вторник, после заключительной лекции, курс был оставлен в аудитории. Тут же появилось наше начальство: начальник курса, замполит, командиры рот. Командир был в гневе.
– Товарищи курсанты! – Лицо начальника перекосилось. Голос звучал, как металл. – Несмотря на неоднократные предупреждения, на курсе продолжаются нарушения воинской дисциплины – самовольные уходы из части, пререкания с младшими командирами, невыполнение приказаний, опоздание из увольнений, неотдание воинской чести!.. Далее шло перечисление совершенных нами за последнее время проступков. В аудитории стояла гробовая тишина. Все замерли в ожидании расправы. И она наступила. После небольшой паузы Ревенко продолжал:
– За систематическое нарушение воинской дисциплины, самовольный выход из части, опоздание в строй приказом начальника курса курсанту М. объявляется арест на трое суток с пребыванием на гарнизонной гауптвахте... И пошло!
Один за другим вставали бедные курсанты, говоря: «Есть!» и повторяя (чтобы всем было понятно) предназначенное им наказание. Уже человек десять получили своё – кто гауптвахту, кто наряды вне очереди. До нас с Сашей очередь не доходила. Может, пронесёт, – думаю. – Ведь не специально же мы не отдали честь, как это утверждал свирепый майор. Написал же я объяснительную на этот счёт. Должен же это учесть командир!
– Курсант Бердышев! – звучит голос начальника, пожалуй, даже более грозный, чем прежде.
Тут же вскакиваю и громко докладываю: «Я!»
– Курсант Бердышев! – повторяет начальник. – За неотдание воинской чести, бегство от патруля и пререкания со старшим патруля объявляю вам месяц без берега!
Ещё до конца не осмыслив весь трагизм произошедшего, повторяю как можно громче: «Есть месяц без берега!»
– Курсант Бердышев! Садитесь на место.
– Есть сесть на место!
И я плюхаюсь на стул, чувствуя, как что-то очень горькое охватывает меня изнутри и лишает способности соображения. Бегство от патруля! Пререкания со старшим патруля! Откуда всё это взялось?! Со слов того майора? Читал ли Ревенко мою объяснительную? Почему никто не поговорил со мной? Почему не вник в моё душевное состояние? Почему он не понял меня?! Неужели, так будет и дальше, в будущей моей службе? Как смогу выдержать всё это?.. Правильно ли я сделал, что пошёл сюда? Здесь ли моё призвание?.. Ранее служба представлялась совершенно иной – порядочной и справедливой…
До меня больше не доходили слова командира. Я не слышал, что и как отвечал Саша Казаков, Боб Мажевич, Толик Баранчиков, Эрка Фельдман, – тоже поплатившиеся за свои проступки. Хотелось погрузиться в сон, никого не видеть и никого не слышать. Сейчас мир для меня вывернулся как бы наизнанку – всё происходило будто во сне. Слабая, болезненная и теперь несправедливо уязвлённая психика требовала разрядки.
Вывел меня из полуобморочного состояния решительный толчок в бок – все уже стояли после команды старшины курса, провожающего уходящих офицеров. Я тоже встал, переполненный абсолютным безразличием ко всему на свете, не желающий больше ничего делать, ни с кем разговаривать и даже жить на этом «полном несправедливости» свете…
За прошедшие недели я несколько пришёл в себя, стал снова зубрить латынь, химические формулы, готовиться к семинарам по марксистско-ленинской подготовке. В обычные, рабочие дни, чувствовал себя душевно спокойнее. Но в выходные, когда товарищи получали право на очередной отдых, депрессия вновь обострялась. Сегодня же настроение было особенно пакостным, и я никак не мог прогнать от себя гнетущую хандру...
В Ленинской комнате звучит музыка – кто-то из ребят пытается подобрать знакомую мелодию. Нет, это явно не из наших «слухачей-специалистов». Те живо на трёх аккордах работают. Я почему-то подбирать не могу, хотя и играю по нотам. А как играет по слуху Боб Межевич! Может сходу сыграть все известные фокстроты, танго, вальсы. Как-то у своего отделения семь порций сахара выспорил – что сразу, без остановок сыграет десять фокстротов. И ведь сыграл. Ровно десять. Хотя, говорит, мог бы и больше. И неплохо аккомпанировал нашему скрипачу... А я не смог без нот изобразить ничего путного.
Межевич вообще молодец парень! Как он знает латынь! Ведь совершенно новый для нас язык. Мы мыкаемся, запинаемся по слогам, а он бегло шпарит и тут же переводит совершенно незнакомые тексты. А как отвечает по другим предметам, особенно на семинарах по марксизму-ленинизму! Когда он успевает прочитать столько дополнительной литературы! Как логично и свободно говорит. Заслушаешься! Правда, в школе и я мог так отвечать – когда хорошо выучивал конкретные вопросы. Здесь же боюсь – потому что не успеваю: информации и литературы сейчас на целый порядок больше, даже на просмотр времени не хватает...
Неплохо играет на рояле и Кент Явдак. Но он владеет ещё и аккордеоном, как и Лёша Захаров. А наш Боб Догадин! Лапища такая, что полторы октавы ухватить может. Правда, играет немного громковато – силища-то недюжинная! Но для нас, чем громче, тем лучше...
Пойти поиграть, что ли? Не хочется. Да и не помню почти ничего. Не учил наизусть программу, как советовал мне в детстве учитель. Помню одного лишь «Жаворонка». Правда, Кент оценил игру... Почему совсем не играет здесь Витя Подолян? Вот кто настоящим музыкантом мог бы стать. Какая программа! Какие вещи! Какая техника, какое исполнение! Когда услышал его в первый раз, был просто потрясён: начало концерта Шопена, баллада Шопена, его скерцо, революционный этюд!! Одно дело, когда слышал эти вещи в исполнении своего учителя, совсем другое слышать от своего однокашника. Слушал и завидовал. А что самому мешало играть? Лентяй и дурак! И никаких тебе оправданий. Нет, надо будет браться за музыку. Попрошу выслать из дома ноты. Попробую вспомнить старое...
Почему-то последние дни молчит телевизор. Очевидно, сломался. С ним хоть немного веселее было бы... Звучит сигнал «Приготовиться к построению!» Ура! Это на ужин. Хоть на камбузе отведём сегодня душу. Скольких наших не будет. Всего-то за столом, по-моему, четверо, нет, трое...
В столовой нас ждал поистине праздничный ужин. Макароны по-флотски, сухие пирожные, булочки с маком, сыр, масло, сахар, кофе с молоком – это ли не райское угощение? И при всём этом чуть ли не тройная порция в связи с отсутствием наших товарищей. Разделили на троих по-братски. Кое-что пришлось кинуть «на морского». Везло больше Сашке. Но и остальным было вполне достаточно. Наелись «от пуза»! С собой захватили булочки, пирожное, сахар. Будет, что вспомнить. Да ещё завтра целый день праздничный...
После ужина решил немного проветриться – прогуляться на свежем воздухе. Слава богу, это не было запрещено! Сашка гулять отказался. Другие тоже предпочли остаться в тёплом помещении. Сидят, лежат, животы округлившиеся поглаживают. У меня тоже округлился – как барабан раздулся. Однако ходить позволяет – быстрее протрясётся.
Заснеженные дорожки и аллеи освещены фонарями. Сыплет мелкий снежок. Снежинки искрятся на свету всеми цветами радуги. Тихо, безветренно. Только снег поскрипывает под ногами. Ярко светятся окна Принцевского корпуса, здание военно-морской хирургии. Другие кафедры погружены в темноту – празднества там давно закончились, празднуют теперь по домам. Нет бы кто пригласил к себе на кафедру! Какие прелестные там лаборанточки! Да разве подойдёшь к ним во время занятий...
Как много в этом году снега! Вокруг дорожек огромные сугробы. Это наша работа – постоянно убираем территорию... Аллеи пустынны, лишь изредка увидишь одинокую фигуру в отдалении. Ветви деревьев и кустарников, густо запорошенные снегом, всплывают перед тобой серебристо-чёрным силуэтом. Отдельные деревья тянутся высоко вверх – сколько они повидали здесь на своём веку!.. Впереди здание кафедры анатомии, дальше – физиология. Поперёк – поликлинический корпус с центральным куполообразным зданием управления. Здесь мы стоим в карауле у Знамени. Тяжёлое испытание! Два часа по команде «Смирно!». И всё время – «На товсь!» – отдаёшь честь проходящим слева и справа офицерам. Ноги деревенеют, спина разламывается от боли, бывает, и голова от напряжения начи¬нает кружиться. Кое с кем из наших случались и обмороки от перенапряжения. Тяжело до тошноты. Особенно когда в бушлат, или шинель замурован... Справа от поликлиники – ремонтирующееся здание – нет ни окон, ни дверей. Далее, уже в обратном направлении, по правому флангу – библиотека, кафедра физкультуры, биохимии, продовольственный склад...
А вон и первый попутчик вдали движется – кошка, или маленькая собачонка – рысцой от склада куда-то семенит. Тоже, небось, на празднование спешит! Где это у них сбор назначен? Пошёл за этой одинокой гулёной. Та не торопится – по аллее прямиком шастает. И для неё, значит, мы дорожку тут проторили. Постепенно догоняю вечернюю путешественницу. Нет, явно не собачонка. Да и на кошку не похожа – хвост уж больно тощий. Да и сама какая-то неестественная – длинновытянутая уж слишком. Ба! Да это крыса! И какая здоровенная. Уж и не думал, что такие в наших краях водятся. Отъелась на курсантских харчах. А сколько их, таких, ещё в глубинах подвалов скрывается! Нет, страшно не люблю крыс! Почему – не знаю. К другим животным всегда сам тянешься – и поласкать, и погладить хочется. Полюбоваться, по крайней мере. А тут – какое любованье! Один хвост чего стоит. Какое-то брезгливое отвращение! Всегда шугнуть от себя хочется. Вот и сейчас, взял и пугнул – побежал и затопал ногами. Та тоже быстрее припустила. Нет, от меня не убежишь – натренированный!
При моём приближении крысища в сторону кинулась, прямо через сугроб. Сама вязнет, наверное, думает, что я в своих ботиночках в сугробы-то не полезу. Спешит, к ближнему корпусу пробирается. Знает свои потайные щели... Действительно, по «бездорожью» не проберёшься. Но уж больно тварь омерзительная. К тому же, в продовольственном складе лакомилась – курсантский провиант портила. Так и хочется поддать под хвост, чтобы в следующий раз на глаза не попадалась...
Попробовал преодолеть снежный барьер на краю аллеи. Увяз чуть не по пояс. Снег сразу в ботинки залез. Теперь уже всё равно, пошёл по колено дальше. Почти нагнал окаянную – той ещё труднее в снегу приходится. Чем бы в неё запулить? Обычно ботинки для этой цели используют – как Папа Карло, например. Наши «гады» тоже бы неплохо подошли, да не будешь же в снегу без сапог находиться! И ни одной палки поблизости не просматривается – чисто уборку делаем! Снегом, что ли попробовать? Кое-где ледяная корочка осталась после недавних подтаиваний.
Взял несколько комочков по ходу да кинул вдогонку. Та ещё быстрее припустила, но всё равно медленно получается. А я продолжаю преследовать её комочками. Один покрупнее попался. И прямо в башку серую шмякнулся. Не очень сильно, но для крысы, видно, чувствительно. Пищать начала – погано так, препротивно. Что-то сказать хочет. Да пойми её на её диалекте! Ещё комочек взял поувесистее, но уже без корочки. А та увидела, повернулась в мою сторону, глаза – красные (небось, кровью налились от злобы – при свете фонаря хорошо видно), да как припустит в мою сторону. Совсем не ожидал от неё такой прыти. Думал, в подвал сразу подастся, – до него совсем немного осталось.
Пульнул в неё оставшимся в руках снежком – не попал. А она уже совсем рядом со мною, да как прыгнет на меня! Хорошо, что в снегу увязла, прыжок невысоким получился, да и я отскочить от её поганых зубов успел. Не дай бог, в ногу вцепится! Успел поддать сапогом для острастки – знай, мол, на кого нарываешься! Наши сапоги железом кованые, шмякнут не хуже деревянного, что у Папы Карло.
Та в сторону отлетела, но сразу очухалась и снова прямо на меня несётся! Вот тварь поганая! Так она и под брюки забраться может. Это ей не сложно сделать – брюки, если и не настоящие клеши, но достаточно широки в основании – мода тогда на такие была. Ведь разве учтёшь все возможные – в том числе, крысиные, обстоятельства! Крыса – это не мышь какая-то, которая однажды такой путь по мне снизу вверх проделала, когда я в детстве за ней вместо кошки в яму с картофельной ботвой прыгнул. Смотрю тогда – была мышь, и нет её. Всё обыскал, всё перерыл – нет, да и только! А когда вылез наружу, чувствую, что под рубашкой по мне что-то мягкое движется – через короткие штаны с проймами пробралась, и по груди пробирается. Сразу, конечно, не понял, что бы это значило. Увидел только, как что-то серое мгновенно через рукав выскочило, на землю соскочило и сразу скрылось в траве.
Да, если сейчас эдакая тварь таким образом по мне продефилирует, то здорово навредить может. По крайней мере, до «нижних регионов», свободно доберётся. Там никакой внутренней защиты нет, ремень значительно выше пузо перехватывает. Да она точно именно этот путь себе выбрала! Знает, чертовка, слабые курсантские места! Занятия, что ли у них в коллективе по этой части проводятся? Нет, спасать надо скорее «регионы».
Удрать, однако, не успел. То ли злоба ей прыти особой придала, то ли что, но она вдруг куда проворнее и быстрее меня стала. В ближнем бою у неё явное преимущество выявилось. Я же, со своей стороны, не готов к рукопашной схватке оказался. Через секунду крыса снова рядом со мной и вновь на ногу мою бросается. Я прыгаю тоже, и крыса пролетает мимо. Снова на ноги метится, я снова прыжком увертываюсь – бежать уже нет времени! Она опять в атаке. Я в сторону – опасение за своё «внутреннее содержимое» и мне придаёт прыти. Прыжки отлично получаются – высокие, затяжные. Крыса пищит, крутится у меня под ногами, совсем в раж вошла. И не устает, окаянная! Я же начинаю чувствовать усталость от таких упражнений. Наверное, больше десяти воздушных пируэтов уже выполнил. Ещё немного – и до рекорда лучших «балерунов» добраться можно.
Мне, однако, сейчас совсем не до рекордов. К тому же, раздутое пузо здорово мешает, – с каждым прыжком внутри три стакана кофе с молоком так и булькают, наружу просятся. Сколько всё это может продолжаться? Хоть у меня и в совершенстве этот прыжковый элемент отработан (в детстве со скакалкой хорошо занимался), но есть предел всему – рано или поздно, достанет. Как бы ей объяснить, что хочу перемирия, что так вот мы не договаривались. Пищать по крысиному не умею, да и не к чему это высшему существу совсем – вдруг кто нечаянно услышит!
Пользуясь пока ещё своим прыжковым преимуществом, пытаюсь в конечной фазе полёта сапогом на своего противника опуститься. Та тоже увертываться стала, но и об атаке не забывает. Наконец, мне повезло первому с приёмом, и я удачно вогнал свирепое существо поглубже в сугроб. – Так вот тебе! Допрыгалась, окаянная! Той не очень это понравилось, – ещё сильнее запищала и стала из дыры выкарабкиваться. Конечно, можно было бы сейчас и наказать её посильнее, пользуясь уже явным позиционным преимуществом. Но под Новый год не хотелось кровопролития, и я пошёл на перемирие, отступив за снежный барьер и дав противнице возможность выкарабкаться самостоятельно. Та выбралась и, видимо, согласившись с моими аргументами (о перемирии), не стала больше меня преследовать, а направилась в сторону подвала ближнего здания.
Я на всякий случай поспешил убраться с места поединка: стыдно было за своё курсантское достоинство – нашёл, с кем связываться! Да и не знал о возможных последствиях инцидента – со стороны крысиного войска. Вдруг они решат двинуться всей своей подвальной армадой на выручку потерпевшей. Не зря же такой писк подняла! И я поспешил в направлении казармы.
Да, прогулялся и, особенно, протрясся я сегодня основательно. К тому же, и приключение было неординарное. Даже настроение переменилось: хоть и резко не улучшилось, но я всё же взбодрился. Нет, нельзя бестолку время терять. Работать надо! Фактически вся жизнь ещё впереди. И целых шесть лет в академии, в Ленинграде! Сколько сделать за эти годы можно! Значит, вперёд – через тернии к звёздам – «Per aspera ad astra!» Эту латинскую поговорку я уже выучил. Надо бы и другие запомнить. В них много мудрости... Кстати, как у сегодняшней крысы. Она ведь куда мудрее меня оказалась! Да, порой полезно, оказывается, вот так даже с крысами общаться.
КУРСАНТ БАРАНЧИКОВ
Интересно, узнал бы я Толю сейчас, если бы случайно встретился с ним? Ведь прошло уже 57 лет, как мы, курсанты второго курса ВММА – Военно-морской медицинской академии – распрощались с ним, уволенным в связи с его полной «неспособностью» к воинской службе, и в частности, в этом высшем учебном заведении… Конечно бы, не узнал. Но, тем не менее, совсем недавно я встретился с ним во сне. И узнал, и разговаривал с ним, и мы радовались оба, вспоминая светлые, хотя и нелёгкие, годы начала нашей курсантской жизни. Да, вспоминать было что. Уже с первых лагерных сборов. Мы с Толиком были в одном взводе и в одном отделении. Так что познакомиться со всеми тонкостями его характера, поведения и взглядов на жизнь было несложно.
Это был незаурядный мальчишка. Ему только исполнилось 16 лет, тогда как большинству из нас было уже по восемнадцать. И как это ему удалось так рано закончить десятилетку? И этот факт уже говорил о многом. Безусловно, он был одарён. Но, как впоследствии выяснилось, вовсе не стремился к широким познаниям в области медицины, а выбрал из всех медицинских наук, что мы проходили на первом курсе, иностранный – французский, да ещё латынь, чем пичкали нас педагоги в течение, помнится, целых двух семестров. И Толик, вместе с ещё одним «вундеркиндом», Бобом Межевичем, блистал на уроках, свободно читая и даже переводя столь сложные для всех остальных латинские тексты. Получая по остальным обязательным дисциплинам частые минусы и даже целые двойки, он особенно не расстраивался, коротая время законных еженедельных увольнений в наших Рузовских казармах, бренча семиструнной гитарой и почитывая невесть откуда взявшуюся у него французскую литературу.
Весёлость, беззаботность и невероятная смешливость – были характерными чертами его характера, выделявшими его из остальных «учебно-боевых единиц» нашего отделения. Вероятно, причиной беззаботности и бесшабашности его служил тот факт, что над ним не висела опасность быть списанным на флот за серьёзные провинности, и он, конечно, знал это, и, возможно, с самого начала учёбы (и воинской службы) имел определённые мысли на этот счёт. По крайней мере, при подготовке к экзаменам первого, самого трудного, семестра, когда все мы страдали, осваивая неорганику, анатомию, физиологию, латынь и прочие невероятно сложные для нас дисциплины, Баранчиков преспокойно читал французский и даже начал целенаправленно изучать английский. С этой целью он всё время отвлекал от занятий отличников Витю Шостака и Боба Межевича, изучавших этот язык.
Смешливость же его была просто уникальной, и он прыскал со смеху постоянно: и во время отдыха, и на камбузе, и во время занятий, и, о ужас! – даже в строю, перед самим командиром роты майором Андреевым, казавшийся свирепым взгляд которого так и пронизывал всех нас насквозь. Майор видел и слышал всё, проводя с нами строевые занятия и без отдыха гоняя нас по плацу и на лагерных сборах и после них. Постоянно насмехался над нашей неопытностью, приводя такие сравнения, эпитеты и метафоры, что все мы готовы были упасть со смеху. Что же говорить о Толике! С места его положения в строю то и дело слышалось приглушённое «хи-хи», «ха-ха», и майор немедленно устремлял строгий взгляд в его сторону: «Прекратить смех! Смирно!» И все мы сразу выпрямлялись в весьма важной для строя стойке, вбирали в себя животы, распрямляли плечи уже отяжелевшие от многочасового ношения карабина, и с содроганием сердца ждали, кого он сейчас выведет из строя и начнёт гонять, проверяя знание элементов движения и поворотов.
Несмотря на все наши старания, Андреев постоянно находил у нас массу недостатков и, проходя перед строем, делал замечания чуть ли не каждому из нас.
– Куда смотрите? На командира надо смотреть! Когда он проходит перед вами!.. Подбородочек, подбородочек повыше!.. Это куда у вас голова клонится? Скоро совсем на плечо упадёт! – Это он к Гене Савельеву обращается. Тому, по его астенической конституции, особенно тяжело приходится, да ещё два часа «винтовку» на плече носить.
– А что у вас с ремнём случилось! Почему висит и болтается? – Это уже к Баранчикову.
– Товарищ майор, застёжек не хватает, – пытается оправдаться Толик, у которого с ремнём действительно были какие-то неполадки.
– Что за разговоры в строю по стойке смирно! – И просовывает руку за ремень курсанта. – Как вас учили застёгивать?
Баранчиков снова хохочет – то ли от щекотки, то ли просто так – от чрезмерной смешливости.
– Курсант Баранчиков! Выйти из строя! – звучит команда командира роты.
Баранчиков стоит во второй шеренге, и опять забыл, как это делать. Он пытается продраться сквозь первую, раздвигая хилым корпусом и свободной рукой стоящих впереди Сашу Казакова и Мишу Трофимова. Однако те мужественно сопротивляются, стоя по стойке «Смирно!». Наконец, Толик пролез в небольшую щель между ними, отпечатал строевым три шага вперёд и сходу попытался повернуться лицом к строю. Этот элемент он не забыл, поскольку уже не раз вызывался для индивидуальной отработки строевых элементов. При повороте на левой пятке его немного «занесло» влево, и он предстал перед строем, стоя к нам вполоборота и держа карабин обеими руками (тот чуть было не вылетел у него с плеча во время акробатических упражнений). Физиономия его корчилась в беззвучной смехотворной гримасе, а голова дергалась вперёд-назад в безуспешных попытках сделать серьёзную мину.
Майор со строгим взглядом было устремился к нему, но тут уж не выдержала вся наша первая шеренга, загоготав вслух, что на время спасло Баранчикова и дало ему возможность встать нормально и отвернуть от майора сияющую физиономию. Пока Андреев разбирался со мной и Сашей Казаковым, тоже порядком смешливыми, Толик чуть приходит в себя и успевает перевести дух.
Но на этом испытания для него не заканчиваются, и майор ещё долго гоняет его перед строем, заставляя отрабатывать поворот «на месте» и в движении, и выполнение элементов с оружием, и положения «Смирно!», «Вольно!», «Расслабиться!». Последнюю команду Толик слышал впервые и с радостью положил карабин на землю, а сам уселся отдыхать рядом с ним.
Андреев взорвался от этой «наглой бездарности»:
– Курсант Барабанщиков! Встать! Смирно! Даже фамилию Баранчикова забыл от возмущения. Тот вскочил, схватил карабин, принял положенную стойку, устремив по-прежнему весёлый взор куда-то на небеса, надеясь, что майор ничего смешливого на ней не заметит.
– Курсант Баранщиков! Два наряда вне очереди! На чистку гальюна его направьте, – обращается уже к Боре Догадину, командиру нашего отделения. – А в помощь ему ещё двоих особо смешливых добавьте – вот этих двух. Как ваша фамилия?
Это уже ко мне вопрос:
– Курсант Бердышев, – с грустью, но очень громко (как положено по уставу) кричу я, получая, как мне казалось, ни за что первый наряд вне очереди. Да ещё гальюн лагерный чистить. Его и вдесятером не отмоешь – целых две роты обслуживает! Но пришлось и это пережить, …нам с Сашей Казаковым. Баранчиков особенно не переживал. И категорически отказался работать с тряпкой, а предпочёл таскать нам воду – и то по полведра, ссылаясь на некоторую хилость своего организма.
Действительно, особой физической тренированностью Толик не отличался, но очень старался быть в первых рядах соревнующихся. Так, в одном из забегов на километр он даже сумел перегнать бесспорного лидера всего курса – Славчика Филипцева, по прозвищу «Конь». Толик, как Владимир Куц, с места рванул вперёд и целых двадцать метров был впереди всей беговой группы. Но на большее душевной энергии ему не хватило, и бедняга вынужден был сойти с дистанции через сотню метров от старта. Зачёт по бегу он в конце концов получил, соревнуясь с «Савушкой» – Геной Савельевым, и сержантом Гараймовичем – не очень склонным к бегу на средние дистанции.
Ещё где у Толика были проблемы, так это на полосе препятствий и в метании гранаты. Граната у него летела в общем-то далеко, но ни разу не попала в цель. А настоящую, боевую «лимонку» он так зажал в руке («чтобы не взорвалась!»), что подполковнику Кашкурту, одному из наших лагерных воспитателей, обеспечивавших этот процесс, только с помощью невероятных усилий удалось отобрать у него это опасное метательное оружие и бросить в нужном направлении. Правда, Баранчиков потом хвастался, что это он сам «влепил» лимонкой прямо в окоп, а перед этим специально ждал с гранатой в руке нужного для броска момента.
На полосе препятствий маленький и достаточно юркий Толик свободнее других преодолевал преграду из колючей проволоки, цепляясь за неё только карабином. Куда труднее для него оказалось бревно, пробежать по которому он так и не смог, предпочитая «преодолевать» сидя, как ни уговаривал его «встать на бревно» Кашкурт.
Вообще с равновесием у него были нелады, как и у многих из нас, не уделявших особого внимания в детстве отработке этого спортивного качества. Так что при выполнении упражнений на брусьях и перекладине преподавателю приходилось постоянно быть в полной боевой готовности, чтобы вовремя поймать нас, или подтолкнуть в нужном направлении.
Из всех спортивных мероприятий наш юный друг предпочитал занятия в бассейне. Они начались в конце первого полугодия и доставили нам много радости. Не тем, конечно, что приходилось вставать в половине шестого утра, а пребыванием в самом бассейне. Толик действительно умел плавать и «на спинке», и «на боку», и даже нырять – «плюхаться в воду с тумбочки». Сложнее для него было доплыть до противоположного края бассейна. Он предпочитал использовать для этой цели крайнюю дорожку, чтобы при необходимости суметь добраться «до берега» – то есть до края бортика этого водного сооружения. Что греха таить, – многие из нас в ту пору тоже предпочитали подобный вариант прохождения этой чрезмерно длинной для нас водной дистанции.
Самым трудным из всех элементов бассейновой программы для большинства из нас оказались прыжки в воду. И если с прыжками с трёхметрового трамплина мы с горем пополам справились, то прыжки с пятиметровой вышки оказались для многих из нас непростой задачей. Пренебрегая всеми указаниями тренера, мы не прыгали с неё, а, скорее, валились вниз, согнувшись в три погибели и стараясь максимально приблизить к себе кажущуюся столь далёкой водную поверхность. А о строевом подходе по доске к месту отталкивания не могло быть и речи! Мы добирались до края мелкими приставными шажками, балансируя руками, чтобы не упасть (то есть прыгнуть) раньше времени. И то, что все мы остались целы и внешне здоровы после этого упражнения, – большая заслуга преподавателя, организовавшего спасательную бригаду из наших лучших пловцов – Славки Филипцева, Бори Догадина, Саши Нецветаева, которые по очереди находились в воде, вылавливая и транспортируя «к берегу» особо старательных и смелых, приводнявшихся не ногами, а чем придётся. Чаще всего это были спина или задняя поверхность бёдер почему-то сгибавшихся при приводнении. Сколько времени уходило потом на их оттирку и разминание – об этом «пострадавшие» почему-то умалчивали.
О выступлении Баранчикова следует сказать особо, ибо его исполнение было уникальным и единственным в своём роде за всю долгую историю существования бассейна. Правда, на первом этапе Толик сумел превзойти многих из нас, продемонстрировав удивительную решимость в строевом шаге, исполненном им в самом начале своего движения к краю вышки.
Тут ещё раз следует напомнить, что этот строевой элемент Толик отрабатывал особенно тщательно, чаще других ходя перед строем под руководством старших и младших командиров. За это время он научился достаточно высоко подымать ноги, что есть силы дубасить ими о землю (или пол в казарме), энергично вертеть руками, закидывая их по очереди то вперёд, то назад. Порой он даже слишком старался, поднимая согнутые в локтях руки не до уровня груди, а даже до подбородка и поддавая по нему по типу боксёрского оперкота, отчего голова его периодически дёргалась снизу вверх и из стороны в сторону, вызывая наше всеобщее курсантское восхищение.
Демонстрировать все эти элементы на высоте пяти метров, да ещё на сравнительно узком пространстве вышки было довольно опасно. И Толик после первых двух шагов перешёл на более осторожное движение. К нему вновь вернулась его «хиляющая» походка, когда туловище (вместе с головой, естественно) при каждом шаге резко поворачивалось в сторону. А тут оно ещё и наклонялось, будто Толик каждый раз присматривался вниз, оценивая расстояние до водной глади. Другой особенностью Толиного движения было то, что правые и левые конечности его (рука и нога) двигались вперёд одновременно, что сразу поворачивало корпус в противоположную сторону. И весь его облик при этом принимал характер тренирующегося боксёра, наносящего непрерывные хуки и боковые удары по невидимому противнику. Увидев как-то Толю на подобной репетиции, наш лучший боксёр курса Лёша Захаров сказал, что по уровню технической подготовки Баранчиков почти профессионал, и сразу предложил ему выступать за сборную курса в легчайшем весе. Толик, тогда отказался, мотивируя это тем, что его «и так замучили непрерывными тренировками в строю и перед строем» и что он вообще не любит бокс, а предпочитает мирное разрешение спорных вопросов…
Увидев Толину ретивость на вышке, преподаватель (подполковник медицинской службы) даже поощрил его «за новаторство в строевой подготовке», но вскоре стал поторапливать, видя его некоторое замешательство. Толик, сделав ещё несколько строевых движений, наконец достиг края площадки и замер в оцепенении. У него ещё хватило духу отрапортовать преподавателю: «Кккурсант Бббаранчиков к прыжку готов…». Но сделал он это таким трепещущим, срывающимся голосом, что педагог сразу заподозрил что-то неладное и подбодрил его командой:
– Прыжок разрешаю. Прыгайте, Баранчиков!
Баранчиков ещё раз заглянул вниз, для чего ему пришлось немного наклониться вперёд, и тут же отпрянул назад.
– Баранчиков, прыгайте! – звучит ещё раз твёрдая команда педагога.
Но тот, приложив правую руку к сердцу, с состраданием смотрит на нас, не в силах произнести ни слова.
– Прыгайте, Баранчиков, – вновь раздаётся строгий приказ подполковника. Толик же «мелким бесом» стал вдруг пятиться назад, отвешивая поклоны в сторону преподавателя и беззвучно шевеля губами, будто читая молитву. Добравшись до вертикальной стойки вышки, он ухватился за неё и осел на пол, не в силах двигаться дальше. Посланная ему на помощь спасательная бригада в количестве трёх самых крепких и надёжных курсантов с трудом смогла отодрать его от перил и транспортировать трясущееся от чрезмерных испытаний тело вниз, к ногам преподавателя…
Потрясение Толика было настолько велико, что после окончания занятий и обычного последующего мытья под душем он выскочил в коридор аж без плавок. Хорошо, что в эти ранние утренние часы в бассейне, кроме нас, курсантов, ещё никого не было. И друзья вовремя заметили эту его небольшую оплошность.
История в бассейне явилась, пожалуй, единственным серьёзным фиаско нашего юного товарища. Из большинства других неприятных ситуаций он обычно выходил «сухим из воды». Несмотря на его удивительную детскую наивность, непосредственность, доходящие до полной бесшабашности, Толик умел постоять за себя, всегда делал то, что надо было ему, и особенно не переживал временные курсантские неудачи. Он умел приспосабливаться к сложностям нашей курсантской жизни и долго не переживал то и дело сваливавшиеся на наши головы испытания.
В лагере мне не раз приходилось вместе с ним стоять в наряде, выполнять разные хозяйственные работы, и Толик в любой работе всегда находил положительную сторону, используя её с пользой для дела (для своего, конечно). Так, будучи дежурным по камбузу, и возя воду на камбуз из дальнего колодца на умной и абсолютно послушной кобыле, он досконально отработал механизм управления ею, оставив на мою долю задачу, наполнения бочки водой, а потом перекачивания воды в камбузные ёмкости.
Чисткой картошки и мытьём посуды после курсантской трапезы ему всё же пришлось заниматься, ибо в одиночку я бы просто не осилил эту ответственную работу, и наша гвардия осталась бы без обеда и ужина. Но выполнял он её без особого рвения, часто выбегая на продолжительные «перекуры» (он, кстати, не курил), – то есть интуитивно соблюдая режим труда и отдыха, о необходимости и значении которого мы все узнали значительно позднее, в процессе нашей учёбы. Что касается нашего собственного питания (после обеда и ужина), то тут Толик ничуть не отстал от меня, проглотив несколько курсантских порций горохового супа, пшеничной каши, компота, а также сухофруктов, выданных нам в качестве компенсации физических и моральных затрат заведующим камбузом – мичманом, прекрасно знающим курсантские аппетиты.
Думаю, что поглотили мы в тот день продуктов столько, сколько было положено всему нашему отделению. Однако выдержать такую массивную пищевую нагрузку смог только один Баранчиков. Мои пищеварительные способности оказались куда более слабыми, что заставило меня страдать целую ночь и надолго отбило любовь к пшеничной каше, составлявшей в то время значительную часть флотского рациона.
В кубрике мы поначалу спали на двухъярусных койках. И надо же такому случиться, что койка Баранчикова находилась как раз надо мной. Обычно он легко спускался со второго этажа во время подъёма, и мы не мешали друг другу при уборке своего спального ложа и во время одевания. Сложнее бывало во время экстренных побудок, в том числе по тревоге. В первый раз обалдевший от неожиданности и на первых порах ничего не понимающий Толик просто скатился, «не глядя» на мою сонную голову и чуть не сломал мне шею. Затем, напялив яловые ботинки – те самые «гады» на босу ногу, сразу устремился в гальюн (то есть в туалет) – это всегда требовал от нас наш воспитатель – командир роты майор Руденко. В итоге через три минуты он не успел ни одеться, ни встать в строй со своим оружием и получил от командира очередной наряд вне очереди. Получил наряд и я, поскольку не в состоянии был поворачивать голову по команде «Равняйсь!» и тянуть «подбородочек повыше» – как требовал от нас ещё майор Андреев.
После этого случая я при тревогах всегда увёртывался от падающего на меня тела, а Толик уже не стремился в гальюн, а срочно напяливал на себя обмундирование, успевая порой даже надеть и носки, управиться с которыми поутру было обычно не так-то просто. Дело в том, что носков у нас было всего по две сменные пары, а в яловой обуви они моментально пропитывались кожными испарениями и препротивно воняли. В течение же ночи они «застывали», превращаясь в вонючую коросту, которую невозможно было сразу размять руками. Вот и приходилось их прихватывать с собой, размещая по карманам в надежде на скорое «оттаивание» и возможность использования по назначению. За это нам тоже доставалось от всезнающих командиров, которые применяли в строю совсем уж неуставную команду: «Засучить брюки» и, видя наши голые лодыжки, с восторгом вытаскивали у нас из карманов соответствующие детали нашего обмундирования и вознаграждали нас новыми тренировками.
Стирать каждый вечер носки и сушить их в сушилке было тоже «чревато», поскольку разобраться потом, где свои, где чужие, было довольно сложно. В конце концов, многие оставались вообще с одной носочной парой, лишиться которой было бы уже никак невозможно. Поэтому мудрая курсантская братия додумалась сушить стиранные носки в кубрике, где-нибудь под табуреткой или кроватью. Этот же вариант использовали и мы с Баранчиковым. Правда, мне сушить было легче, поскольку койка находилась внизу. Толику же приходилось вешать свою пару под моей койкой. Единственно, что я просил его, так это сушить их у меня в ногах, поскольку ночные испарения при сушке сильно щекотали мою обонятельную систему.
Не менее мудрый, чем мы с Баранчиковым, наш командир Боря Догадин своевременно разгадал наши тайные деяния и уже при второй сушке обнаружил под моей койкой «лишние детали». На первый раз сделал нам по «серьёзному предупреждению». И мне, как самому исполнительному, пришлось ходить в заскорузлых носках. Толик же, по своей внутренней глубокой убеждённости в правоте своего дела, продолжил ночную подкроватную сушку. И, естественно, имел частые разговоры с командиром, отстаивая «правоту и законность» своего дела. «Разъяснения» и даже наказания при этом на него не действовали, и порой дело доходило до серьёзных дискуссий, что совсем не предусмотрено уставом внутренней службы. За кем оставалось последнее слово – нетрудно догадаться. И Толик нёс внеочередные наряды или вновь оставался «без берега». Оставаясь в выходной в казарме, он не унывал. Исполнял в ленкомнате под гитару свои любимые куплеты, типа «Гоп со смыком», или же читал любимый французский. В какой-то момент на курсе появился телевизор, и «отдыхать» и исправляться провинившимся стало повеселее.
Как я уже отмечал, несмотря на мягкость своего характера и на полное отсутствие какой-либо специальной физической подготовки, Толик мог постоять за себя и за свои убеждения и никому не уступал в споре, даже младшим командирам и силачам нашего взвода, таким, например, как Костя Сотников и Петя Яншек. Отлично помню, как маленький Толя носился в кубрике по койкам (к этому времени они были уже одинарными), отбиваясь от гонявшегося за ним Пети. Последний мог просто раздавить его одной рукой, или выбросить одним движением в коридор. Но добраться до рассвирепевшего Баранчикова было непросто. Тот непрерывно махал всеми четырьмя конечностями, как заправский современный каратист, или мастер боёв без правил, норовя заехать Пете в самые чувствительные места, сохраняя при этом удивительное равновесие и непрерывно меняя позицию – то есть койку. Петька даже опешил и отступил, пригрозив «младенцу» задать трёпку в следующий раз, вне казарменной обстановки. Баранчиков при этом язвительно кривил физиономию и отпускал в сторону противника всевозможные колкости (в данном случае на русском языке), но без всякого неприличного жаргона. Душа Толика категорически не допускала этого, как и другие губительные вредные курсантские привычки.
Разногласия с начальством у курсанта Баранчикова происходили прежде всего в связи с совершенно разными взглядами на характер воинской (курсантской) службы и, в частности, на его права и личную курсантскую свободу, которые, по его мнению, постоянно ущемлялись и большими и малыми командирами и начальниками. Поскольку каких-либо особых возможностей воздействия на начальников у него не было, за исключением словесного убеждения, он и использовал этот приём, стараясь доказать им свою безусловную правоту, обосновывая свои опоздания в строй, неправильное и несвоевременное выполнение команд и указаний командиров, опоздания из увольнений (для него довольно редких), а также самовольное покидание части (не очень часто) своими «курсантскими» надобностями.
Обладая таким свободолюбивым характером, совершенно не совместимым с требованиями всех без исключения уставов, Толик просто не в силах был примириться с нашей воинской действительностью. Конфликт постепенно нарастал: вначале – с младшими командирами (отделения, взвода), затем с командиром роты, с начальником курса, и конечно, с замполитом – в первую очередь призванным вести с нами воспитательную работу. Напряжение накапливалось, и уже к концу первого курса по всему чувствовалось, что грустный финал неизбежен. Ни разговоры с начальством, ни наказания, ни разбор на комсомольских собраниях, – ничто не могло изменить ситуацию, переделать неисправимую натуру нашего друга. Последней точкой на пути трагического исхода была встреча курсанта… ни с кем иным, как с самим Джевахарлалом Неру, посетившим нашу страну, в том числе и северную столицу с дружеским визитом. То ли Толик лично сам разговаривал с ним на Невском (английский к этому времени он уже достаточно хорошо освоил), то ли просто было перекрыто движение, и Толик оказался отрезанным на два часа в районе Литейного проспекта, но в конечном итоге он опоздал на очередное построение, что переполнило чашу терпения наших больших и малых начальников. Состоялось внеочередное комсомольское, а затем и курсовое собрание, на которых было принято «единогласное» осуждение проступков курсанта Баранчикова, и с Толиком мы расстались.
Но тот нисколько не унывал, очевидно, уже определив свою будущую судьбу. Со своей обычной светлой улыбкой, он прошёл своей обычной «хиляющей» (отнюдь не курсантской) походкой от начальственного стола, где он выслушивал свой окончательный приговор к выходной двери. Обернулся с прощально поднятой рукой: «Хеллоу, мальчики!» И отправился в Москву творить свою новую, уже гражданскую жизнь. Говорили, что он осенью поступил в университет на факультет иностранных языков, быстро совершенствовался в английском, французском, и в скором времени уже работал переводчиком в какой-то организации. Да, мы знали, что Толик не пропадёт. Так оно и случилось. И я рад за него. Только сожалею, что не знаю его дальнейшую судьбу.
«УГОЛЬЩИКИ»
Практика 1956 года (после второго курса) показалась мне самой невыразительной. И в памяти от этого месяца осталось совсем немного. Зато отдельные эпизоды были впечатляющими!
«Угольщиками» назывались тральщики старых проектов, работавшие на угле и дымящие во сто раз хуже всякого паровоза. Условия службы на них были соответствующие. Основной задачей каждого, находящегося на верхней палубе, было беречь глаза, а представителей медицинской службы – вытаскивать из глаз корабельной команды большие и малые остатки продуктов неполного сгорания этого твёрдого топлива.
Какую практику мы тогда проходили, тоже припомнить не могу. Кажется, это была чисто матросская практика, поскольку приходилось выполнять работы, совершенно не относящиеся к медицине. Был я и помощником кочегара, швыряя лопатой уголь в раскалённую топку и изнывая от нестерпимой жары. Как минимум, пару раз работал на загрузке того самого угля в тендеры корабля. Участвовал во всех авральных работах и, конечно же, в ежедневных приборках, как мне казалось, – основного и наиболее значимого занятия для всей корабельной команды.
Что касается собственно медицинской деятельности, то её с моей стороны почти и не было. Основным направлением всей моей здешней медицинской программы являлась борьба с фурункулёзом, возникшим ни с того, ни с сего у меня самого и доставившим мне массу неприятностей. Развился он где-то недели через две после начала практики, кажется, после второй серии углезагрузочных работ, несмотря на то, что мне после них всё-таки удалось отмыться в душе и принять прежний курсантоподобный вид.
Довольно неприглядного вида чирьи образовались на теле как-то сразу: на шее, на спине, на более низкой части тела, что не давало мне возможности пребывать в положении сидя и лишало радости приёма пищи, – пожалуй, единственной здесь для меня услады. Конечной стадией развития моего нового страдания явились три здоровенных «бубона», возникшие под правой подмышкой, и один, уже самый коварный красно-синий желвак, усевшийся на наружной поверхности большого пальца левой ноги. И если все остальные новообразования ещё как-то можно было терпеть, то последняя «гуля» совершенно не давала возможности обуть ботинок, и тем самым – перемещаться по внутрикорабельному пространству.
Корабельный доктор (фельдшер – старший лейтенант медицинской службы), оказывавший мне посильную помощь, был вначале очень удивлён, услышав от меня правильно поставленный самому себе диагноз – фурункулёз. И сразу же проникся уважением к моим глубоким академическим (!) познаниям в области сложной медицинской науки, предоставив мне самому заниматься своими проблемами: удалять гнойные стержни, вставлять турунды, накладывать повязки и пр. И лишь на последней стадии процесса, когда я самостоятельно был не в силах добраться до особо труднодоступных «регионов» своего бренного тела, включалась в работу и корабельная медицинская служба. Его манипуляции в моих подмышечных впадинах помнятся мне вполне отчётливо. Ощущения от них были куда более яркими, нежели обычное щекотание. Особенное впечатление доставлял процесс втискивания в образовавшиеся после удаления гнойных стержней дыры турунды с гипертоническим раствором. Каким образом ему удавалось тогда затыкать мне рот, чтобы не потревожить корабельную команду, я и сейчас понять не могу.
Правда, его помощь только этим не ограничивалась. Были и более приятные – так сказать, вспомогательные мероприятия, способствующие повышению моего внутреннего тонуса. К их числу относились витаминизация (он даже дал мне с собой чуть не недельную дозу поливитаминных драже), а также освобождение от нарядов и работ на несколько суток.
С его последними рекомендациями, однако, был категорически не согласен командир корабля, тут же направивший меня на дежурство куда-то в береговую базу, у какого-то телефона. Усмотрев, что я в тапочках и хорошенько пройдясь по нашей курсантской недисциплинированности, он приказал мне обуть на здоровую ногу ботинок, а вторую (больной он её не считал) прятать под стол, дабы своим разболтанным видом не портить впечатления от всей команды.
Тогда я с трудом преодолел трап, чуть не уронив в воды бухты подаренный мне на время одним из матросов этот плохо сидящий на ноге обувной элемент, а затем с присущим мне усердием отвечал в течение нескольких часов на телефонные звонки и передавал команды.
За четыре часа работы я сумел так запутать своими далеко не заурядными ответами командование дивизиона, что стройная система дивизионной службы к концу моего дежурства почти полностью вышла из строя, а офицеры штаба засыпали меня вопросами и такими репликами, дублирование которых текстуально, на мой взгляд, совершенно не представляется возможным... Под конец вахты моё усердие весьма высоко оценил один старший начальник – капитан I ранга, специально зашедший в рубку посмотреть на столь выдающегося представителя дежурно-телефонной службы. С одной стороны, это было весьма приятно, поскольку до конца практики лишило меня возможности не только нести подобную вахту, но и приближаться к телефонным аппаратам. Правда, с другой, – мне вновь серьёзно досталось от командира корабля, отнесшего моё усердие к очередным курсантским выходкам. Он хотел даже вообще избавиться от меня, отправив раньше положенного срока «куда-нибудь подальше» от своего корабля. Однако этому серьёзно воспротивился руководитель практики – целый подполковник (!), против аргументов которого капитан-лейтенант не нашёл серьёзных возражений. И я ещё три недели практиковался на ставшем уже довольно близким мне корабле, и даже сблизился с некоторыми ребятами (матросами) из его команды.
Матросы, особенно дослуживавшие последний, пятый год и знавшие досконально корабельные порядки, куда более снисходительно воспринимали мою военно-морскую безграмотность. Они даже не посылали меня «на клотик» заварить чай, или выполнить ещё что-либо в этом роде. Им и так хватало моих проделок, чтобы вдоволь посмеяться над ними. Потом они уже серьёзно оценивали передо мной ситуацию, объясняя мне многие тонкости матросской службы. В их дружном, весёлом кругу я воспринимал службу более спокойно и с юмором, и это во многом облегчало мою корабельную жизнь и способствовало дальнейшему сближению с командой.
Сближало нас и то, что я не гнушался корабельными работами, вплоть до мытья посуды и бачков на камбузе, и выполнял их вместе с другими достаточно качественно, хотя и не испытывал при этом ярко выраженного наслаждения. Моряки отдавали должное моим навыкам в некоторых настольных играх, в частности, в шахматы и шашки, и вместе с тем поражались моей абсолютной бездарности при коллективной игре «в козла». Удивляли их и некоторые мои откровения по части медицинских проблем. А шедевры литературной классики: «Юнкерские поэмы» Лермонтова и подобные этому некоторые творения наших академических поэтов – в моём исполнении вызывали у них бурю восторга.
Мне приятно было проводить время среди этих ребят – дружных, отзывчивых, снисходительных, хотя порой и весьма острых на язык. Не было среди них ни ссор, ни раздоров, ни сплетен. Все жили сплочённой матросской семьей, делясь друг с другом своими радостями и огорчениями. Меня они тоже приняли за своего, по возможности, защищая от чрезмерно повышенного ко мне внимания командира, и даже приглашали на свои «подпалубные» застолья с использованием некоторых высококалорийных напитков собственного изготовления. И даже моя неспособность оценить их по достоинству не меняла дружеских отношений ко мне моих товарищей.
Отдых – отдыхом, но в работе все они были первоклассными специалистами. Об этом я не раз слышал от командования дивизиона и самого командира корабля, кстати, весьма скупого на похвалу. Может, они и меня ценили больше за некоторые специальные (медицинские) знания, чем за всё остальное, считая навыки по специальности основными в корабельной жизни.
Специальные знания и навыки действительно необходимы были здесь каждому члену экипажа, поскольку корабль выполнял задачи боевого траления. Мне казалось странным, что сейчас, в 1956 году, через 11 лет после окончания войны, на Балтике ещё остались непротраленные участки акватории, представлявшие серьёзную опасность для флота. Но это было так. И корабли из состава дивизиона непрерывно выходили в море решать эти боевые задачи. За время моего пребывания на корабле таких боевых выходов было несколько. И я в полной мере оценил и выучку моряков и опасности, подстерегавшие их в этой нелёгкой работе.
Выходили на траление корабли обычно парами или в большем количестве, возможно, и с целью страховки друг друга. Работали на удалении прямой видимости и только в светлое время суток – чтобы увидеть всплывшую на поверхность мину и вовремя обезопасить её. Мину тут же расстреливали из корабельных орудий, находясь от неё на почтительном расстоянии. Подобное случалось раз или два за сутки. Мина при попадании в принципе должна была взрываться, однако в наших случаях она почему-то просто шла на дно, что тоже было допустимо, поскольку затопленная, она уже не представляла угрозы надводным объектам.
При работе в спокойную погоду больших сложностей по выполнению задачи для команды не было: сигнальщики вовремя обнаруживали всплывший предмет, артиллеристы спокойно расстреливали его. Значительно сложнее проходила работа в условиях волнения. Безусловно, существовали какие-то ограничения с этой точки зрения. Однако работать порой приходилось при трёх и четырёхбалльной волне. Мина при этом широко раскачивалась на волнах, то взлетая кверху, то улетая вниз и полностью пропадая из виду. Учитывая одновременные аналогичные (и далеко не синхронные) движения тральщика, можно представить все сложности, стоящие перед артиллеристами крупнокалиберных пулемётов.
Нам довелось работать в таких условиях в течение нескольких суток кряду, и впечатления, оставшиеся у меня после этого, были весьма глубокими. Во время траления я обычно с интересом наблюдал за ходом событий и даже пытался фотографировать отдельные моменты этой работы. Несколько раз мне удавалось даже сфотографировать вытраленные мины. Правда, те находились далеко от корабля и с трудом просматривались на отпечатанных позднее фотографиях.
Однажды, во время особенно высокой волны, артиллеристы долго не могли попасть в вытраленный объект. Мина, находившаяся метрах в пятидесяти от нас, зловеще прыгала на волнах, оставаясь не тронутой, и будто издевалась над всей нашей командой. Корабль всё время маневрировал, стараясь занять наиболее удобную для артиллеристов позицию. Гонимая ветром и волнами мина постепенно приближалась к тральщику. В какой-то момент внезапно усилившийся ветер стремительно, как мне казалось, понёс её в нашем направлении, и через какие-то тридцать-сорок секунд она почти вплотную приблизилась к правому борту корабля, в носовой его части.
Я находился в тот момент на мостике, пытаясь заснять момент точного попадания и возможного взрыва, и, в общем-то, был вначале доволен, что события происходят на такой близкой дистанции. Когда же страшный, похожий на гигантского морского ежа, снаряд вдруг оказался в пяти метрах от борта, мне стало не по себе, и холодок пробежал у меня между лопатками. Успокаивало то, что паники на мостике не было. Командир уверенно отдавал приказания, пытаясь увести корабль из опасной зоны. Сильнее заработали машины, и тральщик стал очень медленно вращаться вокруг своей оси. Но мина всё приближалась. Вот она уже в четырёх, в трёх метрах от нас, правда, периодически отступающая волна отбрасывает её в сторону. Но она вновь неумолимо рвётся вперёд, приближаясь к нам всё ближе и ближе.
Звучит команда: «Полный назад!» Но тральщик почему-то продолжает крутиться на месте, подставляя свою носовую часть под удар коварному снаряду. Мина уже совсем рядом. Нахлестывающей волной её вот-вот ударит о борт. Остаётся каких-нибудь полметра-метр! В прозрачной волне отчётливо видны все детали её страшного корпуса, особенно выступающие длинные, тупые «отростки», готовые в любую секунду упереться в борт тральщика и сотворить своё грязное дело.
Бледный, как полотно, командир на какие-то мгновения застыл на мостике. Рядом стоят ещё двое офицеров. Все взгляды устремлены на страшный снаряд. Кажется, будто они гипнотизируют его, заставляя отодвинуться от борта, убраться прочь... «Ну, дальше, дальше! Ещё дальше! Стой на месте, не двигайся!..» Я тоже замер рядом с ними. Держу фотоаппарат в руках и не в состоянии делать снимки. Возникла странная мысль – что делать с аппаратом в случае взрыва?! И что вообще делать в последнем случае? Откуда-то (наверное, из лекции) всплывают сведения о характере ранений на корабле при подрыве на минах – в основном, переломы конечностей от сильнейшего сотрясения палубы. Может, успеть подпрыгнуть?.. А, может быть, лучше лечь на палубу?.. Нет, надо прыгнуть в воду и оттолкнуть безжалостную злодейку от борта!.. В памяти встаёт картинка из детской книжки, на которой матрос вплавь отбуксировывает подобную мину от корабля, спасая экипаж... Однако в воду никто не бросается, и все замерли в каком-то оцепенении.
Я не слышал тогда переговоров командира с боевыми постами, в частности, с машинной командой и сигнальщиками, и не понимал, что происходит. А произошло страшное: винт корабля запутался в трале при попытках осуществить задний ход, и теперь корабль был наполовину неуправляем. По крайней мере, задний ход был невозможен, а движение вперед только сближало нас со страшным снарядом. Не знал я и того, что для подобного типа кораблей, как наш тральщик, столкновение с этим грозным оружием грозило не переломами голеней и бедер, а много большим – потерей всего экипажа.
Казалось, что немая сцена на мостике длилась долгие минуты. На самом деле прошло лишь несколько секунд. Точно помню, что за это время волна лишь дважды нахлестнула на борт корабля, и командир внезапно принял какое-то новое решение. Моментально последовала его команда (я её, конечно, не понял), сразу же началось вновь медленное вращательное движение корпуса, и мина как бы сама собой стала удаляться от борта, одновременно двигаясь вдоль него к кормовой части судна. Через минуту она была уже за кормой. Командир уверенно управлял кораблём, офицеры спустились с мостика, а я всё стоял и стоял, как истукан, не зная, что делать, и ничего не понимал в произошедшем.
Через какое-то время командир обратил на меня внимание: «Что курсант! Жалеешь, что не списал тебя с корабля?!. Это тебе первое боевое крещение. Хорошо бы, чтобы было последним... Дуй в кубрик и приходи в себя... Небось, поджилки дрожат, а?..» Дрожали, в общем-то, не сильно, однако было не по себе. И прийти в себя было в самый раз. И я сразу последовал его совету.
Вечером разговоров об инциденте среди моряков было немного. Почти никто из матросов, занятых по боевой тревоге на внутренних боевых постах, лично не видел произошедшего; офицеры же об этом не распространялись. И мне почему-то не хотелось вспоминать об этом. Были другие, более интересные темы. Как раз заканчивалось боевое траление, и команда готовилась через день в увольнение. Я же по каким-то причинам был лишён тогда этой возможности. Я даже не помню, в каком порту базировались тогда тральщики... Но вид страшной мины запомнился мне удивительно отчетливо!..
МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ
Нельзя сказать, что мне не хотелось получить сержантские погоны и что моё назначение на должность командира отделения прошло без моего согласия. Нет, предварительный разговор со мной был, и я был не прочь получать ежемесячно не обычные курсантские рубли, а в несколько раз больше. С другой стороны, было и некое моральное удовлетворение: значит, всё-таки ценят мои старания, как в учёбе, так и в строевой подготовке. Правда, и дополнительных забот и ответственности тоже прибавлялось. Теперь следовало отвечать перед командованием не только за себя, но и за восьмерых подчинённых, научиться командовать, требовать, объединять, защищать при необходимости, отстаивать наши права и т.д.
Объединить даже такую небольшую группу не так уж и просто, как кажется с первого взгляда. У каждого своё мнение, свой характер, свои внутренние амбиции, и не всегда требования необходимости соблюдения воинской дисциплины и безоговорочного выполнения указаний командиров и начальников соответствуют внутренним убеждениям твоих подчинённых. Чтобы убедить, доказать, в крайнем случае, заставить, начальнику требуются особые душевные (психологические) качества: воля, настойчивость, терпение, понимание своих подчинённых, вместе с тем уважение каждого как личности со всеми их противоречиями и сложностями характера.
Как здорово всё получается у нашего бывшего командира отделения (теперь командира взвода) Бори Догадина! Скажет, посмотрит, скомандует – и всем сразу всё ясно: не хочешь, а выполнишь. На занятиях всё легко и весело – крутимся ли на плацу, занимаемся ли с оружием, выполняем ли какие иные работы. И вышестоящее начальство не так уж страшно становится, когда рядом «свой» командир – спокойный, уверенный, понимающий! Практически с ним никто из подчинённых не вступал в споры, как это бывало с другими командирами. Смотришь – там крик, шум, даже угрозы наказания! У нас в отделении (и теперь во взводе) до этого никогда дело не доходило.
Внутри других отделений на фоне глубоких внутренних противоречий проходили даже боксёрские поединки – своего рода дуэли на полуофициальной основе, хотя и по всем правилам боксёрской этики. Однажды я случайно присутствовал на такой «репетиции». Проводил поединок весьма авторитетный в нашей курсантской среде рефери – Лёша Захаров – сам прекрасный боксёр, не раз становившийся чемпионом факультета и чуть ли не всей академии. В тот раз он тщательно проверил готовность обоих соперников, правильность шнуровки перчаток, дал обоим предварительные указания относительно выполнения его команд, и бой начался. Проходил он в одном из кубриков нашей Рузовской казармы. Койки в помещении были несколько сдвинуты, так что в центре образовалось некое подобие ринга.
По характеру движений боксёров я сразу понял, что работают далеко не профессионалы (да они никогда и не выступали в наших курсовых соревнованиях). Работа ног у них совершенно не ощущалась, а хаотическое размахивание руками скорее напоминало обычную «разборку» драчунов в школьном туалете, свидетелем чего я тоже не раз бывал у нас, в десятой школе. Единственным отличием от последней было наличие у соперников перчаток да профессиональное судейство со стороны Лёши, который внимательно следил за всеми действиями подопечных, периодически делая им те или иные замечания.
В какой-то момент особенно широких взаимных обмахиваний один из соперников вдруг опустил руки и стал валиться на пол. Подбежавший к нему Лёша успел подхватить его под обе руки и немедленно дал команду «стоп», закрывая собой потерпевшего от вошедшего в раж соперника, продолжавшего бегать вокруг, имитируя апперкоты и прямые левой. Лёша усадил поверженного на табуретку и стал усиленно трясти его голову, ухватив её за оба уха, явно совмещая роль судьи и секунданта. Некоторое время голова болталась, как кочан капусты, и я уже опасался, как бы Лёше не пришлось взять на себя ещё и задачи медика. Виновник же произошедшего, отстранённый судьей на всякий случай подальше, уже успокоившись, стоял в углу у стенки, сочувственно покачивая головой и изрекал какие-то плохо слышимые фразы. Мне удалось услышать только одну: «Так ему и надо!» Вероятно, было сказано: «Так ему не надо!», но слышимость на фоне рассуждений болельщиков была далеко не идеальной... После описанного случая Лёша, несмотря на свой большой боксёрский опыт, больше подобных поединков в условиях казармы не проводил, опасаясь, вероятно, возможных непредсказуемых последствий подобного рода «сражений», проводимых, к тому же, далеко не в идеальных условиях загромождённых помещений.
Нет, в Борином подразделении до таких форм выяснения отношений между начальником и подчинёнными дело просто дойти не могло – моральное и физическое превосходство нашего командира над подчинённой курсантской братией было более чем очевидным. Правда, однажды, ещё на первом курсе, попробовал, было, выразить своё категорическое несогласие начальнику наш самый юный товарищ – курсант Баранчиков. Он вообще отличался оригинальностью суждений и поступков и постоянно принимал близко к сердцу аргументацию товарищей. Указания начальников любого ранга он тоже не считал руководством к действию и порой позволял себе некоторые контраргументы.
Обычно начальникам удавалось довольно быстро убедить его – тем или иным начальственным приёмом. Но в тот раз почему-то дискуссия затянулась, возможно, потому, что в день увольнения Боря пытался использовать одни лишь морально-нравственные убеждения. Мы, остальные Борины подчинённые, выполняли порученную нам работу в некотором отдалении и обратили внимание на дискуссионный процесс только на завершающей его стадии. В этот момент Баранчиков, уже не способный находить дополнительные аргументы в свою защиту, просто беспрерывно повторял некие магические заклинания, из которых нам понятно было только одно, наиболее громко произносимое слово: «Начальник!.. Начальник!.. Начальник!!.» Истинный же смысл остальной словесной тирады был доступен только нашему командиру. Чувствуя, что одного речевого воздействия на начальника сейчас недостаточно, Баранчиков для большей убедительности совершал ещё какие-то непонятные движения руками перед самым лицом командира, очень похожие на медленные пасы, как сейчас оценили бы их современные экстрасенсы. Ко всему прочему, маленький Баранчиков, с издевательской улыбкой на физиономии, передрыгивался с ноги на ногу, осуществляя всем телом некий таинственный танец вокруг недвижно стоящего командира.
Всё это выглядело бы довольно забавно, если бы это был не наш командир, а кто-либо из равнозначной Толе по положению нашей курсантской братии. «Уберите руки, Баранчиков! – всё требовательнее звучал голос командира. – Руки! Уберите руки!..» – Мы в этот раз впервые услышали, как наш командир повышает голос.
Это весьма оригинальное противостояние продолжалось довольно долго – оба выдерживали характер. Последний у начальника оказался крепче, да и положение его, как командира, предопределяло его неоспоримое преимущество в подобного рода дискуссиях. В конце концов, руки Баранчикова отодвинулись от опасной близости к командирскому носу, и юный искатель справедливости был удалён для охлаждения чувств в умывальную комнату – наводить там порядок. А вечером (на всякий случай) Толя был лишён воскресной прогулки в город – очередного увольнения – и остался в казарме под присмотром дежурной службы. Нет, в нашем взводе этот случай был единственным исключением из правил гуманного разрешения конфликтов, и никто в последующем не пытался нарушать эти традиции.
Получив отделение со своими, хорошо знакомыми ребятами, своими товарищами, я не сомневался, что по части межличностных взаимоотношений у нас всё будет хорошо и до противоречий с подчинёнными дело не дойдёт. И действительно, мы неплохо работали на строевых занятиях (и у меня даже стали получаться команды!), на субботних уборках ребята кое в чём мне даже помогали, когда мы драили и натирали коридорный паркет и приводили в порядок кубрик. Порой после моих рекомендаций кое-кто из подчинённых и залезал в свои тумбочки, делая вид, что выбрасывает из неё остатки несъеденного провианта и ещё что-нибудь лишнее. Правда, не в пример Бобу, многое мне приходилось делать самому, и я не сумел вывести отделение в передовые, но и предпоследнее место нам казалось вполне достаточным. Основные же критические замечания вышестоящих начальников я принимал на себя, грудью защищая своих подчинённых и порой расплачиваясь за всё собственными потерями.
Со всеми ребятами отделения у меня остались хорошие, товарищеские отношения. И, чтобы закрепить нашу курсантскую дружбу, в ближайшее же увольнение мы все вместе отправились в какой-то отдалённый клуб на танцы. Это было для меня весьма запоминающееся похождение, и некоторые детали его, несмотря на давность событий, встают в памяти вполне отчётливо. Правда, сами по себе танцы у нас не состоялись, так как таинственно исчез куда-то клуб, затерявшийся в лабиринтах ленинградских проспектов и улиц. Зато очень ярко вспоминается какая-то забегаловка, прилавок с массой всевозможных напитков, и вся наша гвардия со стаканами в руках, до краёв наполненными таинственным содержимым, которое до этого момента я никогда в жизни не употреблял и даже не мыслил когда-либо испытать на себе его особое, одухотворяющее действие.
Ярко-красный напиток почему-то сразу не произвёл должного эффекта на наши перевозбуждённые головы, поэтому его сменила некая абсолютно прозрачная жидкость, поданная любезной продавщицей в том же объёме. Действие её мне показалось куда более эффективным. Началось с серьёзного затемнения моего сознания, и я уже слабо помнил последующие наши маршруты и цели движения. Кажется, в основном, мы занимались поисками таинственного клуба, где должен был состояться танцевальный бал.
Организаторы так законспирировали место его дислокации, что нам, ещё недостаточно опытным второкурсникам, отыскать его в тот вечер так и не удалось. То нас вежливо выпроваживали (почему-то под руки) из какого-то незнакомого фойе. То более грубо отправляли в неизвестном направлении. То вдруг оказывалось, что помещение клуба почему-то занято под музей, или некую административную контору, которые в этот час были уже закрыты, а суровые сторожа на наши настойчивые просьбы только закрывали перед нашим носом двери. Под конец поискового маршрута мы ехали куда-то на трамвае – чуть ли не через весь город. Окончательно запутавшись в бесконечных лабиринтах его улиц и переулков, мы отдались во власть Эрки Фельдмана, наиболее опытного из всех нас (в поисковом плане). И он решительно повёл нас на пятый этаж какого-то большого здания с узенькими лестничными площадками, где, как он утверждал, нас ждали все удовольствия вечернего отдыха, вместе с танцами. В этот момент я, кажется, несколько пробудился от сладко-дремотного забвения и уже кое-что соображал, созерцая плохо видящими глазами выскакивающих из всех четырёх дверей площадки мужчин и женщин, которые настойчиво призывали нас покинуть их (домашнее!) заведение, не допуская до танцевальных апартаментов.
Узрев в их словах нечто провокационное, мы не менее настойчиво требовали допустить нас до танцев и даже пытались удержать закрывающиеся перед нами двери. Кажется, это противостояние продолжалось довольно долго. И только тогда, когда со стороны наших противников всё чаще и настойчивее стали раздаваться некие намёки на милицию и патруль, мы поняли, что следует срочно менять место дислокации – мало ли что могут наговорить на нас эти ничего не понимающие в матросской душе особы.
Мы довольно проворно спустились во двор и вышли через какую-то арку в тёмный переулок, расположенный опять-таки невесть где. Мои часы показывали уже около десяти вечера, поэтому было принято единогласное решение прекратить поиски. Какое-то время мы порассуждали в темноте о причинах нашей неудачи и решили, что в следующий раз поисковые мероприятия будем вести уже в светлое время суток. А сейчас следовало возвращаться на Рузовскую – в запасе оставалось уже не более часа.
В других условиях этого времени было бы вполне достаточно, чтобы вернуться заблаговременно даже из самой отдалённой точки города. Сейчас же ситуация складывалась не в нашу пользу. Где Рузовская, куда идти, на чём ехать, – было совершенно не ясно. Спрашивать об этом одиноких прохожих казалось, вроде бы, и неудобным. Да и прохожие в этом районе оказались какими-то уж очень пугливыми – все стремились скорее убежать от нас или перейти на противоположную сторону улицы. А древний-предревний старичок, ведомый своей не менее дряхлой собачонкой, почему-то вместо ожидаемого ответа пристыдил нас, очевидно, за нашу бестактность. Его же Моська вдобавок облаяла всех по очереди, когда мы пытались её погладить.
Было уже начало одиннадцатого, когда мы, наконец, решились двинуться наугад по предложенному Гешей Сальниковым маршруту, направленному «строго по азимуту»! Идти строго по азимуту было довольно трудно, ибо некая сила неудержимо сбивала нас с курса, направляя то на проезжую часть улицы, то отбрасывая вдруг к самым домам – вероятно, сказывалась усталость, накопленная за время вечерних похождений.
Для придания большей устойчивости друг другу, мы взялись под руки и сомкнутой цепью, перекрыв большую часть улицы, уже веселее пошагали по намеченному пути. Вспомнив, как мы ходим строем в баню, наш непревзойдённый ротный запевала Эрка принялся исполнять строевые курсантские песни, а мы – остальные безголосые, с восторгом подхватывали знаменитый припев. И по улицам засыпающего города понеслось разноголосое, но достаточно мощное: «Эх, василёчки-василёчки, эх, голубые васильки! Мои вы милые цветочки, эх, голубые васильки!..» Далее звучал уже один великолепный тенор Эрки, громко и вместе с тем лирично повествующий о некоторых похождениях всем известных героев из стихотворного романа гениального поэта: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Потом следовали некоторые перефразировки (да простит нас великий гений!), более соответствующие курсантскому мировоззрению на характер прошлой и современной жизни... И сейчас, впервые куплеты звучали в полную силу, не ретушированные и не прерываемые грозной командой старшины роты Кости Артарчука. И распахиваемые на разных этажах близлежащих зданий окна свидетельствовали о глубине воздействия этой хоровой ночной серенады на чувства и мысли наших невольных слушателей. Эрка сегодня был, как никогда, в ударе. И если бы мы не вышли на некую широкую площадь, и впереди не заблестели бы воды реки, отражавшие тусклый свет фонарей и окон, вдохновенный концерт ансамбля Военно-морской академии продолжался бы и дальше.
– Братцы! Да это же Фонтанка! А дальше Академия! Немного осталось! Вперёд, на брудершарф! – Почему именно туда и так ли следует произносить эту всем известную команду, я не успел осмыслить. Потому что почти в тот же самый момент послышался чей-то настороженный голос: «Атас! Патруль, ребята! По курсу, справа».
Я сразу их увидел – впереди, на мосту: двух офицеров и человек пять курсантов с красными повязками на руках. Они тоже заметили нас и стали переходить на нашу сторону, двигаясь нам навстречу.
– Если что, то бежать! – предупредил Эрка. – И в разные стороны!..
Мои беговые способности в тот момент явно не соответствовали обстановке, и я не знал, что буду делать в случае «если что». Мы сразу высвободили руки и смело пошли, твёрдо чеканя шаг, будто на строевых, навстречу надвигающемуся противнику. Метрах в пяти от них я, сам того не ожидая, вдруг скомандовал своей гвардии: «Смирно! Равнение налево!» И мы, приложив правую руку к головным уборам, а левую твёрдо прижав к корпусу, прошли сомкнутым строем в непосредственной близости от двух майоров со свитой, продемонстрировав им всю нашу академическую выправку. Идущий впереди офицер даже остановился, принимая неожиданный парад, и тоже приложил руку к головному убору, засвидетельствовав тем самым своё уважение нашей ретивости.
Мы даже не оглянулись, миновав патруль и предоставив им право думать о нас, что хотят. В быстром темпе, уже свободным шагом, добрались до Рузовки и за пять минут до срока доложили дежурному о прибытии... Завалившись на койку, я сразу погрузился в небытие и проспал безмятежным юношеским сном до самого подъёма.
ТРЕТЬЯ АУДИТОРИЯ
Эта аудитория была, по-моему, самой удобной для нас, курсантов, сразу в нескольких отношениях. Прежде всего, она была прекрасно приспособлена для отдыха вечно не высыпающейся курсантской братии. Её задние ряды всегда вмещали несколько десятков склонявших головы и мирно посапывающих счастливчиков, переутомлённых вечерними и ночными бдениями и погружённых в сладостные сновидения, совсем не связанные с учебным процессом. Равномерный речитатив лектора, скрип перьев впереди сидящих тружеников, относительный полумрак, два десятка барьеров из стульев и широких спин товарищей создавали почти идеальные условия для этого одухотворяющего процесса, и побороть естественный соблазн было под силу далеко не каждому из нас.
Следует, однако, оговориться, что на первых курсах этому вполне естественному состоянию иногда мешала повышенная бдительность некоторых наших преподавателей, которые порой неожиданно покидали место своей обычной дислокации у трибуны и с той или иной степенью резвости устремлялись по узкому проходу между стульями к намеченной ими мирно сопящей цели. Случалось, что объект их внимания не успевал вовремя прийти в себя после предупредительных толчков товарищей, или же вообще продолжал мирно храпеть – когда соседи сами находились в сомнамбулическом состоянии. Тогда происходило торжественное поднятие жертвы и персональное знакомство тут же, на месте, с серьёзной заявкой на будущие индивидуальные беседы, в частности, на экзаменах. Однако это были лишь частные случаи, серьёзно не нарушавшие обычного течения творческо-познавательного процесса.
Другим удобством аудитории было её расположение – рядом с курсантской столовой, что экономило наше время на переходы и давало возможность заранее подготовить удобные позиции для послеполуденного бдения и даже успеть привести себя в дремотное состояние ещё до прихода профессора.
Были у нас и другие аудитории, в частности, в Принцевском корпусе, в соседнем здании на первом этаже, но почему-то запомнилась мне в первую очередь эта – третья. Именно здесь, на её высокой трибуне, я представляю сейчас наших знаменитых учёных, профессоров, и даже академиков, обогащавших нас знаниями и прививавших нам любовь к своим научным дисциплинам.
Да, именно здесь читал нам лекцию по физиологии академик К.М. Быков. Кстати, эта лекция не произвела на меня особого впечатления, хотя и была обставлена весьма и весьма торжественно. Не произвела впечатления и личность академика – генерала медицинской службы, пользовавшегося большим уважением в самых верхах партийной и государственной власти. Возможно, причиной этого были доходившие до нас слухи о непосредственной роли Быкова в низведении с научных вершин другого, не менее известного физиолога, и тоже академика Л.А. Орбели, отстаивавшего иные научные позиции (но без верховных покровителей).
Впечатления же от личностей и лекций других наших профессоров остались у меня куда более яркими. С.С. Вайль, В.М. Васюточкин, Н.В. Лазарев. Вот это были личности! Каждый глубоко индивидуален, высоко интеллигентен, высокообразован. Каждый обладал широчайшим объёмом знаний, и не только в своей научной области. С каждым можно было говорить практически на любую тему, которую он развивал с удивительной лёгкостью и убеждением.
С.С. Вайль. Честно говоря, его лекции по патологической анатомии почти не помню, поскольку вся эта зубрёжная наука давалась мне с огромным трудом. Зато отлично помню его выступление на курсе, на литературном диспуте по роману «Евгений Онегин». Удивительная глубина рассуждений, какая-то особая характеристика образов, совсем не та, что давалась нам в школе, чтение наизусть многочисленных отрывков из романа, которыми он всякий раз подтверждал свои выводы; поразительная логика рассуждений, способность переубедить каждого, даже имевшего первоначально крайне противоположную точку зрения. В тот раз он ни разу не произнёс своей любимой фразы: «И я ня знаю, и някто ня знает...», которую мы частенько слышали от него во время лекций. Да, он честно гово¬рил о недостаточном развитии многих направлений современной медицинской науки и пытался направить нас на её изучение.
Несмотря на определённую сухость его научной дисциплины, ему быстро удалось заманить к себе на кафедру солидную группу жаждущих научного поиска курсантов. Вместе с ними в какой-то момент оказался даже Славка Филипцев, пожертвовавший на научные изыскания часть своего спортивно-тренировочного времени. Думаю, что привлекли его туда не только периодически устраиваемые кафедральные застолья, о которых Славчик рассказывал с особенным упоением, смакуя воспоминания о бесподобных ленинградских тортах и пирожных, подаваемых каждый раз к вечернему чаю. Честно говоря, этот довольно нечестный завлекающий приём действовал весьма эффективно. И даже я, не очень тяготевший к этой «мёртвой» науке, подумывал порой, не отдать ли и мне свою душу этому «анатомическому чародею».
Лично у меня близкий контакт с профессором состоялся всего однажды – на экзамене по его дисциплине. Большого страха перед ним у меня не было; куда серьёзнее была встреча с Акиловой – нашей преподавательницей по анатомии, безжалостно ставившей двойки. Правда, лично меня она почему-то миловала на практических занятиях, награждая за мои старания жирными плюсами, но всё равно попасть под её экзаменационный пресс было весьма опасно.
Однако и профессор, желая вытянуть из меня максимум знаний, также осыпал меня незапланированными – дополнительными, вопросами. Но не стремился окончательно утопить, как мне казалось, хотя и сильно морщил нос при каждой моей попытке угадать истину. Окончательно убедившись в моей абсолютной неспособности к импровизации, он закончил допрос уже не относящимся к билету вопросом об анатомических особенностях селезёнки у больных малярией. Казалось, вопрос этот для меня был самый благоприятный, поскольку в детстве я как раз переболел этим злосчастным недугом. Но, как на зло, я не догадался тогда как следует прощупать этот свой злополучный орган – разве можно было предвидеть столь отдалённое будущее! Сделать же это сейчас, в том положении, в котором я находился, было, по меньшей мере, не этично. Поэтому я сразу ответил: «Большая!», логически прикинув, что иначе, вроде, и быть не могло... Увидев вновь кислое выражение носа профессора, срочно уточнил: «Пока её они совсем не съели...» И снова с надеждой смотрю на выражение носа.
Нос после моего добавления сморщился так, что вот-вот готов был и вовсе исчезнуть из поля зрения. Тогда я, методом выбора из двух возможных, определил: «Она... дряблая...» И, видя, что профессор не в силах расправить нос, добавил: «...не очень...»
Профессор с тоской взглянул на меня и горько простонал: «Идите», прекращая мои анатомические страдания. Видя мою некоторую нерешительность и желание добавить ещё что-то, более убедительное, он, как бы опасаясь этого, сказал уже более громко и решительно: «Идите! Идите!.. Только больше ко мне не приходите! И на кафедру тоже!..»
Расстроенный до крайности, я всё же решился спросить:
– А... а когда пересдача?..
– Какая пересдача?! Помилуйте! Вас, таких, у меня ещё полвзвода осталось! Никаких пересдач!.. Ставлю вам отлично! – И замахал на меня рукой, видя моё полуобалдевшее состояние.
В последующие годы, уже на старших курсах, обитая на Рузовке, я неоднократно видел нашего «Сан Саныча», совершавшего вечерние прогулки по нашей улице и Клинскому проспекту – пешком или на велосипеде. Один раз я даже специально вышел ему навстречу, чтобы поздороваться. Моей физиономии он, конечно, не помнил. Она расплылась в его представлении в серой массе таких же глуповато-вопросительных (физиономий), представавших перед ним на лекциях и на экзаменах в течение нескольких предшествовавших десятилетий. Однако он бодро ответил на приветствие, не слезая с машины, сделал крутой поворот и покатил в сторону Загородного проспекта… С.С. Вайль знал и глубоко понимал не только анатомию, но и физиологию. И выполнял в преклонном возрасте всё, что нужно для здорового существования – то, что большинство из нас не в силах заставить себя сделать даже в юности.
Василий Михайлович Васюточкин – начальник кафедры органической химии. Удивительно мягкий, добрый, даже какой-то нежный человек. Он никогда сильно не ругал нас, даже отъявленных лентяев, двойки ставил с какой-то внутренней дрожью, явно жалея каждого пострадавшего. Однако истина для него была всё же дороже. Его лекции с бесчисленными формулами и химическими реакциями помнятся смутно. И уже совсем смутно помнится их внутреннее содержание. Зато ярко вспоминаются практические занятия, на которых я единственный раз за всё время учёбы получил двойку, заработав тем самым пересдачу. Это произошло после болезни, когда я пропустил две недели, отлеживаясь в санчасти. Кажется, мне как раз тогда удаляли гланды. После же я так и не смог по-настоящему вникнуть в глубокий внутренний смысл столь важной для нас биохимической науки, а как уж преодолел экзаменационный барьер, остаётся и сейчас для меня глубокой тайной.
Зато потом, после окончания академии, я с большой радостью приходил на кафедру для встречи с профессором, показывая ему уже собственные научные данные, в частности, по витаминной обеспеченности моряков Тихоокеанского флота. И Василий Михайлович с большим интересом анализировал их, сравнивая с результатами кафедральных исследований, полученных на других флотах. Интересовался и новыми экспресс-методиками оценки витаминного статуса организма, внедрёнными нами, давал свои рекомендации относительно дальнейших направлений работы. А под конец подарил мне несколько цветных фотографий, характеризующих отдельные симптомы витаминной недостаточности организма.
Николай Васильевич Лазарев – крупнейший фармаколог страны, учёный с мировым именем. Удивительно притягательная личность. Доброта, порядочность, человеколюбие, уверенность так и веяли от него, распространяя вокруг как бы ауру доброжелательности и душевного спокойствия. Такой представлялась мне и вся его кафедра вместе с его ближайшими помощниками: доцентами Иваном Фомичём Грехом и Михаилом Ивановичем Розиным, тоже читавшими нам лекции и проводившими практические занятия. Правда, И.Ф. Грех, со своими постоянными «чичас» и «щичас», не скупился на двойки, и проскочить у него на зачётах было далеко не просто.
Лекции профессора сразу увлекли меня. Особенно его последние идеи о способах и средствах повышения неспецифической сопротивляемости организма. Я настолько заразился ими, что в какой-то момент даже решил заниматься на его кафедре. Правда, сдаётся мне, что это было вызвано и некоторыми меркантильными соображениями, в частности, желанием облегчить свою участь на экзаменах по этому страшному предмету, где я совершенно не в состоянии был запомнить бесчисленное количество рецептов и схемы их выписывания. Так, если с обозначением непременного компонента всех микстур и отваров – «aquae destillatae» – у меня всё было в порядке, то все остальные, уже специфически действующие ингредиенты, укладывались у меня в общую рецептурную формулу, вычитанную у Чехова ещё в школьные годы: «Цит транзит, глориа мундис», или что-то в этом роде. В те годы я помнил её с абсолютной точностью. Как потом выяснилось, расчёт мой оказался правильным, и мне были сделаны некоторые поблажки (даже самим И.Ф. Грехом!), и я с определёнными потугами, но всё же благополучно преодолел и этот фармакологический испытательный барьер академической образовательной программы.
Не буду перечислять педагогов с иных кафедр и клиник, выступавших с этой третье-аудиторной трибуны. Лекции их тоже были порой весьма впечатляющими, в частности, по биологии, рентгенологии и даже марксизму-ленинизму, когда начальник кафедры, целый полковник, рапортовал проверяющему – капитану I ранга, прикладывая руку к голове без головного убора, а потом монотонно-усыпляюще бормотал что-то ужасно скучное из истории борьбы нашей партии за свои приоритеты… Возможно, у моих однокашников остались обо всём этом совсем иные впечатления. Поэтому сразу оговорюсь, что всё сказанное относится сугубо к моему, особо индивидуальному курсантскому восприятию.
Лично для меня 3-я аудитория была примечательна ещё и тем, что здесь стояло прекрасное пианино. Не помню, какой фирмы, но очень звучное, мелодичное, всегда отлично настроенное. И я частенько, особенно на первых курсах, ходил на свидание с ним во время самоподготовки, в основном, в вечернее время или по выходным, проводя здесь несколько восторженных часов, наслаждаясь чарующими мелодиями Шопена, Чайковского, Шуберта, Мендельсона, Глинки. Идя с Рузовской, я иногда, когда была такая возможность, покупал в киоске немного пряников, или даже пачку халвы, и эти сладости ещё более вдохновляли меня на общение с чудодейственной красотой искусства.
Здесь я разучивал новые произведения, в частности те, исполнением которых поразил меня Витя Подолян при наших первых совместных музицированиях: этюды, баллады, ноктюрны Шопена. Здесь я готовился к своим концертным выступлениям на курсовых и академических вечерах. Именно здесь, на первом курсе, мне удалось осилить «Скерцо» Шопена, за что потом так похвалил меня мой учитель музыки в Шуе. «Не зря старались!» – этот отзыв частенько вспоминается мне, как итоговый результат всей нашей почти пятилетней работы.
Иногда я засиживался здесь допоздна, а потом нёсся, сломя голову, по Рузовской, чтобы, не дай бог, не опоздать к вечерней поверке. Но однажды подобное всё же случилось – не помню уж по каким причинам. И суровый старшина роты Костя Артарчук порядком взгрел меня за это, серьёзно потрепав мне нервы обещанием прекратить мои вечерние прогулки по тёмным аудиториям. В последующем он всё же внял моим мольбам и отпускал меня– только «ради искусства!», но уже под строгим личным контролем.
Костя! Добрый Костя! Как часто он в последующем приходил мне на помощь! Как много для меня сделал, уже во время службы на Тихоокеанском флоте. Прекрасный хирург, уролог, главный специалист флота, он долгое время возглавлял урологическое отделение главного госпиталя флота. Сколько раз он выручал мою жену, помогая советами и лекарствами. Как мягко обошёлся со мной, не терзая серьёзными инструментальными обследованиями во время моей преждевременной демобилизации по болезни. И под конец именно он, у себя в отделении, сделал мне плановую операцию по поводу грыжи, которую в течение целого года отказывались мне делать хирурги госпиталя. Как беспокоился потом о моём состоянии, когда после операции вдруг вернулись беспокоившие меня ранее сильнейшие спазмы сфинктеров, вызванные моим поясничным недугом. Всё это не забывается, и благодарность остаётся на всю жизнь.
Ну, а в былые курсантские времена в 3-й аудитории я продолжал периодические занятия, чтобы серьёзно не потерять своей музыкально-технической формы. Обычно я включал лишь слабое освещение, предпочитая полумрак, создающий соответствующее лирическое настроение и, к тому же, защищающий меня от всеобщего обозрения из окон и застеклённых коридоров соседнего корпуса. Порой там, за стёклами, появлялись засидевшиеся сотрудницы, чаще всего юные и всегда почему-то очень привлекательные. Они что-то переносили по коридору, переставляли горшки с цветами или делали вечернюю уборку. Никто из них даже не смотрел в мою сторону – в окна полутёмной аудитории: сейчас в ней ничто не привлекало их юного, девичьего внимания. Хотя, нельзя исключить, что они не заглядывали в них через стёкла своих лабораторий в другое время, – во время лекций, когда здесь собиралась вся наша курсантская гвардия, чтобы удовлетворить своё юное любопытство.
Мой же взор почему-то частенько не в силах был оторваться от их юной привлекательности, и порой я даже задумывался, не сходить ли к ним в гости, на кафедру и не пригласить ли в свои затемнённые хоромы послушать «Вечернюю серенаду» Шуберта или ещё что-нибудь подобное, задушевно-лирическое, навевающее особые, томительно-нежные чувства... Почему-то сразу становилось грустно и даже тоскливо на душе – от того, что ты по-прежнему один, что никто пока не разделяет твоих глубоких чувств, что встречающиеся тебе на пути юные красавицы живут совсем иными интересами и не находят в твоих душевных порывах ничего особенного и привлекательного.
Да, девятнадцать-двадцать лет – это уже возраст, требующий женского сочувствия и благосклонности. Большинство из нас – курсантов второго курса – уже глубоко прочувствовало это и посвящало своё свободное время общению с представительницами прекрасного пола – на вечерах в многочисленных клубах города, в кругу друзей и знакомых, в музеях и концертных залах, а то и просто на улицах, при случайных встречах.
Удивительно, но за два года пребывания в Ленинграде ни одна из встреченных мною красавиц не привлекла по-настоящему моего внимания. Ни с одной из них у меня не возникло необходимой душевной близости, близости интересов, внутренних потребностей. Одни казались мне слишком веселы и беспечны. Другие – наоборот, чрезмерно серьёзными и требовательными. Третьи – не привлекали меня своей внешностью, хотя и подходили по внутренним убеждениям. В общем, с большинством знакомых у меня не получалось свободного, непринуждённого общения; я не чувствовал в себе той чудодейственной центростремительной силы, которая бы безудержно тянула меня к какой-нибудь из них, – чувства, уже испытанного мною в школьные годы. Может, поэтому все надежды на сближение я воз¬лагал на родную Шую, где мечтал встретить близкую во всех отношениях подругу. Смешно, конечно, – выбор духовных идеалов там, в те годы, был существенно ограничен и не шёл ни в какое сравнение с условиями нашей культурной столицы.
Очевидно, я сам тогда просто ещё не созрел для глубоких душевных контактов, и причиной тому, возможно, было и первое неразделённое чувство, создавшее в душе состояние и личной неуверенности, и даже какого-то отрицательного отношения ко всему женскому полу. Появилось даже некая скрытая боязнь общения с ними, боязнь непонимания тебя, нового отчуждения.
Вместе с тем, большинство моих новых знакомых, в основном, студенток ленинградских институтов, постоянно тянулись к шумным студенческим компаниям, где я чувствовал себя не в своей тарелке – был замкнут, стеснён, неразговорчив и, естественно, казался чужаком среди веселящейся молодёжи. Поэтому те, кто мог бы и привлечь моё внимание, сразу же уходили с другими нашими ребятами, предпочитавшими внутренним переживаниям внешнее веселье. Так что большую часть своего свободного времени я проводил или в кругу таких же неудачников на женском фронте, или же отдыхал душой у хорошего знакомого моего деда – доброго, весёлого и гостеприимного старичка Квашонкина Алексея Алексеевича, жившего со своей сестрой на улице Халтурина, рядом с Эрмитажем. Приехавшая совсем недавно к ним внучка (откуда-то с Урала), бывшая моложе меня года на три, также не привлекла моего внимания, хотя и старалась порой продемонстрировать мне свои таланты в области балета и хореографии. Увы, в жизни всё далеко не так просто, как хотелось бы каждому из нас, и слишком часто стремления одного наталкиваются на непонимание или отчуждённость другого.
Как бы то ни было, но мечта внутри меня оставалась, и я знал, что рано или поздно, она сбудется. Но как хотелось, чтобы это произошло быстрее! Поэтому я, как и большинство наших ребят, искал и искал возможности для этого, – посещая клубы, танцплощадки, культурные заведения, студенческие вечера и другие места общего отдыха.
Однажды наш курсовой вечер был организован на территории академии – в аудитории, расположенной по соседству с пятым корпусом, где я устраивал по вечерам свой «музыкальный салон». Был выходной день, но я не пошёл в очередное увольнение, решив позаниматься за инструментом. Дополнительный стимул к занятиям дал мне один шестикурсник, который в последнее время тоже стал забираться сюда с той же самой целью. Правда, уровень его музыкальной подготовки был довольно низок – он с трудом преодолевал сложности «Вечерней серенады» Шуберта в простейшем изложении, и моё исполнение этого произведения в обработке Листа произвело на него сильное впечатление. Исполнение же «Жаворонка» Глинки-Балакирева и полонеза Шопена ввергло его даже в некоторое уныние, поскольку этот уровень казался ему и вовсе недостижимым. Несколько вечеров мы честно делили с ним рабочее время поровну, а потом он внезапно исчез из моего поля зрения и больше в аудитории не появлялся…
В тот день я просидел за пианино от обеда до самого ужина, который по случаю выходного был не в восемь, а в шесть часов вечера. А потом заглянул в танцевальный зал, хотя сами по себе подобные танцевальные вечера меня не очень привлекали. Мне не нравилась разодетая, размалёванная, благоухающая всякими неестественными ароматами женская публика. Да и быстрые знакомства у меня никог¬да не получались. Чувствовался какой-то внутренний тормоз к этому, какая-то искусственность, натянутость всего происходящего, мимолетность создаваемой ситуации. Нет, я был создан совсем для других условий общения – для более интимной обстановки. Шум, гам, всеобщее веселье, восторг, коллективные игры – не для меня. Меня они совершенно не увлекают, не завораживают, как большинство других. Дух толпы чужд мне. Когда все веселятся, мне грустно, хочется побыть одному, или с кем-то вдвоём, и только вдвоём, но только с тем, кто тебя понимает, чувствует твою душу, твои внутренние порывы... Может быть, поэтому я так люблю поэзию Лермонтова – с её грустью одиночества, тоской по свободе, мечтой о любви, о взаимности...
В месте сбора уже вовсю гремела музыка. Зал был заполнен танцующими парами. Танцевали как в самой аудитории, где стулья были сдвинуты в стороны, так и в вестибюле, между колоннами. На моё удивление, размалёванных красавиц было немного. Женскую часть представляли, в основном, молоденькие девушки – чистенькие, скромно одетые, и даже с косичками. Потом я узнал, что это были выпускницы какой-то подшефной школы. Ни бальных платьев, ни шокирующей меня косметики, ни приторных запахов духов и крема не было заметно.
Девушки, в основном, все танцевали, и лишь некоторые парами и поодиночке стояли в сторонке в ожидании своих кавалеров и делали вид, что заняты сами собой и всё вокруг происходящее их совершенно не волнует. Были здесь и взрослые женщины, видимо сотрудницы академии, пришедшие к своим знакомым ребятам. Те держались куда увереннее – улыбались, весело болтали и свысока поглядывали на своих юных соперниц.
Войдя в вестибюль, я обратил внимание на девушку, одиноко стоявшую у колонны. Лицо у неё было немного грустное. Видно было, что она неловко чувствует себя здесь, среди взрослых и незнакомых ребят, и не знает, что делать. В это время танец закончился, и к ней подошла такая же молоденькая девчушка, видимо, её подруга. Они о чём-то поговорили, потом отошли в другой конец фойе и скрылись в толпе. Снова заиграла музыка, разлилась мелодия хорошо знакомого с детства танго, и танцующие пары вновь заполнили всё пространство обоих помещений. Мне не хотелось танцевать, не хотелось и веселиться вместе со всеми. Тянуло вновь в моё уединённое пристанище...
Я поговорил с несколькими скучающими ребятами из нашего взвода, не удовлетворёнными сегодняшним «женским контингентом», и пошёл сторонкой к выходу. У парадной двери неожиданно снова увидел ту же девушку, видимо, тоже решившую покинуть место общего веселья. Проходя рядом, я ни с того, ни с сего вдруг обратился к ней:
- А вы почему не танцуете? – Совершенно дурацкий вопрос, сразу раскрывающий всю убогость моего ещё не развившегося интеллекта.
На удивление, девушка не смерила меня презрительным взглядом и не ответила чем-либо язвительно-саркастическим. Она застенчиво улыбнулась и тихо вымолвила:
– Танцует подружка.
– А вы что? – Глупее уже быть не могло. Что это на меня сегодня нашло! Вообще разговаривать разучился. Лучше хоть бы молчал, как обычно, а тут вдруг разговорчивость напала. Хорошо ещё, что никто другой, кроме неё, меня не слышит. Сашка Казаков рядом – так он сразу двух красавиц развлекает, не до меня ему сейчас.
– А я домой собралась.
– Так рано! Вечер только начинается! – Это уже более логичное. – Не хотите со мной потанцевать?..
Последнее предложение было совершенно неожиданным для меня самого и вырвалось как бы помимо моей воли.
– Хочу, – просто ответила она и вновь улыбнулась.
Я взял её за руку и повёл в зал. Танцевать к этому времени я уже немного научился, по крайней мере, чётко отличал танго от вальса и мог не сбиться с ритма в быстром фокстроте. Иногда, правда, ещё наступал на ноги своим партнёршам, но это происходило не так часто. Конечно, мои скромные навыки не шли ни в какое сравнение с танцевальной подготовкой большинства других наших ребят, тренировавшихся в этом виде искусства куда более энергично и не испытывавших в танцах и в общении с противоположным полом комплекса неполноценности. Но в данной ситуации я почему-то не чувствовал себя скованным и уверенно вёл девушку среди танцующих пар.
Она двигалась удивительно легко, как бы паря рядом со мной, и мгновенно подчинялась каждому моему движению. Видно было, что она немного волнуется - по реакции её талии в ответ на мои прикосновения, по лёгкому тремору руки, положенной на моё плечо, по прерывистому поверхностному дыханию, по румянцу на её щеках. Чувствуя её внутреннее состояние, я, наоборот, вдруг приобрёл ещё большую уверенность в себе и даже не свойственную мне обычно разговорчивость. Узнал, что она заканчивает десятый класс средней школы, что их выпускники приглашены сегодня на вечер, что она хорошо учится, знает английский и занимается, ко всему прочему, еще и гимнастикой, живёт на Литейном вместе с родителями и младшим братом-восьмиклассником. С нашей академией познакомилась только сегодня, хотя её подруги уже не раз бывали у нас на вечерах, в том числе и в зале Бронетанковой академии, недалеко от Витебского вокзала... Сама же она не задала мне ни одного вопроса, явно стесняясь их.
Я спросил её и о музыке, сказав, что сам немного играю. Мне показалось, что это откровение не произвело на неё особого впечатления, но я всё же горел желанием показать своей новой знакомой «мои возможности». Потанцевав минут сорок, я предложил ей подняться со мной в комнату моего «душевного умиротворения». Она не возражала и покорно пошла за мной, и даже не задала мне вопроса по поводу того, что я запер изнутри входную дверь, что, кстати, делал всегда, чтобы не пускать в помещение возможных нежелательных гостей.
Поднялись. Я включил дальний свет, создав обычный полумрак, и сел за инструмент. Она устроилась поодаль и приготовилась слушать. К сожалению, мой репертуар, который я мог играть наизусть, ограничивался тогда «Жаворонком», полонезом Шопена, «Серенадой» Шуберта и несколькими мелкими произведениями из своей школьной программы. Серьёзные вещи типа ноктюрнов, вальсов Шопена, его Скерцо, вальс-каприс А. Рубинштейна и др. я периодически начисто забывал и не мог решиться на их исполнение. Однако сегодня многое получалось неплохо, и почему-то я нисколько не стеснялся моей слушательницы. Даже наоборот, чувствовал какое-то вдохновение, желание показать ей всё, на что был способен.
Периодически я говорил ей, что играю, и как бы невзначай поглядывал на неё, пытаясь увидеть её реакцию. Она сидела тихо и задумчиво и ни разу не прервала меня ни репликой, ни каким-либо вопросом. В полутьме мне не удавалось увидеть выражения её лица, и я не в силах был понять её чувств.
Минут через тридцать, чувствуя, что репертуар мой заканчивается, а порыв вдохновения иссякает, я прекратил игру.
– Вот так я и провожу здесь время...
– Как хорошо... Как необычно... Так я никогда ещё не слушала музыку.
– А я никогда никому так не играл... Обычно я здесь совсем один... Несколько раз только шестикурсник играть приходил...
– Вот не думала, что вместо танцев на концерт попаду... только для меня одной...
Она по-прежнему сидела задумчивая, глядя куда-то вдаль, в сторону от меня. Здесь, в этой интимной обстановке, она показалась мне очень красивой – с резко выделяющимися густыми тёмными бровями, небольшим красивым носиком, пухленькими губками, с густой волной вьющихся каштановых волос, с каким-то кротким выражением лица и покорным, согласным со всем происходящим взглядом (с такими же, как и у меня, так мне казалось, чувствами)… Так хотелось подойти к ней поближе, взять ещё раз её тёплую, лёгкую, как пушинка, руку, поцеловать в эти полузакрытые глаза, обнять её удивительно гибкое, чувствительное к твоим прикосновениям тело, прижать к себе, как во время недавнего танца. Хотелось тем самым поблагодарить её за доставленное мне сегодня счастье общения с человеком противоположного пола, который, может быть, впервые понял тебя, разделил твои чувства, не боясь, сразу пошёл за тобой невесть куда, доверившись тебе во всём...
Какая-то безудержная сила тянула меня сделать это, ещё теснее душевно сблизиться с ней, передать ей свои самые глубокие, самые сокровенные чувства... У меня кружилась голова, бешено колотилось сердце, в груди что-то сжималось, тело охватила мелкая дрожь, перехватывало дыхание... Усилием воли мне удалось удержать себя – мы ведь знакомы всего-то полтора-два часа! Как такое возможно! И что она подумает обо мне – такая нежная, мягкая, покорная… Чувствует ли она моё смятение? Поймёт ли?.. И может ли она понять это – восемнадцатилетняя девушка, возможно, впервые очутившаяся наедине с юношей?.. Ведь не поняла же меня В.С. – моя одноклассница, заставившая меня мучительно страдать целых три года в старших классах школы... Но как хорошо, что мне самому удалось под конец понять её душу... – так не соответствующую моим собственным идеалам...
Было ли состояние, так неожиданно охватившее меня сейчас, похожим на прежнее, в моей ранней юности? В чём-то, безусловно, да. Прежде всего, в безудержном желании сближения, желания испытать, наконец, это таинственное чувство высочайшего взаимного счастья, о котором ты столько мечтал и в юности, и даже в детстве, которое таил в себе, скрывая и от своих юных школьных подруг и даже от самых близких друзей. С другой стороны, тогда это было чувство бесконечного восхищения своей школьной избранницей, чувство полного преклонения перед ней, перед её внешней красотой, а также перед всеми её непревзойдёнными качествами, возвеличенными до предела твоей больной, уже полностью порабощённой психикой. Тогда было беспредельное восхищение, бесконечное желание её счастья, абсолютная покорность перед ней и... полнейшая неспособность к каким-либо собственным действиям.
Сейчас было нечто иное. Прежде всего, огромная благодарность этому милому существу, пошедшему за тобой по первому твоему зову, слушающему то, что нравится тебе самому, соглашающемуся с тобой во всём. Почему-то с первых минут знакомства я испытывал глубокую нежность к этому хрупкому, воздушному созданию, трепещущему при каждом соприкосновении с твоей рукой, явно испытывающему какие-то новые, необычные чувства... Очевидно, она всё же почувствовала моё смятение:
– Уже поздно... надо идти – подружка ждёт.
– Я вас провожу… Подружку, наверное, тоже проводят... Она рядом с вами живёт?
– Нет, не совсем... Но надо её найти.
Я быстро собрал ноты, взял чемоданчик с книгами, выключил свет. В помещении стало заметно темнее, однако полного мрака не было – приближались «белые ночи». Лестница же оказалась почему-то не освещённой, по-видимому, перегорела одна из лампочек на лестничной клетке третьего этажа, и двигаться по ней следовало с определённой осторожностью.
Я подал Тане руку и осторожно повел её по ступенькам вниз. Рука её, как и раньше, была тёплой и влажной. И снова я ощутил её дрожь, еле заметную, скрытую... почти тайную. Она моментально передалась и мне, и снова внутри меня всё сжалось и затрепетало, вновь бешено забилось сердце и стало прерываться дыхание... Так мы прошли два пролёта. Вдруг она оступилась, не рассчитав высоты ступеньки, слабо вскрикнула, рука её дернулась в моей, но я удержал её от падения.
– Больно? Ничего не повредила?
– Кажется, нет, немного нога чувствует – лодыжкой о край ступеньки ударилась...
Я обнял её за талию и совершенно неожиданно прижал к себе. Она не отстранялась...
И тут я полностью потерял контроль над собой, окончательно лишившись последних остатков воли. Мне казалось, что сейчас мною руководят одни лишь ничем не управляемые эмоции, даже какие-то внутренние инстинкты. Все мои последующие действия были так непохожи на моё обычное, чрезмерно рассудительное поведение, на заранее обдуманные поступки, руководимые волей и разумом, моральными и нравственными принципами, которые были для меня превыше всего. Всё происходило будто во сне. Куда-то вдруг исчезли все постоянно сдерживавшие меня внутренние тормоза, и я окунулся в сладостный сон, который так часто снился мне в последнее время...
Нет, я не ринулся в неком ожесточённом внутреннем порыве к внезапно открывшемуся передо мной блаженному счастью, не растерзал это милое, покорное существо в своих объятиях. Я просто прижался к её щеке своей и некоторое время стоял так, наслаждаясь её физической и душевной близостью, чувствуя нежность её кожи, биение её сердца, трепет всего её существа, ставшего вдруг удивительно близким, и наслаждался этим безмерным счастьем. А потом, так же неожиданно, принялся целовать её глаза, волосы, щёки, губы, шепча ей что-то ласковое, нежное – то, чего я ещё никогда и никому не говорил в жизни. Говорил, не испытывая сейчас никакого стыда и страстно желая только одного – передать ей все вдруг нахлынувшие на меня, удивительно нежные и добрые чувства. Она тоже что-то шептала мне в ответ, подставляла под поцелуи полуоткрытый рот, мягкие, влажные губы, порой, в избытке чувств, откидывала голову назад, обнажая нежную, тонкую шею, которая тоже трепетала при моих прикосновениях.
Внутри меня всё бешено колотилось, кипело, кружилось, сердце готово было выпрыгнуть из груди, и я не мог ни на секунду остановиться в этих бесконечных, блаженных ласках. Это было самое большое, самое глубокое, ни с чем не сравнимое счастье, о котором можно было только мечтать – счастье, когда тебя не отвергают, когда ты чувствуешь, что не безразличен ей – по её словам, по губам, которые сами прикасаются к твоей пылающей щеке, по движению тела, по объятию её маленьких, нежных рук, ласкающих твою голову, шею, прижимающих тебя к себе...
Как глубоки эти чувства! Откуда они возникли вдруг во мне? Раньше и представить себе такого не мог. Раньше твои ласки либо сразу заканчивались сами собой при встрече с холодным, бесчувственным существом, не видящим в этом ни благодарности, ни счастья. Или же прежде было просто желание находиться рядом с Ней, смотреть на её восхитительные черты, даже не прикасаясь к ней, будто к сказочному запретному цветку, который можно только созерцать и наслаждаться одной лишь его внешней красотой... Возможно, в том, единственном случае останавливал ещё и страх моментальной потери этого счастья созерцания, страх, что тебя внезапно отвергнут, осмеют, унизят и не допустят больше даже до такого сближения. И даже в последующем, уже после окончания школы, когда подружки специально оставляли нас вдвоём на лесной черничной поляне, я не решался на подобное, хотя она была совсем рядом, принимая из моих рук самые спелые черничины. Нет, она была ещё очень и очень далека от меня. Я не мог понять ни её мыслей, ни чувств, не мог предугадать возможной реакции на мой поступок. И вместе с тем я не испытывал тогда такого неудержимого стремления к ней, какое охватило меня сейчас...
Сколько продолжалось наше взаимное «безумие» – час, полтора? Какое-то время мы стояли обнявшись, затем, не способные ни на секунду оторваться друг от друга, чтобы подняться в аудиторию, опустились на лестничные ступеньки и сидели, тесно прижавшись друг к другу. Она тоже перестала стесняться меня, не стыдилась своих непроизвольных, идущих изнутри её существа порывов, и тоже не в силах была остановиться в охватившем её душевном волнении. Мы почти ничего не говорили друг другу. Мои чувства и переживания сейчас были так необычны, так глубоки, что их невозможно было выразить словами. Или я тогда просто не находил этих слов, не был готов к этому. Но слова нам и не требовались. Словами можно было только испортить наше блаженство. Они могли звучать неестественно, надуманно, даже фальшиво. Наши чувства передавались друг другу как бы сами собой – всё было ясно и без слов – радость взаимного признания, бесконечного взаимного счастья.
Что это было? Мгновенно возникшая любовь? Но возможно ли такое к человеку, которого ты совершенно не знаешь, не знаешь ни его запросов, ни его идеалов, его духовного, внутреннего мира – его души?.. Просто желание взаимной близости, навеянное неожиданно создавшейся обстановкой?.. Или некое таинственное, неосознанное воздействие друг на друга наших чувств, зазвучавших вдруг в унисон, в полном взаимном согласии и потребности испытать, прочувствовать на себе близость другого, слиться с ним в единое целое – одновременно и душой и телом, наполнить себя чужими чувствами, в данный момент столь близкими к твоим собственным? Но ведь это и есть Любовь! (?)
Так или иначе, но подобное произошло, и мы оба были безмерно счастливы... С трудом оторвавшись друг от друга, стали, наконец, медленно спускаться к выходу. По-прежнему у меня колотилось сердце, почему-то сильно дрожали ноги, в голове стоял какой-то сумбур, а в душе творилось настоящее смятение от совершенно новых чувств и ощущений.
Несмотря на наше состояние, мы смогли всё же преодолеть кажущуюся теперь бесконечно длинной лестничную дистанцию. Я долго не мог вставить ключ в замочную скважину. А когда мы всё-таки вышли, то уже не заходили в танцевальный зал, откуда всё ещё продолжала звучать музыка. Я отдал дежурному ключ, и мы сразу же направились к троллейбусной остановке напротив Витебского вокзала. Без приключений доехали до Невского, откуда уже недалеко было и до её квартиры. Время моего увольнения заканчивалось, и пора было торопиться в казарму. Таня дала мне свой адрес и телефон, и мы тихо простились в пустом полутёмном подъезде. Её глаза, которые я поцеловал на прощанье, выражали глубокую, нескрываемую радость: «Я буду ждать, – шепнула она. – Буду очень ждать! Приходи скорее…»
Всё, что произошло потом, уже не относится к 3-й аудитории: наши встречи на природе, у неё дома, в музеях, в кино, на концертах. Но 3-я аудитория, безусловно, сыграла первостепенную роль в зарождении наших светлых и добрых чувств. Они остались у меня как радостное воспоминание о прекрасной былой юности и о ничем не запятнанных и ничем не омрачённых отношениях с милой и ласковой школьницей, так неожиданно и ярко ворвавшейся в мою аскетическую курсантскую жизнь и подарившей мне много тепла и сердечности...
«ЭМФИЗЕМА МУЗЫКАНТА!»
Кажется, этот случай произошёл, когда мы учились на пятом курсе Военно-медицинской академии имени Кирова и проходили цикл госпитальной терапии. Параллельно с нами занималась и группа четверокурсников, по своей программе. Каждый из нас вёл энное количество больных, осуществляя курс необходимых лечебно-диагностических мероприятий – естественно, под руководством преподавателя, высококвалифицированного специалиста. Периодически в группе проводились семинары с представлением наших больных и детальным разбором осуществляемого нами лечения. Раз в неделю, в определённый день, проводился общий обход всех больных под руководством начальника клиники – Зиновия Моисеевича Волынского, профессора, полковника медицинской службы, орденоносца, заслуженного деятеля науки. Профессор блистал перед нами своими обширными знаниями, способностью молниеносно ставить диагноз (порой – по одному виду больного), учил нас методике работы с больными, иногда и журил за нашу юношескую курсантскую беспечность и нерасторопность.
Однажды и мне от него крепко попало, когда я демонстрировал диагностическую пальпацию и перкуссию на своей больной с почечным болевым синдромом. Как всегда в подобных случаях, я очень старался, что есть силы дубася кулаком в область больных почек и заставляя больную кряхтеть и извиваться при каждом ударе. Между прочим, этот приём демонстрировал нам в прошлом году наш бывший преподаватель, но на другой терапевтической кафедре.
Волынский сразу же отстранил меня от больной, а затем сам продемонстрировал этот элемент с помощью лёгкого постукивания по чувствительному месту двумя пальцами. Затем строго посмотрел на меня, сказав, что экзамен по терапии будет принимать у меня лично, и даже записал мою фамилию в блокнот для большей острастки.
Это предостережение меня в общем-то не очень смущало, ибо подобные случаи происходили у нас и с другими ребятами: Сашей Казаковым, Кентом Явдаком, «Савушкой» и даже с Борей Догадиным, нашим бывшим взводным командиром. Так что я был не одинок в переживаниях.
Были при общении с больными и куда более светлые моменты. Так, в одной из палат лежал известный и всеми любимый актёр Филиппов. Вокруг него постоянно собиралась масса народу: докторов и больных, чтобы послушать его бесчисленные анекдоты. Профессор чаще, чем к другим, заглядывал к нему, наблюдая за течением восстановительного процесса и корректируя схему лечения. Их диалог во время каждого очередного обследования вызывал у нас бурю эмоций, особенно мимика и пантомимика Филиппова. Он, конечно, благодарил профессора за особое внимание к его особе. Нас же, уже без педагога, просвещал, что «лучшим лекарством являются не сами уколы, а та жидкость, которой пользуется сестричка для дезинфекции». Её он мог употреблять (конечно, в лечебных целях) в неограниченном количестве, но только в вечернее время, после ухода из клиники профессорско-начальственного состава.
Кафедра Волынского вместе с его руководителем пользовалась широкой известностью в городе, и сюда стремились попасть многие больные. Профессор был мастером своего дела и при каждой встрече демонстрировал нам свои уникальные диагностические возможности.
В один из таких всеобщих обходов наш четверокурсник представлял ему своего больного с диагнозом «эмфизема лёгких». Это такое заболевание, когда от разных причин лёгочная ткань чрезмерно растягивается и её элементы (альвеолы) уже не в состоянии спадаться вновь. Симптомами являются расширенная, «бочкообразная», грудная клетка, постоянная отдышка, затруднённое дыхание, кашель и др. неприятные явления. Порой причиной эмфиземы служит физическая перегрузка лёгочного аппарата, что наблюдается у ныряльщиков без акваланга с длительной задержкой дыхания, а также у музыкантов, играющих на духовых инструментах…
Итак, кавалькада врачей и курсантов в белых халатах, решительно ведомая профессором, входит в палату. Наш товарищ кратко докладывает ему историю болезни своих больных. Профессор сходу уточняет несколько диагнозов, затем кивает головой в сторону последнего больного – мужчины с раздутой грудью и спрашивает:
– Эмфизема?
– Да, эмфизема, – отвечает наш коллега.
– Профессия? – задаёт следующий вопрос профессор.
– Музыкант, – отвечает будущий доктор.
Волынский поворачивается к своей свите и торжественно заключает:
– Типичная эмфизема музыканта! Учитесь ставить диагноз по виду больного…
Затем, для уточнения своего заключения, обращается уже к больному:
– На чём играете?
– На… барабане, – следует заплетающийся ответ пациента…
Волынский открыл было рот, но так и не сказал ничего, и чуть не бегом выскочил в коридор из палаты. И срочно устремился в ординаторскую в сопровождении только своего врачебно-преподавательского состава. Вся же наша курсантская братия не могла двинуться с места, гогоча от восторга и падая в изнеможении от избытка чувств…
Этим и закончился для нас последний обход профессора. Чем закончился он для его помощников, нам оставалось только догадываться.
ПАРНОСТЬ СЛУЧАЕВ
Думаю, что действие этого неписанного закона испытал в жизни каждый из нас, в том числе и совершенно не верующий во всевозможные приметы и предсказания. Чаще всего его проявление связано с какими-либо неприятными событиями и, как исключение, с чем-то хорошим. Уж если не повезло с чем-нибудь с утра, обязательно жди ещё что-нибудь подобное. Возможна и вообще сплошная невезуха, но чаще неприятности ограничиваются именно двумя случаями.
Не знаю, что говорит статистика о других профессиях, но вот в медицине она точно вполне достоверная. И это скажет практически любой специалист с достаточным стажем работы. Неприятности с операциями точно повторяются, даже с самыми что ни на есть безобидными. Летальные исходы тоже подряд случаются. Послеоперационные осложнения – это уж, как правило, и т.д. и т.п.
Мы столкнулись с подобными необъяснимыми явлениями ещё в академические времена, на самых различных кафедрах. Стоило случиться неприятности с абортом, кстати, у многоопытного преподавателя, как через несколько дней за ней следовала вторая. Произошёл летальный случай в нашей палате, исход которого давно ожидали, – через неделю еле выходили другого мужчину, в состоянии, когда, казалось, ничего серьёзного и не предвиделось... Случился «прокол» у меня на экзаменах по гигиене – получил единственный трояк, глядишь, и на следующей сессии четвёрку схватил, и тоже единственную. Вот и не верь в подобные случаи!
С такой неписанной закономерностью я однажды столкнулся во время поликлинической практики на пятом курсе. Тогда мы ходили по вызовам, заменяя на время участковых врачей. Наша двухнедельная практика подходила к концу. Мы в какой-то степени уже освоились с этой работой, с необходимостью решать вопросы медицинской помощи самостоятельно, без непосредственной опеки преподавателя. Я уже с большой уверенностью входил к незнакомым больным, проводил первичный медицинский осмотр, ставил предварительный диагноз, назначал лечение. Особых замечаний ко мне со стороны преподавателя не было. Оставалось два или три занятия, а затем предстоял переход на другую базу – на хирургию.
В тот злополучный день, получив положенное по норме количество вызовов, я энергично ринулся на выполнение задания, стремясь уложиться в срок. Дело в том, что наши выходы к больным несколько отличались от работы поликлинического врача, уже хорошо знавшего своих подопечных и тратившего на посещение минимальное количество времени. От нас же требовалось практически полное обследование больного – тщательно и по системам, с последующей записью в свой дневник и в медицинскую карту. Конечно, в несложных случаях свидания с больными у нас заканчивались довольно быстро, но в сомнительных – затягивались до получаса и более.
С утра у меня всё шло гладко. Сложных больных не было. В основном, обращались по поводу ОРЗ; у одной женщины был острый бронхит. Часам к одиннадцати оставалось всего два вызова, и я надеялся завершить работу даже заблаговременно, успеть перед лекцией пообедать и заняться проработкой детской книжонки на английском языке, который я вдруг ни с того ни с сего решил изучать.
Прихожу на предпоследний вызов, здороваюсь. Больная – женщина лет сорока – встречает меня как-то нерешительно.
– А я думала, доктор придёт...
– Я и есть доктор. Мы из ВМА – Военно-медицинской академии. Работаем сейчас в вашей поликлинике. Да вы не волнуйтесь, разберёмся с вашей болезнью.
– У меня какие-то высыпания на теле появились, болезненные очень, и температура поднялась сразу.
– Давайте посмотрим. Может быть, и не так серьёзно.
– Как посмотрим! Они на таком месте расположены, что я и показать их вам не могу: почти полживота и поясницу занимают.
– Но мне надо же их увидеть! Не беспокойтесь, на остальное я смотреть не буду...
– Нет, нет. Вы такой молодой. Пусть лучше наш доктор придёт – Валентина Фёдоровна... А вы мне только бюллетень выпишите: в таком состоянии я не могу идти в поликлинику.
Честно говоря, я был несколько ошарашен таким приёмом. Обидно было за то, что в моём лице не хотят видеть представителя самой гуманной профессии.
– Я не могу выписать больничный лист без диагноза. Должен буду записать, что больная от обследования отказалась.
Это её озадачило. Женщина некоторое время о чём-то размышляла, а потом вдруг её осенило:
– А вы смотрите на меня... в зеркало... Так тоже будет хорошо видно!.. Только не оборачивайтесь, очень прошу вас!
При этих словах я и вовсе раскрыл рот от неожиданности. Такого варианта осмотра нам ни в одной из клиник ещё не демонстрировали. Супергениальное предложение!
– Вот в это, в большое зеркало смотрите, а я вам краешек живота покажу, здесь их больше, этих высыпаний... Только ещё раз прошу: не оборачивайтесь – разрешила больная.
Это милостивое дозволение чуть не вывело меня из себя. Смотреть в зеркало! Будто я какая Медуза-Горгона, от взора которой её телеса окаменеют или опаршивят совсем!
– Обследования с помощью зеркала в особом кабинете проводятся. Мне же надо полностью осмотреть вас и записать все данные в вашу карту. Не хотите – вызывайте других врачей. И я решительно стал складывать стетоскоп и бумаги в чемоданчик, собираясь покинуть столь стеснительную пациентку.
– Доктор, доктор! Ну, ладно, смотрите на меня, только не прикасайтесь к телу руками. Я не переношу этого!
От полного осмотра пришлось отказаться. Да и дотрагиваться до неё не пришлось. Диагноз я поставил почти сразу: «опоясывающий лишай», хотя до этого ни разу не видел этого заболевания. Выписал ей пару рецептов по имевшемуся у меня справочнику, оформил бюллетень, дал основные рекомендации и с облегчением расстался со столь оригинальной особой.
Мог ли я подумать, что на последнем вызове меня ждёт нечто уже совершенно необычное, не укладывающееся ни в какие мои представления о морали, нравственности, о взаимоотношениях врача и пациента.
До следующего адреса добрался минут за десять, ещё не успев отойти от возбуждения, вызванного выкрутасами предыдущей больной. Надо же! «Смотрите через зеркало»! Подумать только! Стыдно ей свои телеса показывать. Бывает же такое – рассказать, так не поверят…
Подхожу к нужной мне квартире, звоню.
– Кто там? – слышится изнутри дальний голос.
– Это из поликлиники, по вызову, – отвечаю.
– Входите, пожалуйста, дверь не заперта, – разрешают мне.
Я вхожу в довольно просторную прихожую, закрываю за собой дверь, заглядываю в комнату.
– Вы раздевайтесь, пожалуйста, – слышится откуда-то сбоку тот же приятный девичий голосок. – Только захлопните наружную дверь поплотнее, иначе она откроется.
Я захлопнул дверь, посильнее нажав на неё. Послышался щелчок закрывающегося замка, после чего дверь уже не открывалась. Повесил шинель на вешалку, облачился в белый халат, вытер тщательно о коврик ботинки и с чемоданчиком, заполненным медицинской атрибутикой, прошёл в комнату.
Больная, совсем юная и очень симпатичная на личико девушка, лежала на кровати, стоявшей в глубине комнаты, накрывшись лёгким одеялом с белоснежным, в кружевах пододеяльником. Такая же чистейшая простыня выглядывала краешком из-под него. Голова девушки, с раскинутыми шелковистыми тёмно-каштановыми волосами покоилась на белой подушке, рядом с которой находилась точно такая же. Тонкая загорелая ручка больной лежала поверх одеяла, ярко контрастируя с белоснежным фоном постели. У кровати стоял стул, видимо, специально предназначенный для ожидаемого эскулапа.
Я поздоровался, спросил у больной, где мне можно сесть и куда положить медицинские принадлежности. Она кивнула в сторону стола:
– Пожалуйста, доктор! Здесь всё в вашем распоряжении! Можете на столе, можете здесь, на двух стульях.
Я предпочёл стол и выложил туда фонендоскоп, амбулаторную карту и свои справочники. Их в таких случаях я всегда брал с собой, ещё не надеясь на достаточность собственных знаний. Пока совершал эти незамысловатые процедуры, успел обратить внимание на мебель и общее убранство помещения.
Комната была квадратной формы, довольно больших размеров. В ней располагался старинный буфет, весь заставленный сервизами, вазочками и всякими красивыми безделушками. В двух вазах стояли цветы, и я поразился, что они были живыми – розы и какие-то неизвестные мне растения, тоже очень красивой формы, сине-фиолетового оттенка. Вместе с воздушной, полупрозрачной зеленью метёлочек они создавали великолепный букет, наподобие японской икебаны, только выполненный на наш, отечественный, более «густой» манер. Тут же, в комнате, умещались два шкафа и диван, накрытый красиво расцвеченным ярким ковриком. Другой огромный ковёр, почти во всю стену, висел у кровати, видимо, предназначенный не только для эстетических целей. Стол, на котором я разложил свою по¬ходную амуницию, был из далёкой старины: с толстыми резными, красноватого цвета ножками. Не из красного ли дерева? – подумал тогда я. Освещалась комната двумя окнами, выходящими на довольно широкую улицу. Вечернее освещение обеспечивала красивая люстра из какого-то особого, гранёного стекла, что способствовало многократному отражению света и заставляло её сверкать даже при умеренном дневном освещении. Стены были оклеены красивыми зеленовато-белыми обоями с незамысловатым цветочным рисунком, что не утомляло глаз и создавало картину зеленеющего поля. На стенах висело несколько картин – летних и весенних пейзажей, довольно красивых и эмоциональных...
Но пора было заканчивать созерцание и заниматься больной.
– Что же случилось с вами, что беспокоит? – задал я обычный начальный вопрос.
– У меня горло заболело, доктор. Мама посоветовала вызвать врача, я и позвонила в поликлинику – вдруг что-то серьёзное... И у меня ещё будут к вам вопросы, доктор, но это сейчас не главное.
Слава богу, думаю. Хоть на этот раз юная пациентка досталась, и, вроде, претензий никаких к врачам не имеет. Меня сразу за истинного доктора признала, несмотря на курсантское обличье.
– Вы, наверное, из академии? – продолжила она. – Подружка рассказывала, что у неё тоже ваш доктор был...
– Да, из академии. Это вас не устраивает?
– Нет, наоборот! У вас, говорят, очень хорошие врачи, и клиники тоже. Не каждая больная в них попасть может... О профессоре вашем слышала, Волынском. Известный доктор. У него наша знакомая лечилась. Очень довольна осталась.
– Лучше не попадать никуда и здоровой быть. В клиниках далеко не курорт. По десять и больше человек в палате. Молодых мало. Всех болезни одолевают. Только о них и разговаривают...
– А руки где вымыть? – спохватился я, забыв основной гигиенический элемент при общении с больными.
– В ванной. Там и полотенце чистое – белое, махровое, в кра¬пинку, направо, на вешалке висит.
В ванной комнате, как, впрочем, и во всей квартире, было идеально чисто. Сверкали белизной раковина и ванна. Стены снизу были обложены голубым кафелем – я впервые увидел такую роскошь. На полочках лежало несколько сортов мыла, стояли многочисленные бутылочки, вероятно, с моющими или ароматическими средствами. На вешалке висело несколько красивых полотенец. В комнате благоухал нежный аромат фиалок. Этот запах я сразу узнал, он нравился мне с детства, когда я букетами собирал эти цветы в наших шуйских пригородных лесах.
Такую чистоту и порядок я редко видел в квартирах. Пожалуй, только у моих дальних ленинградских родственников тёти Лины и дяди Кади, да ещё в Москве, у родственников моей невесты. Приятно заходить к таким любителям чистоты. А здесь видно, что и живут неплохо. Комната хорошо обставлена: красивая мебель, ковёр на стене, картины, статуэтки, книги. Правда, только одна комната, хотя и большая. Наверное, с матерью вдвоём живут. Мужских принадлежностей не видно.
Вернувшись к больной, я сразу приступил к делу:
– Давайте посмотрим ваше горло. Повернитесь, пожалуйста, лицом к окну и откройте рот. Скажите «А...а...а!» И лучше сядьте на кровати – так удобнее будет смотреть.
Девушка медленно села. При этом одеяло соскользнуло с её тела, и передо мной предстала юная Афродита... во всём своём естественном обличии: в великолепии своих юных, нежных форм, в очаровании своего прелестного женского облика, всегда так благотворно действующего на психику и эмоции представителей противоположного пола, независимо от возраста, вероисповедания и степени греховности созерцателя.
Не знаю, к какой категории последних принадлежал я в тот период своей юношеской жизни, но воздействие этого неожиданного видения на меня было таково, что я энное количество времени сидел на стуле с ложкой в руке, с приоткрытым ртом, в котором замерла очередная фраза, и широко раскрытыми глазами и обалдело смотрел на эту сказочную нимфу.
Нимфа между тем легонько изогнулась, повернувшись вполоборота к окну, и приоткрыла прелестный маленький ротик, точно выполняя все мои указания.
– А...а... почему вы в такой форме... Фу, ты, почему вы... раздеты? – после затянувшейся паузы выдавил я из себя.
– Я приготовилась, доктор. Вам же так удобнее меня обследовать?..
– Но... для этого не обязательно вот так обнажаться.
– Если вам не нравится, то я могу одеться... Но дома я час¬то так хожу: у нас жарко, хорошо топят... А на Западе, я слышала, там и на пляжах совсем раздеваются...
Действительно, о таких нюдистках (от французского «nu» – голый) я тоже слышал. Те даже на улицах западных городов пытались в таком виде дефилировать. Но как всё это смотрится с точки зрения нашей морали и нравственности?! У нас, в частности в Сочи, лет восемь тому назад я сам видел такие пляжи, конечно, раздельные для мужчин и женщин. Правда, забор, отделявший женскую и мужскую половины, был тогда далеко не идеальной герметичности и предоставлял возможность созерцать через многочисленные заборные прорехи обаятельную привлекательность всех «женских конструкций».
– Нет, отчего же... У вас очень красивая фигура. Вы напоминаете мне Русалочку из сказки Андерсена, или прекрасную волшебную фею, открывающую свою красоту перед неизвестным путником... Так, конечно, удобнее... Только обычно женщины стесняются этого… Совсем недавно одна больная предложила мне осматривать себя через зеркало, – произнёс я сверхдлинный монолог, начиная приходить в себя.
Девушка закрыла рот, сморщила маленький носик и передёрнула плечиками:
– Мама говорит, что мне нечего стыдиться... Но, может, вы что найдёте?
Я постепенно выходил из шокового состояния, но совершенно не знал, как реагировать на эту экстраординарную выходку, и не понимал, что бы это всё значило. В конце концов, подумал я, пусть себе делает, что хочет – это её дело. Я же буду делать своё. Тем более, что всё происходит не в больничной палате, а в интимной обстановке.
– Давайте начнём с главного. Ещё раз «А...а...а!». Фея-Русалка снова приняла первоначальную позу вполоборота ко мне и приоткрыла ротик. Гибкость и красота её фигуры поразили меня. Именно в такой позе изобразил женскую красоту великий Серов в своём гениальном карандашном наброске. Только здесь, передо мной, красота была ещё более юная и совершенно естественная. И вид сзади и сбоку дополнялся всеми остальными прелестями фигуры, которые я уже успел рассмотреть и которые так ошеломили меня с самого начала. ...Однако всё же следовало заниматься не созерцанием, а своей профессиональной деятельностью.
Обнаружить её гланды и определить, что носоглотка немного гиперемирована, не составляло большого труда. Вместе с тем бросались в глаза удивительно белые и ровные зубы, каких мне ни разу не приходилось видеть у женщин, в том числе и во время практики по стоматологии. Я позволил себе удовольствие прощупать и её шею и обнаружил несколько увеличенные подчелюстные лимфоузлы, подтверждающие наличие воспалительного процесса. Тонкая, нежная шейка также была весьма привлекательна, не говоря уже о прелестном юном личике, которое смотрело на меня с выражением какой-то игривой наивности. Все эти прелести, безусловно, сбивали меня «с ритма», и приходилось постоянным усилием воли направлять обследование в нужное русло, порой даже возвращаясь к пройденному.
Со сбором анамнеза особых трудностей у меня не было, тем более что юная прелесть в этот момент догадалась немного завернуться в своё покрывало, оставив на моё обозрение только стройные ножки и милое личико, что дало мне возможность перевести дух и набраться моральных сил для последующих диагностических манипуляций. Помимо данных о состоянии её здоровья и развития данного заболевания, я узнал, что она – студентка второго курса биологического факультета, живёт со своей матерью, без отца, в средствах особенно не нуждается. Даже в состоянии позволить себе летний отдых в санаториях Крыма и Черноморского побережья Кавказа...
Как я и предполагал, объективная диагностика с использованием основных диагностических приёмов – перкуссии, пальпации и аускультации в данной ситуации оказалась куда более сложной. Можно было бы, конечно, и отказаться от неё под каким-либо предлогом, но это было бы равносильно поражению, и я решительно устремился в диагностическую неизвестность. Неожиданно больная отказалась помогать мне в этом процессе:
– Вы уж сами, пожалуйста, доктор. А то я что-нибудь да не так сделаю... Или вам неприятно ко мне прикасаться?.. Нет? Да, когда будете слушать, то лучше уж без этой трубочки. Как её у вас называют? Ах, да, стетоскоп....
Откуда она знает все эти тонкости, названия, и сам процесс обследования! Видимо, немножко знакома с медициной. А, может, уже не раз так обследовалась? Опытная «Русалочка». Может, ей нравится сам этот процесс, или просто представляться в таком виде перед мужчинами?.. На женщину лёгкого поведения она явно не похожа. Тогда, может, это особенность психики – в психиатрии даже есть такое название (забыл, конечно, какое)... А вдруг она просто ищет возможность заплести свои паутинные сети вокруг нашей курсантской гвардии?!. О таких случаях я уже был наслышан: когда нашему горемычному бедолаге приходилось либо выкладывать партийный билет на стол, либо жениться. Но в этом случае, при всей её девичьей привлекательности, раскованности, да и определённых знаниях, разве необходимо последнее? Возможно, ей просто доставляет удовольствие вот так поиграть с нашим братом, испытывая его на прочность... А что, если, в случае чего, более серьёзного, она стремится отомстить первому попавшемуся за какие-то наши, мужские прегрешения по отношению к ней в прошлом?.. Но нет, не похоже – уж очень она искренне любезна... А вдруг у нас действительно общество нюдисток какое нелегально организуется? Вот они и репетируют – пока по домам, общественное мнение создают, чтобы потом на улицы выйти. За такой красоткой целые толпы созерцателей бегать будут – привлекательна во всех отношениях!
Пойми этих женщин с их женской психологией! По крайней мере, для меня вся их внутренняя, душевная жизнь была полнейшей загадкой... Единственное, что в данном случае было очевидно, так это то, что все её действия были связаны с благоприятной ситуацией – нашим появлением в поликлинике. Было не исключено, что и распределение вызовов при этом имело целевое назначение. Во всяком случае, следовало всё же держать ухо востро!
Что и говорить, но фигурка у неё на самом деле была превосходная! Нежная, гладкая, загорелая кожа так и притягивала мои руки к себе, будто сильнейший биологический магнит, не желающий отпускать их обратно. Чувствовалось, ко всему, что тело было в меру тренировано специальными упражнениями, и это ещё более дополняло красоту её естественных форм, как в области бюста, так и бёдер. Мимо этого идеала юной женской красоты просто невозможно было пройти, и я, несмотря на своё положение и ситуацию, временами украдкой бросал взгляд на неё, как на идеальную античную скульптуру, или картину великого Леонардо. Впечатление было весьма и весьма сильное, куда более сильное, чем от созерцания лучших скульптурных музейных экспонатов.
Нет, сравнивать с мёртвой, даже гениальной красотой, эту, естественную, было бы просто кощунством. Эта красота жила передо мной, дышала, чувствовала и... завлекала – будто очаровательная нимфа Калипсо с острова Огигия перед странником Одиссеем. Высоко вздымалась её юная грудь, норовя коснуться (вольно или невольно) моего лица, в то время, как я мученически пытался выяснить некоторые дополнительные особенности её везикулярного дыхания. Ритмично билось под моим ухом сердце, несколько ускоряясь на каждом вдохе и замедляясь на полном выдохе. От тела её исхо¬дил скрытый внутренний трепет, передающийся и всем её восхитительным наружным прелестям, которые то и дело вырывались из сдерживающих их «оков», отчего у меня полностью пропадал слух и терялись все мои диагностические навыки.
С горем пополам справившись с обследованием кардио-респираторной системы, я спустился на более «низкие этажи», где надеялся вздохнуть свободнее. Ну, что может помешать обследованию живота? Сколько животов я уже повидал на своём медицинском пути. Их перкуссия, пальпация и аускультация не вызывали никаких дополнительных эмоций.
Однако я глубоко ошибся. Осмотр и, тем более, пальпация этого весьма важного объекта исследований в данный момент доставили мне ничуть не меньше испытаний, и, вместе с тем, огромное эстетическое удовольствие. Здесь не было никаких обычных женских излишеств. Под рукой чувствовались упругие, хорошо тренированные мышцы, способные моментально расслабляться и впускать твою руку чуть ли не к самым глубоким уголкам брюшной полости. Мне впервые удалось по-настоящему прощупать и печень, спрятавшуюся глубоко в подреберье, и селезёнку, и остальные внутренние «тонкости» моей пациентки.
– Как, доктор, и здесь у меня в порядке? – периодически спрашивала она, поглядывая на меня снизу вверх невинными карими глазами и почему-то вновь и вновь заставляя моё лицо заливаться краской, что всегда происходило со мной в минуты сильного смущения…
– А у меня ещё сзади иногда болит, вот тут, в области поясницы, – и она поворачивается на бок, изгибаясь, как потягивающаяся пантера.
Какая удивительная гибкость! Это сразу бросалось в глаза. Безусловно, занимается каким-то спортом.
– Вы физкультурой увлекаетесь?
– Да, гимнастикой и акробатикой. После занятий иногда и болит немножко. Говорят, массаж надо делать. Как, по-вашему, стоит?
– Массаж всегда полезен. Но надо знать приёмы. Самой массировать поясницу довольно сложно...
– А ничего там лишнего нет, не выросло? Проверьте, доктор.
Я чувствовал, что обследование моё затягивается, но не сожалел об этом.
Больная фея будто совсем не испытывала при этом неудобства, не изгибалась от боли или иных неприятных ощущений, не охала, не вскрикивала от неожиданности, не отстранялась от моих рук, желая показать, что это ей неприятно. Она полностью подчинялась моей врачебной воле и с видимым удовольствием выполняла все мои указания.
Боже мой! Как же она хороша! И ведь знает об этом, знает, какое впечатление оказывает своей красотой на мужчин; специально вот так изгибается, принимая восхитительные позы: то потягивающейся пантеры, то разнеженной кошечки, то полусонной богини. Меня для испытания выбрала, конечно, случайно – не знала же, кто придёт сегодня. Но явно не впервые проделывает с нами эту процедуру. Правда, о подобном в группах разговора не было. А, может, молчат, злодеи?! Не хотят делиться «врачебными тайнами»?! Однако не следует забывать о своей специальности и с терпением относиться к прихотям своих пациентов.
Но пора было брать себя в руки. В памяти вновь вставали известные мне примеры «заарканивания» неопытных и теряющих бдительность слушателей (и даже офицеров!) с весьма нежелательными последствиями. Поэтому я поспешил ответить на её последний вопрос, выписал пару банальных рецептов и дал несколько рекомендаций относительно полоскания горла. После некоторого раздумья оформил также ей больничный – всё-таки для этого были некоторые основания.
Пытаясь теперь поскорее избавиться от странно-назойливой пациентки, я не стал записывать данные обследования в карту, оставив эту процедуру на потом. Быстро надел шинель, даже не снимая халата, не забыл захватить свою врачебную амуницию, что вполне было возможно при создавшемся у меня смятении чувств, и направился к выходу.
– Не передозируйте в следующий раз ультрафиолетовое облучение – это тоже вредно, – пожелал я напоследок любительнице острых ощущений.
Как нарочно, дверной замок сразу не открывался. Видимо, где-то находилась потайная кнопка. Пришлось просить помощи у хозяйки.
– Как в склепе замуровали! Что за замки у вас такие, особенные?!
Она хихикнула, но всё же встала и не спеша пошла к двери:
– А вы не всё мне сказали, доктор. Не полное у вас обследование получилось. Ругать преподаватель будет... Но мне всё равно легче стало: у вас руки очень хорошие – сразу излечивают. Будто настоящий массаж сделали... Хорошо бы такого доктора рядом иметь – никаких болезней бы не было!
Произнося эти комплименты, она какое-то время колдовала с замком и, как бы нечаянно, легонько прикасалась к моей спине особо мягкими частями своего тела. И хотя шинель моя была из весьма плотного материала, ощущения от этого были поистине впечатляющими – будто мурашки пробегали у меня по спине, опускаясь вниз, в ноги, и какая-то томная слабость разливалась по всему телу. Стоило огромных усилий держать себя в руках, воздерживаясь от каких-либо ответных действий, уже явно не врачебного характера.
Наконец, замок щёлкнул, дверь приоткрылась, и я стремглав выскочил на свободу, не способный сказать ещё что-нибудь на прощанье моей обворожительной пациентке.
– Надо бы навестить больную, доктор, проверить её состоя¬ние, – послышалось сзади меня. – По вечерам я дома бываю...
Что ещё говорила пленительная завлекательница, этого я уже не слышал, прыгая через две ступеньки вниз по лестнице. Со стороны могло показаться, что за мной гонятся, или я сам убегаю после совершённого здесь преступления. Хорошо, что в подъезде в этот момент никого не оказалось. Моё безудержное бегство видела только толстая дворничиха, стоявшая во дворе с лопатой в руках:
– Опять эти матросы! И все бегут, как оглашенные! Чего им только у нас понадобилось?! – проводила она меня сердитой тирадой.
Мне было не до разговоров с ней. Слава богу, думаю, что всё обошлось. Почему только нас не предупреждают о подобных возможностях?! Если не один я отсюда улепётывал, следовательно, ситуация повторяется... Для каких всё же целей устраивается эта демонстрация?
Однако времени оставалось в обрез, и я поспешил в поликлинику отчитаться перед руководителем. Я оказался последним из группы, и он уже ждал меня, чтобы на сегодня освободиться от всех своих подопечных. Пришлось поведать ему и о некоторых особенностях «домашней охоты» за медиками, доставившей мне столько душевных переживаний.
– Справились же! Ещё и похлеще бывает. По обстановке приходится действовать. Построже надо быть с такими с самого начала. Однако испытание красотой – серьёзное испытание! В вашем возрасте, особенно. Так что с первым крещением!
Справился-то я справился, но почему-то эта красавица потом долго мерещилась мне во сне. Наяву же я так и не мог понять истинной причины её столь странного поведения. В последующем, в своей врачебной практике я не раз сталкивался с подобными демонстрациями отдельных женщин – и в возрасте, и совсем ещё юных. И завеса тайн над этими поступками стала постепенно при¬подниматься. Однако самое первое «представление» по своей красоте и силе эмоционального воздействия было, безусловно, самым впечатляющим, и мне стоило больших усилий не поддаться соблазну и не прийти на повторный спектакль по персональному приглашению талантливой актрисы.
«ВУНДЕРКИНД!»
Вася был, на мой взгляд, самым могучим и габаритным из всех абитуриентов, поступивших на нулевой курс ВММА (Военно-морской медицинской академии) в июле 1954 года. Он не проявил себя в каком-либо виде спорта в последующем, однако силушкой обладал недюжинной, да и лучшими среди нас функциональными показателями. В таком чисто морском единоборстве, как перетягивание каната, его команда всегда выходила победительницей. Шлюпка, где Вася был загребным, постоянно выигрывала все состязания – и в бурном Финском заливе, и на протекавшей рядом с академией Фонтанке. И юные ленинградские красавицы-болельщицы, толпами собиравшиеся вдоль трассы, конечно, взирали только на него, не обращая никакого внимания на остальную «мелкую» курсантскую братию. Двухпудовки в его мощных руках так и крутились одна за другой. Правда, в этом виде искусства ему не уступали другие наши силачи: Костя Сотников, Саша Черепанцев, наш младший командир Боря Догадин. Но лишь он один, Вася Природа, мог запросто сломать кистевой динамометр, рассчитанный всего-то на 90 кг. У других наших больше 70 кг никак не получалось.
Вася был безусловным лидером по мощности грудной клетки. Объём лёгких у него колебался от 6.500 до 7.800 мл. – в зависимости от настроения. Дальше всех он пулял гранату во время лагерных сборов. И ни Костя Сотников, ни Петя Яншек, ни кто-либо другой не могли сравняться с ним в этом обязательном для каждого курсанта упражнении. Говорили, что он спокойно укладывал всех в своей 2-ой роте и в армрестлинге. С нашими чемпионами – Сотниковым и Яншеком он при мне не соревновался. Можно было предположить, что он не сможет выполнить норматив на «турнике» (перекладине), однако и тут Вася спокойно подтягивал свои 95 кг более 15 раз, давая нам, 70-килограммовым, в этом солидную фору.
Конечно, оказаться в одном забеге (на один километр) с таким геркулесом не хотелось никому, но досталось мне. И я заранее уступил ему лидерство, которое он разделил с суворовцем Володей Негреем. И вдвоём они сразу умчались далеко вперёд от всей остальной, не имеющей беговой тренировки братии, в которой я всё-таки вскоре стал лидером.
Пробежав один круг по академическому парку, я понял, что из оставшихся сзади меня уже никто не догонит. Впереди же, метрах в пятнадцати раздавался мощный топот геркулеса, отмеривавшего дистанцию огромными прыжками. Я устал к этому времени не очень сильно и решил прибавить и даже догнал геракла. Метров двадцать продержался за ним до поворота и вдруг какая-то внутренняя сила подхватила меня и вынесла вперёд тяжело пыхтящего Васи. И я понёсся что есть духу, преодолевая последнюю двухсотметровку.
Топот за мной стал ещё более мощным. «Бум-бум-бум!» – раздавалось сзади, и мне казалось, что меня сейчас совсем раздавят, и я летел ещё быстрее, превозмогая жгучую резь в груди и совершенно не чувствуя ног, двигавшихся уже автоматически помимо моей воли. «Догоню! Догоню! Сейчас догоню!!» – слышалось на выдохе сзади, и Вася действительно чуть было не догнал меня на финише, но всё-таки проиграл несколько секунд.
– Никогда б не упустил, если бы ты не обманул меня на повороте! – выдавил он, еле переводя дух и мощно вбирая в себя воздух своими огромными «лёгочными мехами»... – Пойдём в прыжках соревноваться, – добавил он потом, явно желая взять реванш за неожиданное поражение...
А потом начались наши курсантские будни, шесть памятных лет учёбы в удивительной академии, в удивительном городе. И наши пути с Васей перекрещивались довольно редко. Но остались всё же ряд совместных фотографий – на отдыхе и на занятиях, которые мне удалось поместить в повесть о нашей курсантской жизни.
На шестом курсе Вася женился и однажды даже пригласил меня с несколькими общими приятелями к себе – в прекрасную ленинградскую квартиру. Угощал чудесным вином и с восторгом рассказывал обо всех прелестях своей новой, домашней жизни. А после была уже офицерская служба. И Вася долгие годы служил на Камчатке. Активно занимался наукой. Публиковался в «Военно-медицинском журнале». Разрабатывал тему адаптации переселенцев в условиях севера.
После окончания академии мы встретились с ним всего один раз – случайно, в аэропорту «Домодедово», в 1972 году, когда я впервые вместе с семьёй летел в отпуск в родные, ивановские края. Куда летел наш друг, уже не помню. Вася был, как всегда, весел, разговорчив, жизнерадостен, оптимистичен. Рассказывал, что он уже подготовил к защите кандидатскую диссертацию, сдал блестяще все кандидатские экзамены, но особенно блеснул на немецком, получив отличную оценку и высшую похвалу экзаменатора: «Вундеркинд!!», чем он теперь очень гордился.
ХАМЗА
У нас, в медпункте 613 строительного отряда, были строгие часы приёма больных, но я поначалу, чтобы скорее разобраться со всеми, принимал их, не считаясь со временем. Однако Шмидт, санинструктор и единственный мой помощник, объяснил мне, что таким методом мы от больных не избавимся, и, скорее всего, наоборот, – их будет всё больше и больше. Вскоре мне на самом деле пришлось согласиться с мудростью моего подчинённого, и я не без удовольствия избавил себя от чуть ли не круглосуточного общения с некоторыми вечными «страдальцами».
Из всех местных любителей медицины особую память оставил о себе Хамза Зиятдинов – татарин, первого года службы. Я даже фамилию его запомнил в числе нескольких других «особо опасных» посетителей, с которыми приходилось постоянно держать ухо востро, чтобы самому не попасть впросак. А некоторые любопытные моменты в процессе общения с ним сохранились у меня в памяти вполне отчётливо.
Хамза с первых дней пребывания в отряде уяснил для себя всю отсталость нашего производственного процесса (на кирпичном заводе) и небезопасность его для своего здоровья. Видя, что разговоры с начальством на эту тему ничего хорошего ему не предвещают, он выбрал иной путь спасения, надеясь теперь на помощь сердобольных медиков... В общем-то, ничего серьёзного со здоровьем у Хамзы не было, но в лечении мы ему не отказывали. Для таких больных у нас были и специальные таблетки с глюкозой, а также и некоторые другие средства.
Надо сказать, что поначалу жалоб у Хамзы было не так уж и много. В основном, они ограничивались больным горлом и животом.
– Кашил балыт, пуза балыт. Лечи, дохтур, – требовал он от меня при каждой нашей встрече. Однако по мере обогащения его знаний в области своей собственной анатомии и физиологии круг жалоб у Хамзы постепенно расширялся. После горла и живота у него появилась больные лёгкие, затем сердце, потом печёнка, и даже почки, когда Хамза принёс нам «на аналыз» литровую банку своей мочи, окрашенной в розовый цвет – после того, как он до отвала наелся свёклы во время работы на камбузе.
Мы с санинструктором на всякий случай спросили, а как у него со стулом. Хамза на это ответил, что «стула нету, есть толька табуретка – рядом с койкам». А когда понял истинный смысл вопроса (Шмидт сумел объяснить ему это весьма доходчиво), радостно побежал собирать и более плотные ингредиенты своего обмена. Возвратился через полчаса, несколько разочарованный. И на вопрос, почему ничего не принёс, ответил: «Иды сам сматри – тяжёлый больна. И мая взводный тащить не разрешает».
Ради такого случая Шмидт снял халат и пошёл за Хамзой обозревать результаты его получасовых усилий. Хамза, правда, вначале воспротивился, не доверяя знаниям санинструктора и требуя лично «дохтура» для столь важного момента... Вернувшись, Шмидт рассказал, что посмотреть действительно было на что. Ибо ему было представлено ведро, чуть ли не наполовину наполненное тёмно-синим содержимым. При этом автор категорически отрицал наличие кого-либо из помощников, утверждая, что это «произведение искусства» принадлежит лично ему и никому другому.
Пришлось нам рекомендовать не допускать больше Хамзу к работе на камбузе (столовой) «в связи с опасностью засорения и переполнения солдатского туалета». А потом мне пришлось давать соответствующие пояснения командиру роты, а также самому командиру отряда, подполковнику Ивану Ивановичу Самуилову, до которого быстро дошёл слух о совершенно необычных рекомендациях начальника медицинской службы.
В другой раз Хамза пришёл к нам с жалобами на больной «аппендицита», тыкая себя в область пупа, но заранее предупреждая, что «рэзать не нада!» Естественно, кроме грязи, на пупе мы ничего более не обнаружили... Потом у Хамзы внезапно заболела «ревматизма», и он еле ковылял в строю, держась за обе коленки. Но до санчасти больной всё-таки добирался первым, не уступая здесь лидерства своим всегдашним конкурентам... Так, в течение первых месяцев своей службы Хамза успел переболеть всеми известными ему заболеваниями. А поскольку знаний в области медицины у него больше не прибавлялось, вскоре он начал болеть по второму кругу.
Как видно, Хамзу одолевала, в основном, лишь «внутренняя патология». И лишь однажды он нарушил эту традицию, придя к нам с поцарапанной головой – когда на работе по укладке кирпича он не успел поймать адресованный ему предмет и, более того, сумел каким-то образом подставить под него свою круглую голову. Хорошо, что удар пришёлся вскользь, не то не миновать бы бедняге госпитализации.
Из лекарств Хамза уважал только одно: спирт.
– Спирту давай, дохтур, кашил балыт, горла лечить нада!
Скептически относился к таблеткам (хотя регулярно принимал их) и панически боялся всяких уколов, особенно после того, как ему сделали прививку под лопатку во время очередной ежегодной вакцинации. В тот раз за ним полдня гонялась чуть ли не вся рота, чтобы привести в санчасть. Даже местные чемпионы по бегу сразу догнать не смогли на крутых склонах окрестных сопок. И это, несмотря на все его тогдашние болезни!
– Хорошо тебя лечили, – сказал ему тогда Шмидт. - Скоро чемпионом отряда будешь.
– Не нада чемпиона. Не нада укола! Казарма хачу... Но укол всё же пришлось сделать...
– Почему ты такой больной, Хамза? – спросили мы его однажды. – Ведь другие татары здоровые.
– Дамой приеду, здаровый буду... А тут кушать плоха, лечить плоха. Спирта не даёшь! Сам пьёшь – вон какой красный! И санинструктора тоже красный... и толстый... Столовый плоха, каша плоха, суп плоха. Свинья – очень плоха! Зачем, дохтур, свиньёй кормишь! Свинья вредный!
– Хамза, ты больной-больной, слабый-слабый, а дерёшься! Кого вчера стукнул? (На самом деле, вчера в роте был такой случай – кто-то кого-то и стукнул).
– Не я стукал, другой стукал.
– А за что тебя тогда командир ругал?
– Всех ругал и меня ругал. Сильна ругал. Писталета вытаскивал...
– Да ну, и стрелял даже?!
– Не, снова прятал. Пугал толька. Па сталу стучал и прятал... Хороший у нас камандир! Не злой! В санчасть меня атправил... Сам лечить не умеет. Теперь каждый день хадыть буду... Дамой здаровым ехать нада!..
Вот так и ходил он к нам каждый день в течение двух лет моей службы в отряде. С ним даже весело было... А потом производство кирпича на заводе было прекращено, и отряд расформировали. И с Хамзой я больше не встречался. Однако я был уверен, что Хамза добился своего и вернулся домой действительно здоровым.
ДЕД КАЩЕЙ
Пищеблок, если не считать кирпичного завода, где работали наши отрядовские строители, был, пожалуй, самым больным местом нашего Военно-строительного отряда, представляя потенциальную угрозу возникновения массовых кишечных инфекций. Каждый день мы со Шмидтом, моим санинструктором, воевали с его работниками и, особенно, с заведующим, устраняя одни и те же нарушения. Удивительно, но это было единственное место в части, где указания самого командира отряда выполнялись крайне медленно и как-то неопределённо. Причиной тому была постоянная нехватка кадровых работников, которых здесь берегли, как зеницу ока, а также своеобразные «творческо-психологические» качества заведующего, который всегда соглашался с замечаниями командира, но никогда «не успевал» их устранить к следующему нашему визиту.
Заведующий по прозвищу «Дед Кащей» на самом деле чрезвычайно напоминал Кащея: тощий, с клювовидным носом, выступающими скулами, острым подбородком, зияющей чёрной дырой вместо рта, из которой выглядывали два оставшихся жёлтых зуба; с маленькими хитрыми глазками и с длинными костлявыми руками, заканчивающимися заскорузлыми, крючковатыми пальцами. Рваная, заплатанная одежда, висевшая на нём, напоминала лохмотья нищего, или странника, проделавшего пешком по бездорожью не одну сотню миль. Ходил он постоянно с крючковатой палкой и вечно что-то выискивал.
Полуразвалившаяся хибара его располагалась недалеко от нашей санчасти, в распадке между сопками. Была огорожена забором из колючей проволоки, за которым скрывалось его домашнее хозяйство, в том числе несколько свиней – таких же чёрных и грязных, как и он сам. Бывали здесь ещё и куры. Только гуляли они, в основном, за пределами его палисадника, приходя домой лишь в часы кормёжки. Возможно, это были и соседские куры, которых дед специально приманивал, оставляя самых нерасторопных себе на обед. По крайней мере, жители окрестных лачуг предъявляли ему периодически иски на этот счёт. Но прямых доказательств воровства ни у кого не было – дед умел прятать концы в воду. Чего-то более существенного, типа гусей, или коз, у своих соседей он похищать не решался, так как последнее грозило уже серьёзными неприятностями для него и его ветхого хозяйства. Тем более что оно оставалось большую часть дня без присмотра, поскольку сам хозяин почти беспрерывно странствовал по острову в поисках только ему известных сокровищ.
В одно время дед, вроде бы, образумился и стал вести «оседлый» образ жизни, поступив на работу в наш военно-строительный отряд – вначале уборщиком в столовой, а через какое-то время занял даже должность заведующего всем продпищеблоком. Это случилось ещё перед моим прибытием в отряд, и мне удалось в полной мере познать тайны его кулинарного мастерства и его руководящие способности.
То, что он крал безбожно, было всем хорошо известно и до поры до времени не ставилось ему в укор, поскольку не наносило серьёзного ущерба хозяйству отряда в целом. А тащил он буквально всё: от пищевых отходов, которым была прямая дорога на отрядовскую свиноферму, до кастрюль, мисок, ложек, чашек и чайников, которых у него за забором скопился целый склад – неизвестно, для каких только целей. Тянул он железные и деревянные бочки, кирпич с завода, в том числе и не бракованный, но особую приверженность имел к продовольственным товарам, которые постепенно стали перекочёвывать из отрядовского склада в его собственные закрома. Те были надёжно укрыты где-то в закоулках его хибары, и их никто никогда так и не смог увидеть.
Шмидт однажды поймал его даже с поличным на подходе к его дому, когда бросился, было, помогать деду собирать высыпавшееся из коробки добро – в виде кусков мыла, пачек сахара, мешочков с мукой, крупой и прочей снедью. Когда же увидел содержимое, то, естественно, задал вопрос о предназначении его в столь отдалённом от продовольственного склада месте. Дед, конечно, ничего вразумительного ответить не смог, и Шмидт доложил обо всём командованию. Заместитель по материально-технической части майор Болтянский тогда только отмахнулся, сказав, что это всё мелочи, а заменить его всё равно некем. И тогда всегда стоящий на страже закона и справедливости Шмидт решил лично провести расследование со вскрытием его потайных погребов и хранилищ и изъятием излишков в пользу законных владельцев. Слава Богу, мне удалось отговорить моего помощника от этого, тоже не совсем законного действия, и деда не хватила внезапная кондрашка после обнаружения серьёзной недостачи в своих сбережениях. А нам не пришлось устраивать ещё одни незапланированные похороны, которых в это время отряду и без того хватало.
Тяга деда к накопительству была, возможно, и медицинской проблемой, но в данной обстановке – не нашей заботой. Это было больше дело командования. И если оно само не обращало на это внимания, то наши разбирательства тем более ни к чему бы не привели. Нам хватало с дедом и своих, чисто гигиенических, проблем.
Может, дед и понимал что-нибудь в кулинарии (в чём мы со Шмидтом сомневались), но то, что он генетически не переваривал требования современной гигиены и санитарии, было для нас сущим бедствием. Сам он вечно был чёрный, как кочегар, и никакие моющие средства, применяемые и в нашем присутствии, не давали желаемого эффекта. Даже белый халат и поварской колпак не делали его похожим на работника продпищеблока. При моём появлении на камбузе он всегда проявлял повышенную активность: раздавал указания поварам, сам совал свой длинный нос, на котором вечно висела капля мутноватой жидкости, в каждый котёл и кастрюлю. Точно знал, что готовится на обед и на ужин, и всегда предлагал нам отведать «шедевры» своего поварского искусства.
Это мероприятие тоже входило в круг наших, медицинских, обязанностей, но очень редко доставляло нам моральное удовлетворение. И даже в предпраздничные и праздничные дни, когда нашим строителям выдавались солидные порции и мяса, и рыбы, вкусовые качества приготовленных из них блюд всегда оставляли желать лучшего. И мы со Шмидтом иногда даже давали отдых своим желудкам от всей этой пригорело-пережаренной, либо комковато-недоваренной кулинарии, предпочитая по вечерам устраивать себе из тех же самых продуктов разгрузочное питание. И все эти блюда, приготовленные на обычной электроплитке, поглощались нами с несравненно большим аппетитом.
Кулинарные изыскания деда Кащея частенько не приходились по вкусу и самим рабочим-строителям с их весьма скромными запросами. Случалось, что те даже отказывались принимать пищу, отплёвываясь и стуча ложками по столам. Это было уже ЧП! Срочно вызывали меня для оценки готовой продукции. Прибегали замполит, зам. по МТО и, конечно, командир отряда – вездесущий Иван Иванович Самуилов. Все садились за стол, пытаясь откушать некое доисторическое блюдо, составленное из каких-то круп, слипшихся в один сплошной комок, растолочь который ложкой не каждому было под силу; или же «испить» борща – совершенно безвкусного, без каких-либо признаков жира и мяса.
– Ну, как, доктор? – спрашивает меня командир. – Есть можно?
– Можно-то можно, – отвечаю. – Не отравимся. Однако опасно – как бы не подавиться. Да и вряд ли чей желудок переварит всю эту бурду – разве что самого исполнителя.
– А если и переварит, – добавляет Шмидт, – то отрядовского гальюна на всех не хватит – такой «...» начнётся!
– Много вы во всём этом смыслите! Лучше за своей медициной смотрите! – парирует зам. по МТО (конечно, защищая своих подопечных). Нормальный борщ – вон какой красный!
– Красный! – возмущается командир. – Сам и ешь его вместе со своими поварами! Совсем пустой борщ: ни мяса, ни приправ, одна только свёкла. Куда продукты-то все делись?! Иди, разбирайся со своими подчинёнными. А пока из «НЗ» консервы выдай – кормить народ надо!
Стройбатовцы, конечно, понимали, откуда идут их основные беды, и не раз пытались устроить деду втихаря «тёмную». Но тот каким-то чудом каждый раз избегал готовящейся ему встречи, или возвращаясь в своё логово окольными тропами, либо просто ночуя в отряде и оставляя голодными уже свою дворовую братию. «Дедам» лишь однажды удалось до него добраться, когда те в его отсутствие сумели своротить трубу на его хате и совершить ещё какие-то «гнусные злодеяния». Дед был тогда страшно разгневан и водил на демонстрацию своих убытков всё отрядовское командование. Те, конечно, дали указание помочь ему в наведении порядка. Правда, всевидящий командир сразу обратил внимание на скопище отрядовских кастрюль и плошек и приказал всё пригодное к использованию немедленно вернуть на пищеблок.
Так что забот с Кащеем в отряде хватало на всех. Основной же моей со Шмидтом задачей было не допустить возникновения каких-либо пищевых токсикоинфекций или иных массовых заболеваний на фоне постоянных нарушений работниками пищеблока правил гигиены и санитарии. Дед Кащей, казалось, не просто их игнорировал, но абсолютно не переваривал, и за несколько месяцев нашей совместной работы так и не научился выполнять основные требования санитарного минимума. И его мнение на этот счёт постоянно расходилось с нашими, врачебными, убеждениями.
Интересна была наша первая дискуссия на эту тему, произошедшая в первый же день моего пребывания в отряде. Тогда, по моей просьбе, на камбуз привёл меня Шмидт – познакомить со всем этим хозяйством и с его работниками и успел предупредить о некоторых странностях его руководителя. Дед Кащей встретил нас в мятом халате, без колпака, с волосами, спускавшимися лохмами до плеч. Узнав, что я – только что прибывший на должность начальника медицинской службы отряда новый молодой врач, а не комиссия какая со стороны СЭЛ флота, он успокоился, поняв, что на первых порах никакой серьёзной опасности я для него не представляю. Ведь до меня он ладил с самим капитаном Горловым. А тут какой-то салага – и всего лишь лейтенант! Службы совсем не знает. Но, по моей просьбе, стал сопровождать нас, показывая своё хозяйство... «Это вот варочная зала... Это разделочная... Это моечная... Тама столовая... Здеся вот склад...»
Сразу бросились в глаза и грязь, и несоответствие многого в его хозяйстве требованиям гигиены; и сам хозяин сразу вызвал во мне недоверие – своим видом и пренебрежением ко мне и к медицине. Неудобно было начинать знакомство с разногласий, но всё же мимо явных нарушений пройти было совершенно невозможно. Поэтому вначале я задал ему несколько как бы ничего не значащих вопросов, желая уточнить отношение ко всему здесь происходящему. Увидев несколько разделочных досок со стёртой маркировкой, спросил его невзначай:
– Это что, резервные, что ли?
– Какие ещё резервные! У нас и так досок не хватает! И колоды тоже. Уже сколько раз сам докладывал!
– А эта для чего? – спрашиваю. – Вроде, без маркировки...
– У нас все маркированы! Это – «Мэ-Сэ» – вона видно.
– А что это за «МС»? - делаю вид, что будто ничего и не знаю.
– Ну, доктор, тебе-то это уж знать положено! – сказал он поучительно. – МС – это «Мозги сваренные»!
Должен оговориться, что на каждом пищеблоке с целью предупреждения возможных токсикоинфекций каждая разделочная доска, каждый нож снабжаются маркировкой для использования строго по назначению: «МС» – мясо сырое, «МВ» – мясо вареное, точно так же для рыбы и овощей.
– А где же тогда свежие разделываются? – спрашиваю.
– Да тута же – на обратной стороне. Гляди: тоже «МС» – «мозги свежие».
Такой вариант ответа был для меня совершенно неожиданным, и я не мог понять, разыгрывает меня дед, или что? Тут на моё счастье сам командир появился. Он всегда возникал неожиданно и всегда в самом нужном месте.
– А! И вы здесь! Хорошо – с этим заведением надо в первую очередь познакомиться! И контроль постоянно держать. Иначе беды не оберёшься! Начальник у нас тут боевой, да уж больно грязный. Никак не отмоем! И сегодня, гляжу, без колпака ходишь. И кудри свои в разные стороны развесил! И на носу опять сопля висит. Сколько раз тебе говорил: платок с собой иметь надо!.. А это что у тебя? – спрашивает, показывая на доску.
– Да вота, доктор молодой интересуется: чего это на ней разделываем. Да уж, небось, знаем: на чём мясо, на чём рыбу, на чём овощь всякую.
– Ну и на чём же?
– Мясо – на той, что покрепче; рыбу вот на этой, она поширше; а овощь – на любой, которая освободится. Тут силы большой не надо!
Я стою, не веря своим ушам, и всё же решаюсь спросить в присутствии командира:
– А маркировка тогда на что?!
– Маркировка – это для проверяющих. Они всё требуют. У нас все обозначения намечены!
– И «мозги свежие» тоже? – спрашиваю, поглядывая на командира.
– Какие ещё мозги?! Я что-то не слыхал о таких досках.
– Да вот, – говорю, – «МС» – «мясо сырое».
– Мозги им самим вправлять нужно. Каждый день притом! Займись-ка ими по-настоящему! Да спуску не давай! И чтобы никаких нарушений тут не было! Спроси, как посуду моют, проверь, когда воду хлорировали; есть ли хлорка, лизол. Да и у всех ли книжки санитарные оформлены. И мне докладывать не забывай. Мне всё знать надо. Я за всё здесь отвечаю!..
Пришлось мне потом повозиться с этим подразделением и с его начальником персонально. Нельзя сказать, что он вообще ничего не знал в кулинарии и в санитарии. Основы у него всё-таки были заложены. Так, он чётко знал, что «продукт» перед употреблением должен быть подвергнут кулинарной обработке – если проще, то «прожарен» или «проварен». А какие блюда из него готовить, – это уж дело автора. Знал дед также и то, что посуда после употребления, а также все ножи и доски требуют последующей очистки и мытья. Но вот как всё это осуществляется – в скольких водах при какой температуре, так и не смог уразуметь. И сколько я ему это не втолковывал, он продолжал использовать для мытья всего лишь одну мытьевую ванну. Горячую же воду явно экономил, как, впрочем, и соду с горчицей, которые, очевидно, также складировал в своём подворье.
Чего он полностью не признавал, так это хлорирования питьевой воды, будучи глубоко убеждённым, что «хлорка только портит воду» и вдобавок наши желудки. Не признавал он и никаких микробов, имея о них весьма смутное представление.
– Откуда микробам в цистернах взяться?.. Ко мне ни одна микроба не приставала!
И действительно, сам он никогда ничем не болел и считал, что все болезни идут как раз от медицины и от врачей, которые «специально делают всех больными», чтобы не потерять своей работы. Шмидт напомнил, правда, кто «из его башки» занозы вытаскивал и затем столько спирта и йода потратил, когда деда в потёмках кто-то кувалдой треснул. А также – кто клещей каждый год из него тягает: то из вонючих подмышек, то из не менее вонючей задницы.
– Оно, конечно, тута медицина нужна, – отвечал дед. – Хотя достаточно и одного «фершела».
– Ну, а если б тебя тот бык на рога поддел, от которого ты в прошлом году в бухту сиганул? Даром, что плавать не умеешь! Поломал бы он тогда тебе рёбрышки! Без госпиталя не обошлось бы. И чего вы с ним не поделили? Небось, опять коров чужих доить настроился? Да вовремя обнаружили. Духа твоего вся скотина не переносит. Здорово же ты тогда от него сиганул! Только пятки сверкали!..
Вот так мы и воевали с Кащеем в течение нескольких месяцев, пока его не удалось заменить более приемлемой кандидатурой. Но и после «отставки» дед частенько наведывался в свои бывшие апартаменты, однако избегал встречи с нами. Заходил он и в санчасть для обработки очередных повреждений. Но из лекарств никогда ничего не просил... После перевода в санэпидотряд флота я забыл о Кащее, как, впрочем, и о многом другом, связывавшем меня с островом Русским в 1960-1961 годах. Много я встречал в последующем оригиналов на воинских продпищеблоках. Но всем им было бесконечно далеко до Кащея – как по оригинальности суждений, так и по упорству воплощения в жизнь своих убеждений. И, слава Богу, что иных пищеблоков для него больше не нашлось!
ЛЕДОВЫЙ ПЕРЕХОД
Не каждый выходной удавалось мне вырваться со службы домой, хотя и находился я совсем рядом с Владивостоком – на острове Русском. Поэтому и воспринимал такие светлые дни как настоящий праздник. Вроде, и положено отдыхать в семье офицерскому составу, хотя бы раз в неделю, а вот нет – не получается! Круглосуточное дежурство в санчасти надо обеспечивать. Отряд на отшибе находится, до госпиталя чуть ли не десять километров. Без меня в части один лишь санинструктор. Но, с другой стороны, и семьёй заниматься надо, и отдыхать тоже. Иначе что за жизнь будет! Да и служба в тягость покажется.
У других офицеров отряда семьи все рядом, при части находятся. У меня же квартира в городе. Командир не раз предлагал мне поменять её на русскоостровную. Но не век же я на острове находиться буду! К тому же, и жена в городе на работу устроилась... Ну, а пока я неделю тружусь в отряде, а по воскресеньям вырываюсь «на свободу». Летом было хорошо – катером через пролив добирался. Сейчас же, зимой, бухта замёрзла, приходится пешочком через лёд топать. Это километров шесть до Эгершельда – через льды, торосы, снежные завалы. Особенно неприятно ходить в холод и ветер, когда неистовый северо-западный, «сибирский», муссон бьёт в лицо. Тут уж никак от ветра не спрячешься. Приходится бежать то боком, то задом наперёд, оттирая то нос, то щёки, то немеющие от холода пальцы, перекидывая походный чемоданчик из одной руки в другую. И ведь температура-то не такая уж низкая – всего-то градусов пятнадцать. Но ветер! Он-то и делает своё дело. Тут уж ни рукавицы, ни шапка с опущенными ушами не спасают, и тем более наши флотские ботиночки, будто специально созданные для нашего региона, чтобы поморозить весь офицерский состав доблестного Тихоокеанского флота... Однако же, выдерживаем! Хотя и бегом бегать приходится. Всё тренировка – чтобы не разленились. Да, ветрюга порой такой свирепствует, что по гладкому льду и не пройдёшь – назад относит. Приходится трещины, да выбоины во льду выискивать, чтобы хоть как-то за них зацепиться.
Ходил в город я обычно не через канал, а напрямик от кирпичного завода, минуя мыс Елену, прямо к оконечности Эгершельда. Оттуда можно было доехать автобусом до железнодорожного вокзала, а там уж и трамваем до улицы Борисенко – в противоположный конец города, по направлению к бухте Тихой. Там, неподалёку и располагалась наша Монтажная из трёх новых домов, в то время находящаяся почти у самой опушки леса. Обратно мне разрешали возвращаться в понедельник, часам к одиннадцати. Добирался тем же путём, но уже по ветру, что было куда быстрее и приятнее.
Направляясь домой, я обычно прихватывал с собой кое-что из продуктов. На острове, в закрытом гарнизоне в 1960-1962 годах снабжение было лучше, чем в городе. И яблоки, и мандарины (все китайского происхождения), и консервы, в основном, тоже китайская тушёнка, в военторговском магазине бывали частенько. Я наполнял ими свой чемоданчик и тащил домой каждый раз килограммов десять всякой снеди своим домочадцам.
Много в те первые зимы было у меня памятных переходов до города. Иногда и на машине удавалось устроиться. Но она крутилась по острову километров тридцать, прежде чем выезжала на оборудованную ледовую трассу Канал – Эгершельд. Бывало, и машина на полпути ломалась, и лёд под ней потрескивал, и возвращался с полдороги однажды по срочному вызову. Однако самым памятным для меня был поход где-то в середине февраля 1961 года субботним вечером, когда поначалу ничего, вроде, и не предвещало каких-либо неприятностей...
Рабочая неделя перед этим у нас со Шмидтом прошла относительно спокойно. Серьёзных неприятностей и ЧП не было. Правда, Хамза, наш постоянный пациент, новую болезнь себе выдумал, и как раз в субботу. Утром мы только закончили приём больных, как вдруг прибегает из роты солдат и в ужасе срочно врача требует. Хамза, мол, помирает! Лежит, стонет, почти не дышит и всё за пузо держится! Даже до санчасти сам дойти не может. Говорит: «Насилку давай! Али на койке неси!» Хватаю сумку неотложной помощи, даю Шмидту ряд указаний и бегу в роту.
Смотрю, Хамза на койке, поверх одеяла лежит, от боли корчится, стонет на всю казарму, обеими руками за живот ухватился, ноги в коленях согнул, глаза закрыл. Рядом командир роты стоит, младшие командиры, дежурный по роте. Все в ужасе.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Да вот видишь, доктор, – командир отвечает, – встать не может, животом мается!
– Когда начались боли?
– Да как на завод собираться стали, он уже стонал. Записали на приём в санчасть, а ему и вовсе невмоготу стало.
Хамзу спрашиваю, где болит, когда началось. Тот только стонет да рукой на пуп свой указывает... Живот у него и раньше неоднократно болел – когда все остальные болезни проходили, но опасного ничего обычно не было. Лишь однажды на камбузе во время дежурства объелся так, что промывать желудок пришлось. Шмидт, как всегда, промыл основательно, несмотря на яростное противодействие страдальца. После этого Хамза зарёкся приходить в санчасть с подобными жалобами. Но сейчас было нечто другое и, по-видимому, более серьёзное.
Смотрю на него, а у него и лицо какое-то неестественно красное, но не серое, как обычно бывает в тяжёлых случаях с животом, и губы, будто в крови. А сам уже и стонать не может, только извивается. Расстегиваю на нём куртку, брюки, а он руками за живот схватился и притронуться не даёт. Неужели, «острый живот»? Неужели, прободение?! Силой отстраняю его руки от пупа и начинаю мягко пальпировать, пытаясь выявить болевые точки. Живот напряжён, как камень, напряжён весь, сверху донизу! Пуп же, как всегда, грязен и даже больше обычного. Будто всю грязь с завода на себя собирает.
Продолжаю пальпировать, однако живот не поддаётся моим усилиям. Так и есть – прободение! Не усмотрел! ЧП на мою голову... Однако вчера у него только горло болело (это вечером), а утром коленка скрипела. «Ходыть трудна была!»… Проверяю рукой температуру – жара нет. Пальпирую пульс – лишь немного учащён. Значит, не всё пока потеряно. Приглядываюсь ещё раз к лицу, к губам, а они будто на самом деле в свёкле измазаны...
Ну, Хамза! Всё время мне ребусы загадывает. Разберись сразу с ним! Держу руку на животе и продолжаю надавливать ладонью внутрь. Хамза постанывает, но уже не так страдальчески. Нет, его общее состояние, весь внешний вид явно не соответствуют предполагаемому диагнозу.
– Чего ел? – спрашиваю.
– Не ел, дохтур! Пуза сильна балыт!
– Где болит, в каком месте?
– Тута балыт, кверху больше!
Надавливаю ладонью под ложечку и, кажется, начинаю преодолевать мышечный заслон. Пальпирую глубже. А он вдруг извиваться под рукой и похихикивать начал, И руками за руку мою схватился.
– Ой, дохтур! Щекотно больна – щекотка баюся!..
Я продолжаю пальпировать, пальцами уже чуть не до позвоночника достаю, а Хамза только хихикает да руку мою от живота отстраняет.
– Хватит, дохтур! Балыт больше не стала, щекотать стала. Теперь ат щекотки лечить нада!
– Сейчас тебя командир роты вылечит!.. – Работы ему сегодня на полную катушку! – обращаюсь я к капитану Курбанову. – Пусть живот свой как следует тренирует. А то моей ладони и минуты не выдержал!.. И в санчасть не записывайте: с ним с одним хлопот больше, чем со всей остальной ротой!..
И я поспешил к себе в санчасть завершать утренние дела. Но каков Хамза! Откуда он выискал все эти симптомы?! Явно у специалиста позаимствовал. ...Но со свёклой перестарался – уже от себя добавил, для большей убедительности. А ведь мог и на операционный стол угодить!.. Ладно, разберусь с ним на следующей неделе! Сегодня надо к выходному готовиться.
Сделав всю срочную работу и завершив затем предобеденный приём больных, я побежал на поиски командира отряда – получить добро на увольнение. Командир у нас хоть и хороший был, но всегда отпускал меня в город с большой неохотой, явно против своей воли. Сам он круглые сутки крутился в отряде, жил с семьёй рядом с казармой и считал, что и все остальные должны поступать таким же образом. Вот и сегодня, как услышал меня, сразу возмущаться стал:
– Чего ты всё за мной ходишь?! Домой захотел! Был же на той неделе. Вот и сиди в санчасти, больных принимай, отчёт готовь, книги свои научные читай. Да гляди, чтобы по твоей линии ЧП каких не было.
– Да чуть не случилось сегодня, – говорю.
– Чего ещё?
– Хамза вот опять болеть вдруг вздумал. Да такое выкинул, что не сразу и разобрался. Чуть было здорового на операционный стол не отправил!
– А я что тебе говорил! Гляди за ними хорошенько! Не то такое тут устроят, что ввек не расквитаемся. Ну и чего с ним?
– Да на работу идти не хотел. Но отправить пришлось. Сегодня она ему особенно полезна будет.
– И правильно делаешь! Поменьше им освобождений давай... Вот до тебя Горлов был, он их через одного из санчасти пинком вышвыривал. Пинаться, конечно, незачем. Но ведь доведут так, что и самому поддать хочется... А как на камбузе?
– Там навели порядок. Воду прохлорировали. Меню на неделю согласовали.
–Шмидт у тебя молодец! Своё дело знает! Чего бы без него делал?.. Но и ему указания давать надо. Предупреди по всем вопросам. А сам смотри, не опаздывай в понедельник, чтобы к приёму больных был!.. Ну, иди, собирайся! Да продукты на складе захвати – свинью зарезали. А дома-то как?
– Да вот не знаю, Иван Иванович! Связи-то нет. Вот и волнуюсь сам.
– Ну, беги...
Говорю «Есть!» и спешу на склад. Получаю килограммов пять неплохого мяса, ещё что-то, расплачиваюсь в бухгалтерии и мчусь в магазин за яблоками. В городе их сейчас не сыщешь – полное запустение! А дома жена на пятом месяце, ей вот как витамины нужны!
Загрузился килограммов на двенадцать. Отдал последние указания санинструктору и часа в четыре тронулся в путь с расчётом засветло добраться до Эгершельда. Погода стояла чудесная: тепло – градусов восемь-десять, тихо, падает редкий снежок. Хорошо виден мыс Елена. Лёд крепкий, гладкий и ровный – хоть на коньках катайся. Лишь кое-где встречаются старые трещины, запорошенные снегом и не представляющие никакой опасности. Настроение прекрасное. Ещё бы! Впереди больше суток отдыха! Да и прогулка обещает быть чудесной – полтора часа хода по такой погоде одно удовольствие!
Прошёл с километр, оглянулся. Сквозь снежную пелену видны трубы завода, ближайшие здания, отрядовские казармы, уютно разместившиеся на южном склоне сопки. Стоит отклониться чуть в сторону Амурского залива, и обе заводские трубы встанут на одной линии, загораживая одна другую. Как-то во время подобного перехода из города кто-то из нашего начальства взглянул вдруг на завод и чуть не сел на месте! Всего одна труба стоит! Неужто вторая завалилась?! Вот это ЧП! Аж бегом побежал в свои-то годы. Метров через сто всё прояснилось. Но напереживался тогда крепко...
А я тороплюсь дальше. Снег сыплет всё сильнее. Как бы ориентиры не потерять. Елена уже еле видна, а до мыса ещё километра полтора осталось. Вот береговые очертания и совсем скрылись из виду. Снег идёт уже крупными хлопьями. Но ветра по-прежнему нет... Двигаюсь наугад, ориентируясь по направлению ледовых трещин. Они почему-то обычно параллельно берегу здесь располагаются... Ба! Это уж и совсем некстати! Передо мной открылась полоса молодого льда, шириной метров в тридцать-сорок. Значит, недавно ледокол проходил, топливо в бухту Навиг доставлял. Как же мы об этом не знали?! Молодой лёд значительно более тонкий – тёмный, кажущийся почти прозрачным. Пощупал ногой – вроде, крепкий. Но насколько? Выдержит ли?! Кое-где в него небольшими айсбергами вкраплены старые, более прочные, льдины. Но до них ещё надо добраться!
С осторожностью ступаю на лёд одной ногой - ничего! Встаю обеими – у самой кромки «старого айсберга». Слышу неприятное потрескивание. Срочно назад! Делаю обзор по сторонам: может, где поуже этот канал и старого льда побольше? А далеко уже и не видно: снег валит всё гуще и гуще, уже сплошными крупными хлопьями. Надо спешить! Ложусь животом на лёд и пробую прочность. Хруста нет. Прополз туда-сюда несколько метров около «ледового берега». Всё в порядке. Надо решаться! Выбираю место, где побольше обломков старого льда, и пускаю в их направлении мой чемоданчик. Тот спокойно добрался до ближайшей льдины и остановился у её основания. Вот так бы и мне прокатиться! Конечно, можно и разогнаться, но рискованно! Лучше всё же по-пластунски.
Вновь ложусь на лёд и, загребая руками, пускаюсь в плавание к своему чемодану. Треска не слышно. Я ускоряю темп и быстро достигаю первой крепкой льдины. Фу! Даже вспотел от напряжения. Теперь уже толкнул чемодан сильнее, и он, как метеор, понёсся по скользкому льду, вращаясь волчком и перепрыгивая через небольшие неровности. Достиг противоположного берега, почти не снизив первоначальной скорости, грохнулся всей своей многокилограммовой массой о край льдины, перевернулся через неё и остановился уже на безопасном пространстве, рассыпая во все стороны яблоки и консервные банки... Не одна напасть – так другая!
Спешу на помощь потерпевшему, но быстро не получается – лед скользит под руками. Всё же набрал скорость и несусь к финишу. Только бы не рассыпаться, как мой чемодан! Вот и льдина! Быстро собираю потери, проверяю замки-защёлки – вроде бы, держат. А теперь бегом по направлению к Елене. Мыс должен быть уже где-то поблизости. Не потерять бы направление в этой сплошной снежной пелене. Снег слепит глаза, залепил очки, набивается за шиворот. Я уже превратился в настоящего Деда Мороза!.. Бегу пока легко – своя ноша не в тягость, да и ветра нет... Но где же всё-таки Елена?!. Наконец вижу долгожданную! Первый ориентир есть. Теперь предстоит самое главное – основной участок пути через пролив, отделяющий остров от материка – километра четыре. Только бы не сбиться с правильного направления. Если заберу вправо, то недолго и в чистую воду угодить у бухты Золотой Рог. Влево – не менее опасно: можно через весь Амурский залив бежать, аж до противоположного берега. Это километров сорок будет... Но как быстро темнеет! Уже сумерки. Неужели, я столько времени преодолевал «ледовый канал».
По-прежнему бегу лёгкой трусцой. Огибаю мыс, и мне в лицо сразу ударяет сильный встречный ветер. Это он – знакомый северо-западный муссон. Теперь жди настоящей метели. Через несколько часов занесёт всё, и транспорт остановится. Всё решает только скорость – успеть в город как можно быстрее... Однако бежать стало труднее. Ветер, к счастью, пока ещё не очень холодный, тугой стеной отталкивает тебя назад. Чемодан сразу отяжелел, будто его вместо яблок гирями утрамбовали. Но всё равно бегу – преодолеваю. Через десять минут уже насквозь мокрый. И вновь ничего вокруг не видно – сплошная белая пелена со всех сторон, пелена, наседающая на тебя, давящая, слепящая, оглушающая, будто вываливающаяся из темноты надвигающейся ночи, пугающая скрывающейся за ней неизвестностью.
Действительно, туда ли я бегу, не сбился ли с пути, не закружился ли в этом хаотичном вихре? На льду трещин уже почти не видно. Да и как они здесь идут, тоже неясно. Зато пошли сплошные торосы. Что-то раньше я их тут не замечал. Бегу через них, спотыкаюсь, скольжу. Ноги уже предательски трясутся от напряжения. Очки запотели, залеплены снегом – почти ничего не вижу...
Вдруг слышу какие-то гудки впереди. Да это же маяк! Оттуда идут сигналы. С самого Эгершельда! Ура! Теперь я спасён! Только бы не замолчал! Ещё бы с полчасика... Окрылённый уверенностью, продолжаю бежать прямо на сигналы. Через пятнадцать минут бега слышу их уже совсем рядом. Вот и силуэт маяка виднеется – прямо по курсу. Надо брать чуть левее, там выход на сопку... Хотя можно и справа обойти...
Иду параллельно искусственному перешейку, соединяющему маяк с берегом. Подхожу совсем близко к нему, и вдруг лёд трещит подо мной, и я проваливаюсь чуть ли не по пояс в снег и ледяную крошку. Ноги по колено сразу стали мокрыми. Хорошо, что выше воды не было – у берега она вымерзла, превратившись в лёд или испарившись. Однако и принятой ванны было вполне достаточно, чтобы испытать меня на прочность. До дома ещё ох как далеко! Теперь уже нельзя останавливаться. Выбираюсь на лёд и вновь бегу к берегу, разбрызгивая оставшуюся в ботинках и на брюках воду. Держусь уже подальше от насыпи, где лёд потолще.
Вот и берег. Вот и знакомая тропинка, виляющая по склону сопки... Навстречу движутся какие-то люди. Оказались наши, отрядовские старшины. Предупредил их об опасностях, лучше бы не ходили. Однако в городе ночевать им негде, да и в отряде ждут! К тому же, сигналы хорошо слышны – доберутся... Они же «обрадовали» меня сообщением, что не ходят автобусы. Значит, ещё пять километров придётся добираться до вокзала. А если и трамваи встанут! Тогда ещё десять! На это сил может и не хватить!
Вышел к конечной остановке автобуса «Маяк». Там несколько человек стоит в томительном ожидании – может, подъедет всё-таки? Я не стал искушать судьбу и поспешил дальше. Где трусцой, где шагом. Ноги вязнут в снегу, но встречаются и свободные от снега участки – там идти значительно легче. Двигаюсь, как заведённый. В пути уже два с половиной часа. Хорошо, что ветер здесь не так свирепствует и дует сбоку.
К половине восьмого добрался до вокзала. Ура! Трамваи ходят. И ждать очередного почти не пришлось! Однако двигался он с большими задержками и непредвиденными остановками. Так что до кольцевой добирался больше часа. Замёрз порядком. Ботинки с брюками сплошной коркой льда со снегом покрылись. Холод прохватил-таки до насквозь промокших рубашки и майки. Порой охватывала неуёмная дрожь. Максимально напрягаю мышцы, чтобы согреться (в трамвае не попрыгаешь!).
С остановки бегом помчался к дому. Ноги уже совсем не слушались – шатался, как пьяный. Наконец, вот она, моя долгожданная квартира! Маленькая, однокомнатная, но своя – наша собственная! И взволнованная жена у дверей встречает – она всегда в таких случаях волнуется. А как не волноваться? Хорошо, что пока молодой и многое можно выдержать!
Вот и выдержал! И даже не простудился! Хотя ноги пришлось отогревать. Майка, рубашка и даже тужурка были насквозь мокрыми от пота. Хороша тренировочка! Жена по этому случаю титан затопила, воду для ванны согрела. В то время у нас в доме такая обогревательная система существовала. Потом горячим чаем с вареньем отпаивала. Яблоками закусили. А она, оказывается, и мандаринов сумела достать! Так что пир горой был. И рассказов на весь вечер хватило. Ведь целую неделю не виделись!.. Так вот у нас здесь жизнь супружеская начиналась... Но мы тогда не унывали и надеялись на лучшее.
В воскресенье отдыхали вместе дома. А в понедельник с утра уже ярко светило солнце, снежные заносы в городе частично убрали, и пошёл транспорт. Так что я утром уже без приключений добрался до Эгершельда, а там снова пешочком к своему отряду, к своим пациентам с Хамзой во главе. Позавчерашней усталости как ни бывало. Шёл весело и легко. Ледовый ландшафт практически не изменился – весь снег сдуло сильнейшим ветром. В бухте на льду устроились на своих рыбацких местах несколько десятков любителей подлёдной охоты. На лёд так и выскакивали серебристые корюшки, тёмные наваги, блюдцеподобные камбалы. Клёв был замечательный!.. Ветер дул мне в спину, и я быстро и легко двигался к острову. Миновал Елену. Посмотрел на трубы завода. Да, они почти слились воедино. Немудрено было взволноваться нашему начальнику...
В отряд прибыл часам к десяти. Доложил командиру. Спросил, как дошли наши сержанты. С ними всё было благополучно: закалённые ребята! А вот в соседней части без ЧП не обошлось. Ушла под лёд бортовая машина. Шофёр в метель сбился с ледяной трассы и укатил куда-то вдаль от острова... на свою же погибель.
КОМАНДИРОВКА
Моим первым боевым крещением в санэпидотряде Тихоокеанского флота была командировка на остров Русский с подвижной лабораторией вместе с эпидемиологом майором Серовым, фельдшером капитаном Синенко и начальником лаборатории подполковником медицинской службы Виноградовым Владимиром Яковлевичем. С этими специалистами я уже успел познакомиться за две недели работы в отряде, а вот проводить санитарно-гигиеническое обследование частей мне предстояло впервые.
К моей радости, местом нашей базовой дислокации была выбрана Школа связи, на Поспелово, где служил мой давний знакомый Петр Петрович Голиков. С ним я познакомился шесть лет назад, в 1956 году, в академии, на кафедре фармакологии, которую возглавлял всемирно известный учёный – профессор, полковник медицинской службы Николай Васильевич Лазарев. Он представил мне Петра Петровича как очень активного в работе офицера (шестого курса), уже собравшего на кафедре материалы для кандидатской диссертации. К моменту встречи на Русском Петя ещё не защитился, но продолжал заниматься исследовательской работой, прежде всего в области изучения реактивности организма у военнослужащих. Своей активностью он увлёк и меня, и я, ещё будучи в стройбате, стал изучать отдельные показатели резистентности организма у личного состава нашего отряда. Работу эту я продолжил и в санэпидотряде флота, вместе с другим энтузиастом науки Борисом Александровичем Федорцом, в то время капитаном медицинской службы.
Естественно, я не мог упустить момента и не провести ряд исследований по своей программе на базе Петиного коллектива. Тем более что всё это можно было сделать в плановом порядке, по программе, утверждённой командиром отряда.
В то время наша лаборатория активно изучала уровень витаминной обеспеченности организма у личного состава флота. Этим занималась наш врач-биохимик лаборатории Людмила Ивановна Селиванова, исследуя содержание витаминов С, В1, В2, В6, РР и др. в биожидкостях. Я подключил к этой программе свои методики, согласовал ход работы с Петром Петровичем, и работа, рассчитанная на полторы недели, закипела.
Обследования проводились на базе школьной санчасти. Там работала наша биохимическая бригада в лице Людмилы Ивановны с помощницей, и Пётр Петрович, проводивший исследования сосудистой резистентности – методом так называемой «баночной пробы» Нестерова, и состояния кардио-респираторной системы: замеры кровяного давления, частоты пульса, дыхания, спирометрии. Кажется, он совместил эти обследования с очередной диспансеризацией личного состава.
Мне работать в научном плане было сложнее, поскольку в дневное время приходилось проводить санитарно-гигиенические обследования русско-островных воинских коллективов. Поэтому подключался я к ней во второй половине дня и, естественно, не успевал выполнить всю намеченную мною программу.
Основную надежду я возлагал на наших биохимиков, которые трудились с утра до вечера. Витаминная обеспеченность определялась по экскреции витаминов с суточной мочой, для чего экспериментальная группа курсантов отряда помещалась на сутки в санчасть, чему те были несказанно рады.
Несмотря на определённые организационные сложности, работа шла хорошо, и можно было надеяться на её успешное завершение. Санитарно-гигиенические же обследования начались у меня с фиаско. Я начал их с Петиной школы, где он мог помочь в организационном плане. Схему обследования я, естественно, уже знал. Знал и то, что разрешение на него надо брать у командира. Но получилось так, что тот был занят на совещании, и Петя посоветовал мне не терять время, а начать работу вместе с ним – в качестве сопровождающего.
Часа за два я проверил все объекты, составил акт проверки и вместе с Петей, как представителем части, прибыл на доклад к командиру. И, конечно, получил разгон от капитана I ранга. Пришлось, к тому же, переписывать свой акт, поскольку командир был категорически не согласен с рядом сделанных мною выводов и рекомендаций. Это был серьёзный урок, и последующие части я проверял уже в полном соответствии с требованиями воинских уставов.
Между тем наша научная программа продвигалась весьма успешно. Оставалось два или три дня работы, как вдруг произошло ЧП. Надо уточнить, что спали мы тут же, в санчасти: биохимики – в отведённой им комнатке, где они и работали в дневное время; мне же выделили топчан в коридоре, в противоположном крыле здания. Дежурная сестра несла ночную службу у себя на посту. Ложились поздно, за полночь. Я обрабатывал собранные за день материалы. Биохимики корпели со своими анализами. Вставали рано – до общей побудки в санчасти, чтобы успеть привести себя в порядок.
Обычно я просыпался сам. Но вдруг, в один из последних дней работы, просыпаюсь от того, что меня срочно будит дежурная сестра. Будит в гневе, со словами: «Вы тут спите, а ваши подчинённые публичный дом в санчасти устроили».
Спросонья ничего понять не могу. Спрашиваю, что же всё-таки случилось?
– Больных к себе в комнату по очереди затаскивают! Идите и разбирайтесь с ними. А я рапорт вашему командованию напишу, что вы вести себя не умеете.
– Когда это случилось? – спрашиваю.
– Сейчас только двоих парней оттуда выпроводила! – И уходит к себе на пост.
Смотрю на часы: около пяти часов утра. Два часа до подъёма. Оделся. Надо идти разбираться. Вот это ЧП! Прогремим на весь отряд, а возможно, и выше. Смотря кому подаст свой рапорт. Бывает, что прямо начмеду флота пишут.
Стучусь к своим труженицам, не веря, что подобное возможно. Открывает взволнованная Людмила Ивановна. Одетая, как и её помощница.
– Что произошло? – спрашиваю. – Почему дежурная сестра, как разгневанная фурия, меня подняла? Утверждает, что к вам моряки, вроде, заглядывают.
Разговор крайне неприятный. Тема щепетильная, да и Людмила Ивановна намного старше меня. Покраснела так, что я даже испугался. Может, не так надо было разговаривать.
– Да никто к нам не заходил! – обе сразу отвечают. – Обследуемые хотели ночную порцию мочи принести, как их инструктировали, да время, видно, перепутали. Мы их обратно отправили, дверь даже не открывали. Чего это сестра выдумала… И вообще она какая-то странная: с утра работать не даёт, злится без причины.
– Слава богу! Я так и думал. Отдыхайте спокойно, а утром я с медицинским начальством поговорю. Пусть проведут с ней беседу.
Конечно, заснуть уже не смог. Надо было ждать прихода нашего начальника – Виноградова и начальника местной медицинской службы – тоже подполковника, однокашника Владимира Яковлевича по академии. За эти два часа ожидания «сестра милосердия» ещё несколько раз подбегала ко мне, понося дурными словами и нас, и нашу науку, и всю офицерскую медицинскую службу… «Бессовестные, развратники, тунеядцы!» Чего я только от неё не услышал в эти томительные утренние часы. Главное, что она не желала ничего слушать, утверждая, что сама отчётливо видела, как двое в белом вышли из палаты и направились к ним.
– Так они же время сдачи мочи перепутали. К тому же, им не открыли!
– Ещё как открыли! Только те сразу выскочили, как меня увидели!
Вот и разберись в такой обстановке. Целое дознание проводить надо. Но я же не могу не верить своим женщинам!
По приходе Владимира Яковлевича докладываю ему. Так и так, ЧП, вроде как, назревает. Сестра утверждает, что ночью к нашим женщинам моряки заходили.
– Какие моряки? – спрашивает.
– Да вот из контрольной группы, что мочу сдают.
– Ну и что? Сдали мочу-то хоть? Тогда в чём же дело?
– Сестра посчитала, что по иным причинам заходили. Сейчас донос строчит на всю нашу бригаду. Грозит в медслужбу флота отправить.
– Ничего, товарищ Бердышев! Моряки с мочой заглядывали… Даже, если и без мочи. Главное, что Вы туда не заходили! Это не ЧП… А вот и наш коллега идёт. Сейчас разберёмся.
– Дорогой коллега, – обращается Владимир Яковлевич к своему однокашнику, – Вам уже доложила свою версию случившегося ваш бдительный страж порядка, узревшая в темноте ночной двух ангелов в белом одеянии с горшками в руках? Что вы думаете по этому поводу – куда они направлялись?
– Коллега, – в тон ему отвечает начальник медицинской службы. – Юные ангелы куда лучше нас, стариков, знают своё дело… Я думаю, они плыли в правильном направлении.
– Да, наши красавицы, безусловно, привлекли их внимание. Только, думаю, зря горшки с собой захватили, это немного не эстетично…
– Наши ангелы приучены к порядку. Сказано: ходить к вам с горшками, вот и несут, как положено.
– Думаю, что всё же зря их женщины к себе не пустили… Ну, немножко ошиблись со временем… по ночам бывает.
– А может, и допустили. По крайней мере, сестра их уже на выходе вылавливала. Сколько времени они там мочу сдавали…
– Надеюсь, коллега, мы не будем проводить детальное расследование этого ночного события. И Вы убедите в этом вашу бдительную подчинённую. Иначе нам могут грозить неприятности…
– Конечно, коллега! Мне уже давно осточертела её чрезмерно повышенная бдительность. Слишком много видит и слишком много пишет. Во все инстанции. Женщина одинокая. О привлекательности её говорить не приходится, сами видели. Да ещё и конституция соответствующая – тощая, как щепка.
– Могла и по-доброму с ангелами обойтись… А она крик подняла. Те, конечно, сразу и улетели.
– Ну, как в крик не пуститься, когда такие красавцы с крылышками мимо тебя проходят и даже внимания не обращают! Вот и взбесилась маленько… Ничего, пройдёт скоро. Поговорю с ней после планёрки.
– Уж поговорите, коллега! А то нам ещё два дня работать у вас. Надо свих успокоить.
– Пусть не волнуются. Я им другие группы ангелов выделю. Инструктаж только уж вы сами им проводите. Чтобы время по утрам не путали.
– Благодарю, коллега! Машину мне сегодня до Подножья выделите? Дисциплинарную роту и ещё одну часть надо там обследовать.
– Никаких проблем. Всегда к вашим услугам!
Последние дни я работал в основном в санчасти, вместе с моими безвинно пострадавшими бедняжками. К счастью, ночной цербер в эти дни не дежурил, и мы завершили обследование спокойно. Выполнили всю запланированную программу и с большой радостью вернулись в отрядовские пенаты. Я доложил о проделанной работе Игорю Васильевичу Дардымову, оставшемуся за начальника на этот период, не забыв упомянуть и о ночном инциденте. Усы капитана при этом несколько раз недовольно передёрнулись, однако в целом он был удовлетворён работой. Он понял, что с его уходом из лаборатории научная программа будет продолжена, и был, безусловно, рад этому.
ХРУСТАЛЬНЫЙ ЗВОН
Для меня любое дежурство в части не было большим удовольствием, так как скромные возможности моей оперативной памяти не позволяли быстро оценивать создавшуюся обстановку и легко решать многочисленные вводные. Этот недостаток приходилось компенсировать значительным волевым напряжением, и поэтому уставал я после дежурств чертовски, и каждый раз с душевным трепетом принимал на себя эту «почётную» обязанность. Особенно тяжелы были дежурства в отделе медицинской службы. Однако неприятности во время дежурств случались и в санэпидотряде флота.
Во время службы в отряде, расположенном за городом, меня всегда беспокоило наличие в части оружия, которое могло представлять определённый интерес для отдельных категорий населения. Поэтому в вечернюю и ночную пору постоянно приходилось держать ухо востро, точно так же, как и в период дежурств в выходные и праздничные дни. Кроме того, в любой момент могли поступить различные вводные из медицинского отдела. Поэтому покидать свой пост у телефона было чревато осложнениями, особенно тогда, когда пост дежурного стал располагаться на втором этаже. И я всегда завидовал тем из наших офицеров, кто умудрялся спокойно работать в своей лаборатории, не испытывая при этом угрызений совести.
От неприятностей во время дежурства не застрахован никто. Но почему-то чаще всего они сваливались на мою голову. Уже первое моё дежурство в отряде, через две недели после принятия меня на должность физиолога в санитарно-гигиеническую лабораторию, не обошлось без ЧП. Правда, ЧП без особых последствий, но грозившее серьёзными неприятностями.
В тот воскресный день часам к двенадцати неожиданно пришёл мой начальник Александр Зиновьевич Слободин. Ему надо было писать какой-то отчёт, чего он мне пока не доверял, а заодно (а может быть, это было и главной целью его визита) он занялся в лаборатории очисткой некой таинственной смеси, получая из неё достаточно чистый продукт, пользовавшийся особым уважением у некоторых категорий офицерского состава, в том числе и медицинской службы. Сам Саша его редко употреблял, щедро разливая по гигиеническим стаканам и чашкам. Ко всему прочему, у него на вооружении был какой-то особый заморский – то ли индийский, то ли индонезийский, а может и китайский, орех, моментально устраняющий благовонный аромат этого чудодейственного напитка. И никакой «нюхач» из отряда замполитов не в состоянии был выдвинуть против подозреваемых каких-либо серьёзных обвинений.
Мы с Александром Зиновьевичем закрыли наружную дверь, а сами устроились в нашем рабочем кабинете, оставив дверь его открытой, чтобы был слышен телефон дежурного. Сидим и занимаемся каждый своим делом. Я осваиваю доставшуюся мне по наследству от Игоря Васильевича Дардымова аппаратуру, а мой начальник через каждые пять-десять минут выскакивает из помещения и убегает то в лабораторию, то на улицу, то звонить по телефону... Нет, он совершенно не мог усидеть на одном месте! Представляю, какие мучения он испытывал во время офицерских собраний, политзанятий, всевозможных семинаров. Наверное, большей каторги для него не существовало! Единственное, что вдохновляло его в этих случаях, так это возможность перекинуться парой фраз с другими страдающими от скуки соседями...
Сейчас же одного меня, к тому же не очень разговорчивого, ему явно не хватало для продолжительной беседы, и он всё время обзванивал флотских дежурных, или своих многочисленных знакомых и обменивался с ними свежими новостями. Возвращаясь, делился и со мной новыми анекдотами. Их он знал великое множество и умел неплохо преподносить, особенно в весёлой компании.
В какой-то момент после особенно длительного отсутствия он засиделся дольше обычного, явно поймав вдохновение, и набросал своим неровным, совершенно неразборчивым почерком с десяток строк в своём рабочем журнале. Писать он тоже страшно не любил и в последующем постоянно поручал мне работу над особо большими бумагами и отчётами. Но тут он так вдохновился, что даже не оторвался от журнала, когда из коридора стали раздаваться какие-то непонятные звуки – будто звон хрустальных капель, падающих с высоты, и даже целая мелодия от непрерывного позванивания в разных тональностях.
Хоть я и не обладал музыкальным слухом, но сразу обратил внимание на этот странный оркестр и вышел в коридор. Там ничего необычного не происходило – коридор был пуст. Да и некому здесь было взяться – входная дверь была надёжно закрыта. Ничего не понимая, говорю Александру Зиновьевичу о таинственных вариациях, исполняемых кем-то в нашу честь на незнакомом доселе инструменте. Он вышел и тоже ничего понять не может – всё пусто! Даже неясно, откуда исходят эти звуки.
Пошли по коридору, дошли до лестницы; звуки, вроде, усилились. Звон стал отчётливее, а темп вариаций значительно ускорился, приобретя явно взволнованный характер. Дальше располагалась наша лаборатория. Открываем дверь в помещение – и глазам не верим! Огромный столб пламени вырывается из кипящей на плите колбы и устремляется в дымоход вытяжного застеклённого шкафа. От шкафа исходит сильный жар, ощущающийся даже у двери, стёкла трещат, лопаются и частично падают на пол. А в помещении стоит тот самый «хрустальный звон», уже непрерывный и далеко не чарующий наше воображение.
– Вот это настоящий пожар! – воскликнул мой начальник, имея в виду сравнение со вчерашним огненным палом, двигавшимся из глубины леса на наш санэпидотряд, с которым весь личный состав боролся добрых три часа...
Не помню уж, кто из нас был ближе к происходящему, но решительные действия предпринял мой начальник. Он моментально отключил электроплитку, схватил какую-то крышку и накрыл ею огненный столб. Через несколько секунд огонь погас, и литровая колба, заполненная вонюче-горючей смесью, со всеми предосторожностями была выдворена из опасно разогретой зоны.
Как она смогла выдержать такую температуру, находясь несколько минут в соприкосновении с открытым огнём?! И как не произошло взрыва?! В последнем случае нам вряд ли бы удалось ликвидировать огненную стихию собственными силами... Следовало отдать должное стеклодувам, выпускающим по-настоящему качественную огнеупорную посуду. Это мы и сделали в последующем, вскипятив в аналогичной колбе чай. А пока, убедившись, что открытого огня больше нет, стали считать лабораторные потери. К счастью, они были не так уж велики: треснули и частично разбились стёкла шкафа, почернели деревянные конструкции – вот практически и всё.
Это было вполне поправимо, учитывая связи начальника со всеми хозяйственными службами флота. При желании он мог бы призвать на помощь весь Военморпроект с технической службой в придачу... Но этого не потребовалось. Для полного и качественного ремонта оказалось достаточно двух рабочих-строителей из соседнего военно-строительного отряда, которых прислали уже на следующий день по первому его звонку. И наш вытяжной шкаф заблистал чище прежнего.
Об этой неприятной истории даже наш командир, полковник Дьяков не успел дознаться. А не то крепко бы досталось обоим – и начальнику, и его дежурному подчинённому. Попало нам только от Галины Ивановны, нашей санитарочки, не терпящей беспорядка в своём подразделении. И досталось прежде всего мне – на следующее утро, когда, придя на работу, она вдруг увидела последствия Сашиного эксперимента. Вначале она просто долго стояла перед шкафом, не понимая, что же с ним произошло. Потом схватила тряпку, уже приготовленную для мытья полов, и помчалась искать меня – единственное лицо, находившееся в выходной день в отряде. Я бы, конечно, мог и скрыться от неё, имея преимущество в скорости, но, чувствуя и свою вину в свершившемся, сразу подставил ей свою спину, показывая полную покорность и раскаяние. Но нет! Физическое возмездие не свершилось – как всегда бывает, когда поднимаешь лапки кверху... И вообще, Галина Ивановна была чрезвычайно добрым человеком и быстро простила нас обоих. А на следующий день лично руководила ремонтно-восстановительными работами по ликвидации последствий стихийного бедствия... Саша же Слободин после произошедшего больше не решался заниматься подобными экспериментами, предпочитая использовать уже готовый продукт, который надёжно хранил в своём личном сейфе, не доверяя даже мне тайну его вскрытия.
КРЕЙСЕР «ИРИАН»
Что означает «Ириан» по-индонезийски, я не знаю. Но именно так назвали дружественные нам в 50-60-ые годы индонезийцы великолепный крейсер, типа Синявина и Пожарского, купленный у нас вместе с несколькими другими кораблями с целью создания собственного военно-морского флота. Несколько лет индонезийцы осваивали новую технику в своих водах под руководством наших специалистов, но настало время текущего ремонта, который предстояло выполнить у нас, на Дальзаводе, естественно силами наших инженеров и техников.
И вот он снова здесь, в наших водах, у нашего причала, обвешанный красочными флагами, с индонезийской командой в парадной форме, выстроившейся на палубе, и массой отечественных специалистов, военных и гражданских, прибывших на встречу с дружественными моряками с желанием присутствовать на торжественном банкете.
На подобные торжества я, ещё совсем молодой гигиенист из санэпидотряда флота, не попал. Из всей флотской гигиенической службы туда был допущен один лишь Саша Слободин – майор медицинской службы Александр Зиновьевич Слободин – главный гигиенист флота, не так давно занявший эту высокую должность, и одновременно начальник санитарно-гигиенической лаборатории санэпидотряда флота.
Мы, его подчинённые работники лаборатории, с нетерпением ждали возвращения начальника и рассказа об особенностях индонезийской жизни на одном из лучших наших боевых кораблей. Однако Саша приехал в отряд только на следующий день и большую часть времени провёл в кабинете командира отряда, полковника медицинской службы Николая Васильевича Дьякова, видимо, докладывая ему ситуацию и предложения о нашей дальнейшей деятельности.
Спустился в лабораторию он только к концу рабочего дня и продемонстрировал нам некоторую часть заморской экзотики в виде продуктов, отобранных на анализ: ананасы, кокосовые орехи, сушёные индонезийские фрукты, кстати, очень приятные на вкус, и многое другое. Правда, много попробовать нам не предложил, отдав часть продуктов врачу-биохимику Людмиле Ивановне Селивановой для углублённого их биохимического анализа. Основное же надёжно упрятал в личный металлический сейф с кодовым замком, шифр которого не доверял даже мне – своему непосредственному помощнику и подчинённому.
Работы на крейсере, как оказалось, хватило на весь летний период, и не только гигиенистам. Прежде всего, следовало не допустить распространения в городе всякой иноземной заразы в виде микробных и вирусных инфекций, а также их переносчиков: крыс, тараканов, клещей, и иной бегающей и ползающей нечисти, которых, по словам Саши, на корабле было видимо-невидимо.
В первую очередь на борт были направлены дератизаторы во главе с подполковником Николаем Павловичем Левцовым, начальником дезинфекционно-дегазационного отделения отряда. Однако, как он не спешил, выезд оказался несколько запоздалым, поскольку добрая половина корабельных крыс к моменту прибытия дератизационной бригады уже успела перебраться на причал и начала осваивать новую для себя территорию. Правда, и на корабле их осталось столько, что нашему другу и единомышленнику потребовались недели непрерывной работы, чтобы снизить их численность до терпимого, по нашим меркам, уровня.
Не менее сложную задачу по наведению на корабле санитарного порядка пришлось решать и нам, гигиенистам. Тут уж одного Саши оказалось явно недостаточно, и он взял с собой и меня – прежде всего в качестве надёжной «тягловой силы», способной унести на себе максимум отобранных на анализ продуктовых проб.
И вот мы, преодолев барьеры контрольно-пропускного пункта завода, уже на крейсере. На палубе нас встречает дежурный офицер, свободно говорящий по-русски, приветливый, очень доброжелательный. Узнаёт цель нашего визита, отводит к одному из корабельных начальников. Тот даёт нам русскоговорящего сопровождающего, и мы трогаемся в путь.
Путь оказался далеко не простым, ибо разобраться с непривычки во всех хитросплетениях межпалубных переходов нам, до той поры незнакомым с крейсерской корабельной архитектурой, было довольно сложно. Александр Зиновьевич редко бывал на подобных военных объектах, предпочитая решать стратегические задачи флотской гигиенической службы где-нибудь в отделе медицинской службы, или в штабе флота. Поэтому он замыкал шествие, отдавая команды о направлении движения нашему предводителю: «На камбуз! В кают-компанию! В продовольственный склад! В кубрик и т.д.»
Честно говоря, кубрики нас тогда меньше интересовали. В первую очередь следовало заняться продуктами… Много ли может остаться в памяти конкретно увиденного почти пятьдесят лет назад?.. Однако в данном случае впечатление было такое, что сохранилось у меня в мельчайших деталях, особенно в кладовой сухой провизии.
Первое, на что мы обратили внимание, зайдя в помещение, – это какой-то непрерывный шелест, явно не машинного происхождения, и периодическое попискивание. На наш вопрошающий взгляд сопровождающий сразу дал развёрнутое пояснение:
– Да это крысы. Они мирно с нами живут. Одни – ваши, это большие серые. Другие – наши, индонезийские: чёрные и поменьше. Сначала они делили между собой складскую территорию. Мирно делили, ни битв, ни драк не устраивали – продуктов-то на всех хватало. А сейчас вот даже брататься стали – по всем складам перемешались. Разве что только в рефрижератор пока не забрались. А то беда была бы. Могли бы все коммуникации перегрызть. Это они умеют!.. Вроде как смешанное потомство появляться стало. Ну, с этим уж учёные должны разбираться. Может, ваш подполковник-дератизатор заинтересуется. Это был намёк на Левцова Н.П.
Пока индонезиец говорил, мы с Александром Зиновьевичем стояли молча, находясь в несколько обалдевшем состоянии и созерцая этих препротивных тварей, бегающих по мешкам с продуктами и то и дело прыгающих со стеллажа на стеллаж через наши головы. Видимо, Саша ещё не заходил сюда во время первого визита на корабль, уделив особое внимание помещениям с заморскими экзотическими продуктами. Первым вопросом его было: «А почему вы не боретесь с ними сами?»
– Нам наша вера не позволяет – таков, кажется, был ответ гида. – Да и зачем бороться! Этих четвероногих всё равно не выведешь. Травить нельзя – от вони задохнёмся. Ловить – не переловишь.
Действительно, в замкнутых помещениях кораблей возможен только механический способ ловли – с помощью петель и ловушек. За пойманных крыс у нас на флоте даже поощрение давали, вплоть до краткосрочного отпуска. Правда, твари быстро и к ловушкам приспосабливались. Поэтому некоторые матросы, что посмекалистей, выращивать серых пытались, но уже в береговых условиях. И один за другим уходили в отпуск, принося порой по сотне и более хвостов в месяц. Командование не на шутку забеспокоилось – откуда на кораблях столько тварей расплодилось! И вскоре выяснило причину. Что уж было тем «находчивым» бедолагам вместо отпуска – об этом моряки как-то не распространялись…
Пришлось нам с Сашей работать в крысином окружении, всё время опасаясь, как бы те не свалились, в прямом смысле, на наши головы. А вдруг они на чужаков прямой атакой пойдут! К счастью, этого не случилось, и, кроме отвратительного писка, они нам ничем не досаждали. А вот нам приходилось гонять их из ящиков, в том числе и металлических, из которых мы брали пробы круп, а также с мешков, чтобы с помощью специальных щупов доставать оттуда пробы муки. И, о ужас! В двух из десяти проб вместе с мукой из щупа посыпались малюсенькие розовые крысиные младенцы, чуть было не пошедшие на развод в нашу лабораторию.
Крысиной атаки нам удалось избежать. Однако тут была масса и другой живности. В отдельных ящиках мука и подобные ей мелкосыпучие продукты просто шевелились по всей поверхности от избытка мучного клеща и иных мелких существ. Ко всему, здесь была масса разнокалиберных, разноцветных тараканов, устремлявшихся сразу по углам в свои укрытия. Можно было предположить, что тараканья добавка к блюдам была не редким явлением в местной индонезийской кулинарии. Кстати, гостеприимные хозяева предлагали нам «снять пробу» в корабельной кают-компании вместе с офицерским составом. Мы, конечно, вежливо отказались, не надеясь на переваривающую силу своих желудков.
Загрузив меня пробами и отправив с ними в отряд, Александр Зиновьевич ещё какое-то время занимался изучением индонезийской плодово-овощной экзотики, отобрав на анализ бесчисленное количество кокосов, ананасов, апельсинов и иной снеди, которые с трудом уместились в отрядовском газике и которые потом целый месяц исследовали сотрудники нашей лаборатории.
Помнится, встречали и разгружали газик всем отрядом. Подобный товар был для нас в те годы в диковинку, и каждому хотелось вкусить и бананы, и ананасы, и кокосовые орехи.
– Как тебе удалось вывезти столько?
– Бедных индонезийцев, наверное, на голодном пайке оставил. Они без естественных витаминов жить здесь не смогут…
– Саша всё может. Что угодно достанет, и откуда угодно вывезет!..
– Александр Зиновьевич, вам следовало бы быть чуточку поскромнее, – слышались со всех сторон восторженные реплики сослуживцев…
Чем уж закончилась вся эта «научно-исследовательская» эпопея – не помню. Однако отлично помню здоровенных красно-чёрных тараканов, летающих вечерами в темноте наших высоченных комнат и коридоров. И поймать их, опять-таки с целью научного исследования, было совершенно невозможно. Они легко улетали от меня, гонявшегося за ними от стены к стене с приставной лестницей – как в детстве за майскими жуками вокруг наших дубов. Пулять же в них фуражкой, или какой тряпкой было опасно из-за возможности разбить одну из люстр, на которые почему-то и устремлялись эти заморские создания… Всё же я долго старался и прекратил преследование только тогда, когда в один из моих преследовательских порывов лестница не выдержала напора и рухнула вместе со мной на пол.
Можно было ожидать, что эти летающие твари быстро оккупируют и наш регион, создав конкуренцию всей нашей, отечественной тараканьей братии. Но этого, к счастью, не произошло. То ли Саша затащил сюда вместе с коробками особей только мужского тараканьего пола, то ли по каким иным причинам, но через месяц-полтора полёты прекратились, и можно было уже не опасаться чужеземного тараканьего вторжения.
В последующие месяцы наша лаборатория «Ирианом» больше не занималась, а я занялся изучением в первую очередь уже наших боевых кораблей – их обитаемостью, по спущенной сверху целевой программе. В свободное же время вместе с Борисом Александровичем Федорцом, проводил исследования закономерностей адаптации переселенцев в местных, весьма специфических, климатических условиях.
Надо сказать, что визит индонезийской корабельной бригады произвёл впечатление не только на нас с Александром Зиновьевичем. Откликнулся на него и наш отрядовский поэт Коля Абрамов, тоже гигиенист, капитан медицинской службы. Один из его поэтических сонетов в честь «Ириана», напечатанный на машинке, долго висел в отрядовской стенгазете, приводя в восторг сослуживцев.
«НЮХАЧИ»
В каком году это было, я уже не помню – кажется, осенью 1963. Я в то время служил в санэпидотряде флота, будучи переведённым туда из военно-строительного отряда, и уже успел освоиться на новом месте, познавая на практике основы военной гигиены и физиологии труда. К моей великой радости, в то время в подобных флотских учреждениях ещё сохранялась должность физиолога, и я, мечтавший как раз о такой работе, волею судьбы попал как раз на это место.
В те годы отряд представлял собой средоточие лучших медицинских кадров флота – высокоинтеллигентных, образованных, досконально знающих своё дело специалистов, преданных медицине, медицинской науке и флоту. Именно в их кругу я познал радость творческого труда, флотского товарищества и всецело окунулся в научную деятельность. Я восхищался коллективом, в который попал, людьми, близкими мне по духу, по стремлениям, одухотворёнными идеями творческого поиска, готовыми в любой момент прийти на помощь друг другу. Твёрдая дисциплина и высокая субординация, утвердившиеся здесь, нисколько не ущемляли достоинства личности, не отвергали свободу мыслей, не нарушали естественного единства, обуславливаемого не только необходимостью соблюдения дисциплинарных канонов, но прежде всего внутренними, человеческими потребностями. Ни от командования, ни от старших офицеров я никогда не слышал ни грубости, ни понуканий, ни нравоучительных поучений по отношению к младшим по званию сослуживцам, с чем я не раз сталкивался за свою недолгую службу и в академии, и в строительном отряде, а также на кораблях и в частях, бывая там по долгу службы.
А сколько знаний можно было получить здесь от каждого из специалистов! Чего стоили одни только блестящие лекции доктора медицинских наук Шапиро Марка Исааковича, Лебедева Николая Фёдоровича, Левцова Николая Павловича, кандидата наук Кирилла Нацкого. Много дали мне беседы с первым моим наставником в науке Федорцом Борисом Александровичем, с Маянским Григорием Моисеевичем, с моим непосредственным начальником Слободиным Александром Зиновьевичем. Всегда вдохновляюще действовали на меня чёткие инструктивные указания и ободряющие наставления командира отряда Николая Васильевича Дьякова. Это был первый командир, которого я совершенно не боялся и, наоборот, встречи и беседы с которым доставляли мне истинное удовольствие и душевное успокоение. Я чувствовал себя за его спиной полностью защищённым и знал, что он всегда поможет любому из своих офицеров в трудную минуту.
Первые месяцы, проведённые мною в отряде, показались мне истинным счастьем, счастьем свободного труда, возможности творческого подхода к выполнению своих служебных обязанностей, понимания тебя всеми окружающими специалистами. Мне не составляло больших усилий освоить имевшуюся на вооружении аппаратуру, основные лабораторные методы исследований. Не отпугивала меня и работа в частях, что было основой всей нашей практической деятельности. За первые полгода службы я даже успел побывать на трёхмесячном прикомандировании в академии с целью подготовки к работе по изучению обитаемости флотских объектов, а также по вопросам физиологии военного труда.
В последующем я поражался прозорливости и научному предвидению Дьякова, сумевшего издалека разглядеть новые, очень важные задачи медицинской службы флота на этапе выхода наших надводных кораблей на просторы мирового океана – задачи, связанные с организацией "физиологического обеспечения" экипажей во время боевых дежурств, а также решения аналогичных задач в условиях Приморья… Жизнь подтвердила глубину командирского мышления уже в 1964 году, когда флоту была спущена директива о необходимости срочной оценки обитаемости состоящих на вооружении надводных кораблей, а на отряд была возложена задача координации всех исследовательских работ в этом направлении. Естественно, вся практическая работа легла на плечи физиолога и гигиенистов, и я сразу вплотную приступил к проведению натурных физиологических и санитарно-гигиенических исследований.
Да, для меня в отряде всё было прекрасно. Меня, молодого офицера, в те годы не касались некоторые сложности флотской жизни, служебные интриги, свершавшиеся во флотских кругах, разногласия в среде начальства, разрешавшиеся порой досрочным увольнением одних и быстрым восхождением на пьедестал других офицеров, я был пока ещё далёк от этого. Но однажды мне пришлось оказаться свидетелем событий, которые глубоко потрясли меня и остались в памяти на всю жизнь – как акт жестокой несправедливости и безнравственности по отношению к подчинённому личному составу.
В тот памятный день весь офицерский состав отряда находился на казарменном положении в связи с очередными флотскими учениями и занимался отработкой учебно-боевых задач каждый по своей специальности. В коридоре, по соседству с нами, Владимир Яковлевич Виноградов вместе с Геной Серовым и Синенко проверяли и доукомплектовывали свои укладки. Временами слышался его спокойный голос, отдающий указания подчинённым. Порой он заглядывал и в наш кабинет – перекинуться парой фраз с Сашей Слободиным, или со мной, вдохновляя нас на дальнейшую работу.
– Товарищ Бердышев! Я рад видеть вас в полном здравии и в творческом порыве! Как движется ваша наука? Хватает ли витаминов нашим стройбатовцам?
В этот период лаборатория как раз занималась изучением витаминной обеспеченности флотских специалистов.
– Владимир Яковлевич! И вам бы не мешало ими попользоваться. Витаминов процентов на тридцать не достаёт.
– Что это вы, Владимир Яковлевич, избежали нашего обследования? – поддевает его Александр Зиновьевич. – В вашем особом распоряжении всегда тёмная комната вместе с Людмилой Ивановной, нашим врачом-биохимиком. Остальных всех, правда, в сортир гоняем для сдачи биожидкости. Но для вас особое исключение. Приводите и Синенко заодно.
– Синенко сейчас не до витаминов. Он со своим кишечником мучается. Опять процесс обострился...
Владимир Яковлевич говорил это уже из коридора. Сдавать мочу на анализ, видимо, не доставляло ему особого удовольствия, и он поспешил прекратить этот разговор.
Эпидемиологи и вирусологи надёжно закрылись в своих отсеках, проводя бесчисленные посевы и пересевы микробных и вирусных культур. Гена Фролов сидел в подопечной ему аптеке, приводя в порядок запутанную документацию. Токсикологи во главе с Маянским готовились к индикации ОВ и РВ, проверяя аппаратуру, реактивы и индикаторы.
Мой протеже в науке, хороший старший товарищ и помощник во всех моих начинаниях Борис Александрович Федорец, кажется, в тот день дежурил в Отделе медицинской службы, или же помогал там начальству, составляя различные отчёты и донесения. Порой он неделями не появлялся в отряде, став уже чуть ли не штатным специалистом отдела при генерале Синельщикове. Сейчас, правда, власть переменилась, но традиция откомандирования его к верхам медицинской службы осталась. В его отсутствие я уже подготовил для него кучу вопросов – по реактивности организма, по ультрафиолетовой обеспеченности, предложения по рационализации наших исследовательских укладок и пр.
Командование отряда в лице Дьякова и его заместителя Созина занималось решением стратегических задач у себя, на втором этаже, периодически давая указания начальникам лабораторий. Мой начальник, как всегда, не мог усидеть на месте и крутился где-то между этажами, заглядывая то к одним, то к другим специалистам невесть по каким вопросам. Иногда он спускался и в нашу большую комнату, выдавая и мне указания на будущее, и вновь исчезал, гонимый безудержной внутренней потребностью перемены обстановки. На столе его лежали наброски отчёта, над которым он бился уже несколько недель, но так и не решался закончить. По всему чувствовалось, что эта ответственная «писательская операция» вскоре будет возложена на мои, ещё не окрепшие «писательские плечи», и я уже внутренне готовился к решению этой нелёгкой для меня задачи.
Я по боевой готовности был приписан к лаборатории Маянского и должен был включаться в индикацию боевых ОВ – синильной кислоты, иприта, люизита, зарина, зомана и др. Неоднократно отработал на практике всю схему и был уверен в своих навыках. Поэтому спокойно занимался обработкой недавно собранных материалов по оценке работоспособности и функционального состояния организма у моряков и военных строителей нескольких обследованных мною коллективов. И радовался первым успехам своего научного поиска. Ещё бы! Сезонная динамика далеко не всех изучаемых мной показателей вписывалась в общепринятую сейчас схему Матюхина-Федорца-Дардымова, да и Голикова, тоже бывшего военного врача, сейчас работавшего в системе Академии наук, по которой резкий спад реактивности организма приходился на летний сезон. В июле и августе бывали дни, когда показатели сосудистой резистентности, фагоцитоза, энергообмена, вегетативной регуляции и других функциональных проб у обследованных были выше, чем в последующие осенние месяцы! Во всём этом ещё предстояло разобраться. И я анализировал таблицы и графики и чувствовал, что приближаюсь к чему-то новому, пока не известному в области физиологии здорового человека в местных условиях.
Вечером, часов в восемь, во всех помещениях неожиданно погас свет. Пришлось перейти на аварийное освещение. Поужинали каждый в своей лаборатории. После ужина офицерский состав позволил себе несколько расслабиться, собравшись вместе в одной из комнат и предавшись обсуждению насущных флотских проблем. Перекинулись и несколькими партиями в шахматы. Командир обычно не возражал против этого, когда с работой у всех всё было в порядке. В обычные дни в обеденный перерыв, а также и после работы он и сам позволял себе подобное, беря в руки теннисную ракетку и вставая против кого-то из подчинённых за теннисный стол. Правда, больше четырёх-пяти ударов он не делал, отлично понимая, что освоить технику настольного тенниса в его возрасте вряд ли возможно, и предпочитал более серьёзные игры.
Отдохнув вместе со всеми минут двадцать, я вновь вернулся в лабораторию и продолжил работу. Указаний никаких больше не поступало. Всё было тихо и спокойно. Лишь временами раздавались голоса проходивших по лестнице офицеров... Вдруг на фоне общего спокойствия в кабинет вбегает дежурный – Эдик Бальчевский и взволнованно сообщает, что в часть прибыл новый, недавно вступивший в должность начальник медицинской службы флота вместе с замполи¬том госпиталя и объявляет сбор офицерского состава. Тут же следом вбегает Саша Слободин, говоря, что Дьякова нет и для проверяющих – я его не видел!
Да я и так его не видел всю вторую половину дня, находясь в лаборатории. Что же случилось?! Александр Зиновьевич всегда в курсе дела и, к тому же, близкий друг командира... Сворачиваю свои бумаги, хватаю противогаз, надеваю фуражку и спешу на второй этаж, к месту общего сбора. Там уже собралась половина состава отряда.
В коридоре, освещённом двумя переносными светильниками, полумрак. Начмеда не видно – видимо, находится в кабинете командира. Расхаживает лишь замполит, пристально вглядываясь в каждого из нас, будто что-то высматривая... Подходит к некоторым офицерам, что-то спрашивает. Подошёл и ко мне, тихо шепчет чуть ли не на ухо:
– А где командир?
– Не знаю, – отвечаю. – Я внизу, в лаборатории работал.
– И что, весь день его не видели?
– Нет, с утра он был. Указания по службе давал.
– А когда это было?
– Часов в десять-одиннадцать... Да и в обед его видел... Замполит как-то недоверчиво смотрит на меня, опять носом чуть ли к самому лицу приближается, будто что-то вынюхивает.
– А какие указания давал?
– По текущей работе... А также спрашивал мои задачи на период учений.
– Так, так... значит, давал... – замполит совсем ткнулся в мою щёку своим носом. – Точно, вынюхивает!
– А какой он был?
– Как какой? Обычный!
– А ничего особенного за ним не замечали?
Вот пристал, нюхач! От других быстро отвязался. Чего во мне-то нашёл? Неужели, на пьяного смахиваю со своими вечно розовыми щеками?
– Как особенного? В каком плане?
– Может, он немножко навеселе был, в разговоре запинался?..
Так вот в чём дело! Теперь всё понятно! Может, и приехали специально ради этого! Но какая наглость – в открытую у подчинённых спрашивать!
– Да обычный был, как всегда!..
Слава богу, кажется, отвязался! Пошёл других вынюхивать. И что они вдруг на Дьякова напали?! Я не только уважал командира за все его командирские качества, но просто обожал его! Со мной, с самым молодым офицером отряда, он всегда был ласков и доброжелателен. Пока что прощал все мои служебные грешки, обусловленные ещё недостаточным знанием службы и определённой мягкостью характера, и больше журил моего начальника за все мои промахи. Это именно он, Дьяков, принял меня в отряд, вырвав из системы Дальвоенморстроя, он разрешил проводить научные исследования в выбранных мною направлениях, он лично направил меня на стажировку в академию!.. Неужели, сегодняшний визит к нам высокого начальства связан с тем, чтобы уличить его в чём-то?! Это казалось невероятным!.. Да, в то время я был ещё слишком наивным человеком, сразу доверяющим каждому на слово. Я ещё не был знаком с методами борьбы за власть и за должности, имевшими место и в Вооружённых Силах. Это было моё первое знакомство с подобным явлением, и оно произвело на меня удручающее впечатление.
Тем временем офицерский состав был построен заместителем командира. Вышел начмед, принял рапорт и пошёл перед строем, останавливаясь перед каждым и спрашивая о наших функциональных обязанностях по боевой готовности. Докладывали чётко и конкретно. Офицеры были хорошо подготовлены по всем вопросам. Занятия и тренировки проводились регулярно и весьма серьёзно.
Подошёл ко мне. Представляюсь. А он тоже почему-то носом к лицу приближается! Неужели, я так похож в своем волнении на пьяного?! Бояться-то мне нечего, однако поджилки трясутся. Дыхнул посильнее, прямо ему в физиономию, чтобы он дух мой скорее учуял: как раз за ужином мы с Сашей рыбные консервы вскрывали – дух восхитительный... Кажется, учуял: повёл носом, отодвинулся. Спрашивает мои обязанности. Докладываю как можно чётче и громче – задачи, методики, реактивы и т.п. Выслушал, подумал, и отошёл: чего с меня, молодого-то спрашивать? Если пойдёт в индикации тонкости копать, то и сам может запутаться. Стратегических же задач я не решаю…
Зато на Сашу Слободина насел основательно. И какая вода на Камчатке и в Совгавани; и были ли случаи водных инфекций, и сколько всего гигиенистов на флоте, и какова их подготовка, сколько лиц на факультете, и какие основные направления работы по линии гигиены, каковы задачи на отчётный период...
Саша, как всегда в таких случаях, отвечал четко и без запинок. И я просто поражался, как он мог держать в голове все эти знания! (Правда, в кулуарах он потом сознался, что половину цифр брал с потолка – всё разве запомнишь!). Начмед слушал вначале, вроде, удовлетворённо, но под конец к чему-то всё же придрался и поставил моему начальнику «неуд». Вообще, к начальникам отделов и лабораторий он придирался с особой настойчивостью. Больше же всего досталось Шапиро – главному эпидемиологу Флота. Марк Исаакович – умнейший и образованнейший человек, недавно защитивший докторскую диссертацию, безусловно, знавший в своей области больше любого другого специалиста на флоте. Не думаю, чтобы его уж чем-то можно было застать врасплох. Однако с каждым его ответом начмед всё больше выходил из себя, ругая при всех сослуживцах за незнание обстановки и неумение руководить эпидемиологической службой:
– Докторов всяких тут расплодили, а дело делать не умеют! Вспышки одна за другой идут: дизентерия, скарлатиноподобная лихорадка! Никакой профилактики! А вы всё таблички рисуете да мне подсовываете!.. Работать надо! Иначе не место в отряде! Завтра же доложите мне детально по всем вопросам противоэпидемического обеспечения флота и конкретные меры, принятые лично вами по ликвидации вспышек заболеваний!
Пошёл дальше – ругать ещё кого-то. А ко мне вновь нюхач подкрадывается – ещё не нанюхался! Сзади начальника, как шакал между ног своего покровителя бегает. Я хоть и дрожу мелкой дрожью от возбуждения, но уже вышел из себя от этой настойчивости.
– Да не знаю, – говорю, – где командир! Не видел его после обеда!
– Да, да, слышал, слышал... Но вы обязаны знать, где коман¬дир находится.
– Мой начальник рядом стоит – майор Слободин. А кто выше, те сами, когда надо, вызывают...
Тот постоял, постоял, подумал чего-то и вдруг спрашивает:
– А почему вы такой красный? Может быть, утром употребили чего-нибудь?.. Ну, ведь бывает, так, для вдохновения?
Я аж оторопел от такой наглости! Стою и ничего ответить не в силах. А тот настаивает:
– А ведь употребили, сознайтесь!
Я сразу дрожать перестал и, наконец, пришёл в себя. Нашёл же козла отпущения, к тому же не пьющего и не курящего! За такую провинность и на гауптвахту упечь могут... И ничего ведь не скажешь!.. Пока соображал, как покультурнее ответить, нюхач смилостивился:
– Ну, ну, я ведь так, в шутку.
Ничего себе, шуточки! Неужели в подобных шутках и заключается их воспитательная деятельность?! Не знаю, может, я в тот момент и побелел от негодования, но что-то с моей физиономией явно произошло, так как замполит сразу отошёл от меня и направился в конец шеренги, где ещё не проводил свои исследования.
В этот момент неожиданно появился командир, поднявшийся, видимо, по лестнице. Представился начмеду, и оба сразу направились в его кабинет. За ними посеменил и замполит, не завершивший до конца выполнения своих «нюхательных» обязанностей... Нас сразу же распустили.
Состояние было не из приятных. К чему такие придирки? К чему выискивание несуществующего?! Такое открытое неуважение к офицерскому составу? Чуть ли не оскорбления при окружающих сослуживцах! И это среди офицеров медицинской службы! Такого по отношению к офицерам я не слышал в период двухлетних мытарств и в военно-строительном отряде. Подобное для меня явилось совершенно новой гранью взаимоотношений между начальниками и подчинёнными. Хорошо, что мы все прекрасно знаем друг друга и относимся друг к другу соответственно... Конечно, начальство имеет право высказывать своё мнение в такой форме. Но надо оставаться ещё и человеком. Ведь никаких серьёзных недоработок коллектив не допустил, да и не мог допустить! У нас всё готово в работе, все на своих местах… Командир мог и отлучиться куда-то...
Что-то во всем случившееся было всё же не то – всё казалось ненормальным, неестественным. Что хочет от нас командование... от каждого из нас, от командира?!. Вскоре это должно было проясниться...
А пока мы группами собрались по своим лабораториям и взволнованно обсуждали ход только что произошедших событий... Спрашиваю Кузьмича (Никонора Кузьмича Казакова – из лаборатории Маянского), о чём его самого допрашивали.
– Да о командире, конечно, где он и куда уйти мог.
– А чего ко мне замполит привязался, этот нюхальщик?
– Да ты стоял красный, как варёный рак, даже впотьмах было видно; думал, наверное, что поддал сегодня крепко, вот и принюхивался...
– Да он и других обнюхивал, – добавляет Адольф Лазарев. – Вон Сашу Слободина совсем уж на абордаж взял. Своим носом ему чуть не в пасть залез. Зиновьич аж дышать перестал – вдруг чего лишнего учует! Они, эти замполиты, нюх свой специально тренируют – всё издалека чуют! Даже Виталия вот учуял!..
– Это они под Дьякова копают, – уточняет кто-то из эпидемиологов. – Новая метла всегда по-новому мести будет... А этот имеет, очевидно, ещё и хорошую «крышу». Вот и уверен во всём... А сейчас для своих путь расчищает...
Да, думаю, теперь спокойной службы не жди! Будет одна нервотрёпка. Может, и науку скоро совсем прикроют. Вон как Шапиро распекал!
– Нам-то ещё ничего, – продолжает Кузьмич. – А каково дежурному – Эдику Бальчевскому! Ведь на него все шишки сразу свалились.
Он-то обязан знать, где командир находится.
В этот момент нас вызвали в кабинет командира. Собрались все. Стоит какая-то мрачная тишина. Сидим, понурив головы. Молчит и командир... Вдруг раздаётся его голос – тихий, внешне спокойный:
– Ну, что ж, мальчики, будем прощаться! Считайте, что меня уже нет с вами!..
Гробовая тишина. Все сидят, как в воду опущенные. Я лично потрясён до глубины души! Неужели, так быстро всё может решиться?!. И что же теперь будет? Снова слышится как бы со стороны голос Дьякова:
– Но кто меня выдал, сознайтесь!
Эта фраза меня как громом ударила. Сразу вспомнились слова Слободина:
– Командира нет, и его ты не видел!..
Неужели, я проговорился этому нюхачу, сказав, что видел его утром?! Голова сразу кругом пошла...
А командир продолжает:
– Сознайтесь, чего боитесь? Всё уже кончено!.. Потрясённый, я встал и говорю:
– Товарищ полковник, наверное, это я, я сказал, что видел Вас с утра, и Вы отдавали нам указания...
– Нет, это не то! Я хочу знать, кто меня выдал!
Опять тишина. Только слышно, как стулья поскрипывают. Значит, не одного меня обстановка в дрожь вгоняет!.. Вдруг слышится уже более твёрдое, Дьяковское:
– Коля, встань! Ведь это ты сделал!
– Да что вы, Николай Васильевич! Да разве я мог!
– Мог, Коля! Сознайся при всех. Наберись мужества. Здесь все свои... Ведь это ты позвонил в отдел!
Созин вновь категорически возражает.
– Да, Коля, это только ты, – уже утвердительно говорит Дьяков. – Это тебе нужно было убрать меня отсюда!.. Так что готовьтесь теперь встречать нового командира. А сейчас всё. Все свободны...
Для меня эта сцена проходила как в каком-то кошмарном сне. Всё было совершенно неожиданно и невероятно. Страшно горько было за Дьякова. Горько было и за наше будущее – что будет при новом командире, каков будет он, как отнесётся ко всем нам, какие введёт порядки?!
Как сказал командир, так всё и произошло. Вскоре его уволили, а к нам прибыл новый командир – Владимир Осипович Игнатович. К счастью, он оказался хорошим руководителем, знающим специалистом и очень порядочным человеком. Правда, поначалу он рьяно взялся за моё личное воспитание, как самого молодого в отряде офицера, придираясь буквально по мелочам. То я не так докладываю, то неправильно руку держу, то ботинки мои в пыли (не успел ещё почистить после дороги), почему я улыбаюсь и т.д. и т.п. Однако всё ограничивалось только устными замечаниями. После же того, как я в отсутствие Слободина сумел за десять дней составить сложнейший отчёт по оценке обитаемости надводных кораблей, он резко переменил обо мне своё мнение. А тут как раз Лёша Вадов прибыл к нам на службу – сразу после окончания института. На него и переключилось командирское внимание...
А Дьякова мне было искренне жаль – прекрасный был человек!.. Он сразу же после ухода в отставку уехал в Ленинград и ни с кем, кажется, не переписывался. Но мне всё же довелось встретиться с ним ещё раз – всё в том же Ленинграде, в 1965 году, когда я, будучи здесь на курсах усовершенствования по военно-морской гигиене, по каким-то надобностям заехал в военно-морской госпиталь. Зашёл в холл, смотрю, а навстречу мне по коридору идёт Николай Васильевич в больничной одежде. Идёт и широко улыбается – узнал меня, ещё издали.
Подбегаю к нему, здороваюсь, обнимаю его, а у него слёзы на глазах: помнят, черти, ещё своего командира! Как гонял, как воспитывал, как службе учил! Значит, не всем с ним плохо было, не все на него зуб точили!.. Сели в коридоре, поговорили немного. Рассказал я ему о нашем житье-бытье, о работе. Он спросил о Саше Слободине – любил его крепко! Хоть и отчитывал частенько по мелочам. Спросил про Шапиро, про Виноградова, про всех своих старых сослуживцев. Интересовался и моей службой. Рад был, что я с докладом при начмеде ВМФ выступил – не ошибся, говорит, на правильную дорогу сразу поставил!.. Радовался, что его старания не пропали даром: сохранились кадры, направления работы; последние во многом получили своё развитие... О себе он много не рассказывал. Видно было, что болен. Передал всем наилучшие пожелания и пошёл принимать процедуры – как раз время подошло. А я даже адреса его не взял. Да, вроде, и неудобно было – не был я близким ему человеком.
А через несколько лет его не стало... Не выдержал он служебных и житейских пертурбаций! А ведь совсем не старый был – всего-то за пятьдесят пять перевалило...
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
Помнится ещё одно воскресное дежурство, уже в середине осени. К счастью, на этот раз оно проходило в одиночестве, так как Саша Слободин перестал проводить сомнительные эксперименты с испарительной системой. Я устроился работать в конференц-зале, на втором этаже, рядом со столиком дежурного, но периодически совершал обходы своего объекта и прилегающей территории. Часов в одиннадцать, когда солнышко стало как следует пригревать, я открыл настежь окно и одно время любовался прекрасным пейзажем окрестных сопок, сплошь поросших дубняком и кустарником. Сейчас все сопки были окрашены в осенние тона и отливали красно-жёлтой палитрой, прерывающейся в отдельных местах сохранившейся ещё зеленью.
Было абсолютно тихо: ни гудков локомотивов с расположенной неподалёку железнодорожной ветки, ни шума со строящейся невдалеке ТЭЦ-2, ни голосов солдат из расположенной рядом с нами автороты. Всё вокруг будто замерло... Солнце тихо светило с бледно-голубого неба. Воздух был прозрачен и чист – не затуманенный ни дымом далёкого пала, ни выбросами из тэцовских труб, ни пеленой облаков, столь обычных со стороны Уссурийского залива...
В окно залетела дюжина божьих коровок – необычно больших размеров, жёлтого цвета, с тёмными крапинками на крылышках. Они беспрерывно ползали вверх и вниз по стёклам окон в поисках выхода. Затем появилось несколько бабочек-перламутровок, которые в эту пору в огромных количествах летали над лесными лужайками вместе со столь же многочисленными там стрекозами. И вдруг в комнату впорхнула парочка изумительных по красоте «адмиралов»: с чистейшей, необычно яркой окраской, с совершенно не потрёпанными крылышками, – наверное, совсем недавно появившихся на свет, чтобы сполна насладиться красотой и богатством нашей дальневосточной осени...
Отдохнув и полюбовавшись открывшейся из окна картиной, я вновь приступил к своим научным расчётам. Проработав с час, решил сделать небольшую разминку и заодно ещё раз проверить помещения первого этажа. Там всё было в порядке. Вышел на улицу, проверил гараж, на месте ли дежурный сторож и вернулся к столику дежурного. Как раз звонил телефон, и дежурный отдела предъявлял мне претензии в связи с длительным отсутствием. Но и ему приходилось с этим считаться, так как иных возможностей проверки объекта у меня не было. Объяснив ситуацию и получив очередную вводную, я положил трубку и направился на своё рабочее место. Вошёл в зал... и обомлел от неожиданности. Сверкавшее белизной после недавнего ремонта помещение вдруг предстало передо мной, перекрашенным в чёрно-серые тона. Чёрными казались потолок, стены, окна и простенки между ними. Помещение сразу стало тёмным, как в туманный, пасмурный день, хотя всё так же ярко светило солнце и на небе не было ни облачка.
Я стою в дверях и в первый момент совершенно не понимаю, что же произошло. Будто чёрная копоть покрыла всю верхнюю половину комнаты. Протёр очки, пригляделся... и ещё более удивился! Конференц-зал был заполнен огромным роем мух – не менее нескольких десятков тысяч. Крупные, толстые, чёрно-синей окраски, они облепили всё помещение, появившись невесть откуда и для какой надобности. Никогда ещё я не видел такого скопления этих довольно-таки неприятных созданий. И не думал, что они, как пчёлы и иные насекомые, могут перемещаться такими тучами. Мне казалось, что они живут каждая сама по себе и не носят внутри себя инстинкта роения. Может, они просто выплодились одновременно где-то поблизости и, волею случая, ринулись прямо в открытое окно нашего учреждения? А вдруг устремились к нам специально, чтобы досадить гигиенистам и эпидемиологам в отместку за свои потери, понесённые после недавних дезинфекционных работ, проведённых во всех окрестных туалетах?!
Опять напасть на мою голову! Хорошо ещё, что не сообразили сразу по коридорам свои разведгруппы выбросить. Оттуда их уже никак бы не выкурить. Я срочно закрыл дверь, ведущую в коридор, и открыл настежь второе окно. – Убирайтесь по добру по здоровому! Бить вас пока не буду – у меня и без вас забот сегодня хватает!.. Однако пришельцы не изъявили никакого желания покидать облюбованное ими помещение. Ни одна из всей этой огромной массы даже не сделала попытки к этому, несмотря на то, что дуновение свежего воздуха с улицы ощущалось вполне отчётливо.
И чем же всё-таки прельстила их эта комната? Никаких питательных сред и пищевых продуктов здесь не было, запахов привлекательных тоже. Одни лишь столы, стулья и стены с развешанными на них таблицами. На столы и на пол они к тому же и не опускались. И почему-то дальше этой комнаты, в коридор не залетали. А ведь дверь-то во время моего отсутствия была всё время открыта!.. Может, вместо нас на свой семинар здесь собрались – на межрегиональный симпозиум, пригласив собратьев со всей округи? Стратегию и тактику борьбы с нашими дезинфекторами вырабатывают. Возможно, и похитить какую тайную информацию у нас хотят – вон как все таблицы облепили, явно что-то выискивают. И время налёта точно рассчитали – когда никого нет, кроме дежурного... Ну, нет! Диверсантам и шпионам всяким здесь не место! В том числе и из вашей мушиной нечисти. Сейчас устрою вам сабантуй!
Я стал гонять незваных пришельцев фуражкой, потом тряпкой, но те только перелетали с места на место, не покидая избранных ими апартаментов. Вот ещё забота привалила с вами возиться! Сейчас доберусь я до вас!..
Однако добраться до основного скопища переселенцев было не так-то просто. Комната была высотой не менее четырёх метров! Даже взгромоздившись на стол, я не доставал до потолка и верхней части стен. Пришлось спуститься в лабораторию, взять швабру на длинной палке, которой Галина Ивановна мыла стены и потолки наших столь же высоких комнат, навернуть на неё большую тряпку и открыть боевые действия с этой крылатой нечистью, имея в руках уже более совершенное оружие. Теперь я мог дотянуться до самых верхних уголков комнаты и гонять налётчиков и со стен и с потолка... Но крылатые пройдохи будто сговорились и ни в какую не желали покидать помещение. Они явно издевались надо мной и наслаждались моей беспомощностью: садились на мою швабру, мне на голову, на руки, на рубашку, желая войти в тесный контакт со своим противником... Другие, которых мне всё же удавалось вытолкнуть на улицу, сразу возвращались обратно, влетая в это же, либо в соседнее окно.
Ну и дисциплина у окаянных! Мрут, «как мухи» под моей тряпкой, а и не думают разлетаться! У нас офицеры на конференциях и собраниях сидят, газеты читают, или храпака дают за спинами друг у друга. Было бы свободное посещение – половина бы сюда не ходила! А тут силой из помещения не выгонишь!.. Но что же всё-таки с ними делать?!. Не оставлять же до завтрашнего утра здесь на свою голову!.. Попробовать давить? Да разве всех передавишь! К тому же, и следы соответствующие останутся – вон сколько жиру накопили, раздулись, как бочонки. До того объелись на чьих-то харчах, что и лететь совсем не могут. Только ползают, или сидят неподвижно – умаялись, бедные!.. Нет уж, надо придумывать нечто более эффективное и более эстетичное. А что придумаешь? Только лизол с хлоркой тащить да вонь устраивать, от которой и самому по соседству задохнуться будет недолго!..
Я решил на время сделать перерыв в боевых действиях и поразмыслить. К тому же, надо было и другими делами дежурного заняться. Следовало передать телефонограмму в подопечные части. Вышел из комнаты, снова плотно закрыл за собой дверь и занялся телефонограммой. А тут ещё новые вводные от дежурного медслужбы поступать стали. Так что вернуться к поединку с мушиной братией я смог только часа через полтора – уже ближе к вечеру. С великой осторожностью открываю дверь, чтобы оценить силы и состояние противника, и... вновь вижу совершенно чистую комнату, сверкающую белизной потолков и стен в лучах уже клонящегося к закату солнца, и не нахожу ни единой живой мухи!.. Снова тишина, покой и свежий воздух, и никаких следов недавнего нашествия!
Уж не причудилось ли мне всё это?! Вроде, белой горячкой не страдаю. Тараканы и пауки не мерещатся. Наяву, правда, с первыми приходится периодически устраивать сражения. Что за наваждение! Как сумели драпануть все до единой? Почему же, когда выгонял, не вылетали?! Что же произошло с этим «роем», точнее, единым выплодом в моё отсутствие? У них же нет в «рою» своей матки, как у пчёл, или у муравьёв. Что же тогда правит их поведением? Что двинуло их всех сразу сюда, в эту ничем не примечательную для мух комнату, и что вдруг заставило убраться отсюда?.. Явно передают друг другу какую-то информацию... Но как, каким способом? Возможно, биополя какие друг на друга действуют – сугубо мушиные... А может, и какой лидер во всей этой массе есть?!. Да, и у этих тварей ещё много таинственного в поведении осталось. Оказывается, не только одну заразу переносить на себе могут. Как стая саранчи движется: «Летела, летела... и села... Посидела, отдохнула и вновь улетела» (хотя ничего и не съела!). Правда, есть им у меня нечего было. Пусть уж по соседству ищут, пока наши дезинфекторы во главе с Н.П. Левцовым до них не добрались. Задам завтра ему задачу. Пускай голову себе поломает. Такого он, наверное, за всю свою жизнь не видел... Но как хорошо всё же, что они избавили меня от своего присутствия. А то досталось бы не только от Галины Ивановны, но и от других санитарочек. И поделом бы было! Нечего окна открывать да всякую нечисть к себе заманивать!..
«СВИРЕПЫЙ» ГЕНЕРАЛ
Да, частенько выпадали мне праздничные дежурства, и очень часто именно в это время что-либо случалось у нас в части, или на флоте. Так, в какой-то год на День Победы во время праздничного парада в воздухе над Амурским заливом столкнулись два военных самолёта и рухнули на остров Русский, в районе канала. В другой раз в воскресный день объявили боевую тревогу, а у нас, как нарочно, вышли из строя все телефоны, и я с огромным трудом, через соседнюю воинскую часть, сумел вызвать офицерский состав «по цепочке»... То вдруг тайфун какой случится, превращающий окрестные сопки в каскад водопадов, грозящих затопить всю округу. То циклон со снегопадом; то пожар тушить приходится в своей собственной лаборатории, то армада мух атакует и т.д. и т.п. Но, пожалуй, самые большие неприятности доставило мне дежурство, когда нашу часть атаковал соседский генерал – начальник автотранспортной службы флота. Да ещё атаковал под покровом темноты, глубокой ночью. Да к тому же именно тогда, когда у нас действительно были существенные огрехи с работой собственного автохозяйства.
В тот воскресный день дежурство поначалу не предвещало мне каких-нибудь неприятностей. Вводных из Отдела медицинской службы не поступало, непрерывных телефонных звонков не было, сторож был на месте. И я, как всегда в таких случаях, занимался своей научной работой. Часа в два позвонил командир и дал указание отправить ему к дому машину – шофёр должен был скоро подойти. Это тоже было обычным делом... Подошла Зина, наш водитель, я заполнил путёвку, занёс сведения в журнал выезда автотранспорта и вновь засел за свои бумаги. Машина вернулась часам к пяти. Зина, вместо того, чтобы ставить её в гараж, поднялась ко мне и сказала, что поедет ещё куда-то (как я понял, уже по своим личным делам). На моё предложение показать мне путёвку и объяснить, что к чему, она вдруг взбеленилась и умчалась без разрешения – без моей отметки в путёвке и без записи в журнале, что было уже грубым нарушением уставных требований и воинской дисциплины.
Но нашему гражданскому водителю до всего этого не было абсолютно никакого дела. И вообще она была довольно взбалмошной особой, делавшей, что ей хотелось и не считавшейся с указаниями офицерского состава. Во время поездок, в присутствии командира и старших офицеров, она позволяла себе нести несусветную брань, которая порой шокировала посторонних пассажиров, ещё не знавших её повадок. Случалось, те даже просили высадить их на полпути, не выдерживая этого матерно-психологического давления. Почему-то командир относился к ней лояльно: не одёргивал во время словесных излияний и, возможно, позволял даже и выезды для личных целей. Потакали ей и некоторые офицеры. В общем, распустили бабёнку, и она сама уже пыталась командовать офицерским составом и делать, что ей вздумается.
Вот и на этот раз – повернулась и убежала. Я потребовал вернуться, но где там! Её уже и след простыл... Что делать? Докладывать командиру? Бесполезно. Всё равно вся вина на меня ляжет: во всём виноват дежурный: «Приказывать, командовать, управлять не умеет!» Кому какое дело, что девка, кроме командира да Саши Слободина, уже никого и слушать не желает!.. Теперь остаётся только ждать и надеяться, что она не сотворит какого-либо ЧП.
Ждал до самого вечера. Часам к девяти соизволила вернуться. Поднялась разгневанной фурией, бросила путёвку на стол, на мой вопрос ничего не ответила и убежала. Взял путёвку, а она не заполнена – последний маршрут вообще не был указан. Когда же мне ставить время прибытия? Поставил 17-00 с отметкой старого маршрута. Придётся, видимо, доложить обо всём командиру, пора разбираться с её проделками!.. Вышел проверить гараж. Он был закрыт. Сторож сказала, что машина поставлена. Опечатал дверь бокса печатью дежурного и вернулся в помещение.
В полночь лёг отдыхать – как и положено по инструкции. Неприятный осадок от всего произошедшего долго не давал заснуть. Ну, как можно брать на службу в такое воинское подразделение столь неуправляемую особу? И как с ней, с гражданским лицом, разговаривать, если она ничего даже слушать не хочет! Неужели, командир этого не видит?! Так и до серьёзных неприятностей недалеко... Но почему Боря Шлыков и Саша Слободин нашли с ней общий язык? С удовольствием беседы ведут, анекдотами обмениваются, а, возможно, и разрешают ей некоторые вольности во время своих дежурств?!. Нет, с ней надо решать вопрос! И немедленно!.. С этой мыслью я всё же погрузился в сон.
Спишь на дежурстве обычно очень чутко. Просыпаешься от каждого звука, а от телефонных звонков просто вскакиваешь, как ошпаренный. Да, здорово всё это треплет нервишки. Но на то это и служба! На дежурстве всегда приходится ждать неожиданностей. Особенно вот в такой части, где ты один, без помощников (сторож не в счёт: бабуся, и даже без оружия). Здание же большое, двухэтажное. Много окон – пусть и с решётками, но без какой-либо сигнализации. Что стоит злоумышленнику проникнуть в любое помещение, а затем легко добраться и до спящего дежурного, до ключей, до сейфов с оружием! Слава богу, такого в те пятидесятые-шестидесятые годы не случалось. Да и в последующем от такой напасти бог миловал. Сейчас, конечно, условия хранения боезапаса и имущества в частях стали иными – в связи с теперешней обстановкой... Но и раньше следовало быть начеку. Вот и просыпаешься по десять раз за ночь – по поводу и без повода.
Сегодня тоже спал чутко. Вначале какие-то гудки разбудили – по-видимому, от проходящего локомотива. Посмотрел на часы: половина второго ночи. Быстро заснул вновь – как в чёрную яму провалился. И сразу же какая-то пальба началась – будто некая артустановка у меня под ухом работает! Не во сне ли всё померещилось? Вскочил, спросонья ничего не соображаю вначале. А грохот снизу доносится – кто-то в наружную дверь барабанит, да так мощно, что иная дверь и не выдержала бы!
Подбегаю к окну, раскрываю его и с высоты второго этажа в свете электрической лампочки вижу могучего мужика в офицерской форме, лупящего ногами и кулачищами по нашей двери. А рядом солдат стоит, но к двери не притрагивается. Поодаль газик поставлен.
Кричу офицеру, кто такие, что надо, и чтобы прекратил в дверь ломиться! А тот меня матом, да таким, что и до десятого этажа достал бы! «Открывай, такой-растакой! Сколько я тебя, разгильдяя, ждать буду! Я генерал такой-то!» Да, такой генерал действительно был на флоте – начальник автотранспортной службы. И я его пару раз даже видел в соседней с нами автороте на каких-то занятиях. Боевой генерал – матерщинник жуткий! И силища необыкновенная! Говорили, что целую колоду карт одним махом рвал – у солдат отобранную. И тут чувствовалось, что сила недюжинная. Да, но не на ту дверь нарвался. Такую плечом не вышибешь! Да ещё изнутри железной скобой закрыта, так что не прорвётся. По крайней мере, в ближайшие пять-десять минут. Ну, а у меня и пистолет к тому же есть, и патроны к нему.
Снова спрашиваю, что требуется от нашей части и от меня, в частности, в данный момент. Тот так взъерепенился, что, наверное, всю автороту разбудил.
– Открывай немедленно! Доберусь до тебя, рога обломаю! Вместе со всем твоим начальством! Генерала не пускает!..
А чёрт его знает, тот ли это ещё генерал, – в темноте-то не разберёшь. Одни погоны да лампасы видны. А вдруг диверсант какой!..
Даю ему возможность ещё немного поматериться, а сам бегу звонить дежурному по отделу. Тот спросонья тоже ничего понять не может, бубнит в ответ нечто невнятное – один из ветеранов ВВК дежурил. Где ему сразу проснуться! И какая от него сейчас помощь... А тут слышу, что-то в конференц-зале бухнуло, да так сильно, что пол затрясся. Ну, думаю, на абордаж берут! Действительно диверсант с какой-нибудь перекидной лестницей уже влетел в помещение!
Хватаю пистолет (он у меня ночью всегда под рукой находится), отскакиваю в тёмный закоулок коридора, пытаюсь быстрее вставить обойму. Как всегда в таких случаях, быстро ничего не получается, да и работать приходится почти наощупь. Наконец, вставил; отвожу затвор, загоняю патрон в патронник. Теперь только не подведи, родимый! Ведь его – пистолет дежурного, по-моему, давно не проверяли на стрельбах. Каждый своим, личным оружием пользовался. Выхожу из-за угла с пистолетом наизготовку, а у самого поджилки трясутся, да и рука тоже ходуном ходит. С осторожностью иду по коридору, заглядываю в конференц-зал, а там... целая коряга на полу валяется! Это вместо диверсанта! Генерал в своей бешеной ярости в открытое окно запулил! Или солдат, его помощник? Откуда достали только? Наверное, из кучи дров выкопали, которые мы на днях с Кузьмичом заготовили.
С опаской выглядываю из окна, а этот взбесившийся геркулес уже целое бревно приволок – вместо стенобитной машины, сейчас дверь таранить будет! Кричу ему, чтобы отошёл от двери, а то стрелять буду; и показываю пистолет. Не знаю, увидел ли он моё оружие (свет в комнате я догадался не включать), но тут я такой рык услышал, какого, пожалуй, не слыхала и африканская саванна. У меня аж мурашки по коже забегали, а рука затряслась сильнее прежнего. Даже солдат на несколько шагов в сторону подался: не ровен час в гневе как бы и ему по кумполу бревном не треснул!
Смотрю, генерал от двери отходит, но бревно из рук не выпускает. Точно, сейчас таранить будет. Тут уже никакая дверь не выдержит. Он может так и кирпичную стену проломить. И как раз в нашей лаборатории. Надо что-то делать! Говорю ему как можно спокойнее, хотя голос предательски сипит и дрожит, что сейчас открою ему дверь. Тот опять матерится в мой адрес. Иду вниз, по дороге ещё раз звоню дежурному. А тот вновь дрыхнет! Наконец, проснулся! Говорю ему, чтобы не вешал трубку: я иду открывать какому-то генералу. Не то он весь санэпидотряд к утру разворотит. Дверь уже почти своротил! Надо спасать учреждение! Доложу, мол, потом; и прошу его быть готовым на всякий случай, если пальбу услышит!..
Бегом спускаюсь по лестнице вниз, так как дверь вновь начинает трещать. Сколько же у него энергии! И это в ночное-то время, когда тебя слабость да сон одолевают. Каков же он тогда днём в своей ярости! И ждать совсем не может! Ведь с начала осады прошло минут пять-шесть, не больше. Все действия происходили в бешеном темпе...
Снимаю скобу, открываю оба запора, с осторожностью приоткрываю дверь, припирая её ногой, вглядываюсь из темноты помещения – свет и тут не включал на всякий случай. В тусклом свете наружной лампы вижу перекошенную от гнева генеральную физиономию. Точно, это тот самый. Другого такого быть не может. Можно не опасаться. Лишь бы в сердцах не треснул своим кулачищем; ведь и пришибить может! Как теперь его бешенство утихомирить? Да ведь понимает, наверное, что я действовал правильно – согласно уставу.
Медленно выдвигаюсь на свет, пистолет вниз опустил, направив дулом в землю, и представляюсь: «Товарищ генерал, дежурный такой-то... Прошу прощения, что сразу не разглядел! Разрешите узнать цель вашего прибытия?» Того вновь перекосило. Но сдержался.
– Где машины ваши? – спрашивает.
Меня как обухом по голове стукнули! И бревна генеральского не потребовалось. Неужели, наша взбалмошная девица вечером чего-то натворила?! Тогда конец моей службе в отряде! Спишут вновь в ВСО, на место какого-нибудь фельдшера... Взял себя в руки, отвечаю:
– Машины все на месте, товарищ генерал, в гараже поставлены.
– Идём смотреть!
Запираю наружную дверь, веду генерала к гаражу. Показываю все четыре опечатанных бокса.
– Что там за машины?
– Газик, бортовая и две ДДА.
– Вчера выезжали?! – Опять обухом по голове!
– Да, газик выходил – по требованию командира.
– Когда прибыл?
– В 17-00.
– Покажи журнал!
Пошли в здание, к столику дежурного. Я вспомнил про телефон, беру трубку. Там частые гудки, значит, повесил всё-таки, как я его ни предупреждал!.. Показываю журнал.
– Вот, всё в порядке!.. А что случилось, товарищ генерал?
– Кто водитель? – спрашивает, не отвечая на мои вопросы.
– У нас женщина водитель. Такая-то, гражданская.
– Девка?!. Это не то... То солдат газик увёл...
Вроде, отошёл генерал от гнева. Тут как раз дежурный звонит и ещё претензии мне предъявляет: где был, почему столько времени молчал! Объясняю, что с генералом беседую... по части автотранспорта. У нас всё в порядке... Бегу провожать его!..
Генерал как раз направился к выходу, не говоря мне больше ни слова. Я положил трубку и бегом помчался вниз по лестнице. Догнал его на выходе. Открыл в темноте дверь:
– Осторожно, товарищ генерал! Не ушибитесь!
– Я тебя самого чуть не пришиб, салага! Пистолетом своим размахался! Благодари бога, что я отходчивый! Другой бы засадил тебя куда следует!.. А в общем, правильно действовал. Так и доложи командиру...
Я отдал ему честь, и он умчался на своём газике брать на абордаж следующего дежурного. А меня нервная дрожь пробирает – никак унять не могу... Да, такие пертурбации не для моих нервов. Совсем не военный я человек. С трудом ориентируюсь в обстановке, медленно принимаю решения, возможно, и не всегда адекватные. Сегодня вот чуть генерала не застрелил, с перепугу. Опять-таки, не узнал сразу. А должен был узнать! Вон Саша Слободин, мой начальник, всех генералов, всех начальников за версту определяет. С ним-то такого уж точно не случится! А мне, мало того, что сейчас досталось, ещё беседа с командиром предстоит, не менее душещипательная. Крепко влетит за все вчерашние и сегодняшние действия. Дежурный обязан чётко решать все вопросы!.. Кстати, отделовский сонуля не лучше меня сегодня действует: ничего путного подсказать мне не смог, только возмущается! Небось, опять дрыхнет без задних ног!.. Звонить больше ему не стал – всё равно без толку... Посмотрел на часы: было четыре утра – самый сон! Да разве заснёшь теперь!..
Как я предполагал, так и случилось. Во всех вчерашних грехах виноватым я оказался. И в том, что водителя не мог к порядку призвать, и в том, что она с машиной удрала; и то, что дверь наружная покорёженной осталась, и то, что генерал ночью в часть ворвался – всё легло на мои неокрепшие лейтенантские плечи. Вообще в ту пору я, как самый молодой и младший по званию в отряде, был на особом командирском учёте и получал от него куда чаще других указания и внушения. И на этот раз получил. Правда, только устное замечание...
НОЯБРЬСКИЙ ЦИКЛОН
Почти каждый год на 7 ноября на Владивосток, как закон, обрушивается циклон, заканчивающийся сильнейшей метелью с северо-западным ветром и мощными снежными заносами, останавливающими всё городское движение на сутки и более. Вот и в тот 1964 год я шёл на праздничное дежурство, уже чувствуя приближающуюся непогоду. Всё небо было покрыто серыми тучами, с моря дул слабый юго-восточный ветер, и начинали падать первые хлопья первого в этом году снега. Было радостно от приближающейся зимы и от того, что хоть снег скроет нашу извечную осеннюю пыль и грязь, и на какое-то время мы все задышим чистым воздухом...
Дежурство принял у Бори Федорца. Никаких особых указаний по службе не было. Единственным неурочным делом было снятие с сарая пробирки с реактивом для определения интенсивности ультрафиолетовой радиации, чем Боря занимался в те годы, и замена её на новую. Всё это было, естественно, не проблемой. Мы немного поговорили с ним о нашей науке, и часов в десять мой коллега ушёл на отдых.
Я проверил лаборатории, печати на гаражах, поговорил со сторожем и истопником, запер наружную дверь и, как всегда, занялся своими цифрами и таблицами.
К полудню снег уже валил вовсю. За окнами кружилась сплошная белая пелена. Но сильного ветра пока не было... Из отдела поступила команда на запрет выхода автотранспорта, а затем сигнал о штормовом предупреждении. Звонил командир: справлялся об обстановке. Позвонил ещё кто-то из наших, и всё успокоилось. А снаружи уже бушевала метель. Северо-западный ветер, поднявшийся где-то часам к двум, час от часу усиливался и к вечеру выл и свистел уже почти непрерывно.
Я пошёл проверить, хорошо ли закрыты окна и форточки в лабораториях. Обзор пришлось осуществлять снаружи, так как все комнаты были опечатаны. На улице к этому времени уже порядочно намело, так что пришлось прокладывать первую тропу в нанесённых перед домом сугробах. Так и есть, у бактериологов хлопает фрамуга! Не проверили перед уходом, черти окаянные! Теперь придётся вскрывать помещение. Это, конечно, нежелательно, но что поделаешь! Привёл всё в порядок, опечатал дверь своей печатью; сделал запись в журнале дежурного.
Часам к шести вечера ветер выл совсем остервенело. В воздухе вместе со снегом кружились листья, ветки, палки, принесённые из леса. Лес трещал и стонал под натиском разбушевавшейся стихии. На крыше что-то гремело и хлопало. Как бы железо не оторвало! Во время подобных зимних буранов ветер срывает не только железо и шифер, но и целые крыши с частных домов, сносит с балконов доски, ящики, мебель. В такую погоду по улицам и ходить опасно: бывали случаи тяжелейших травм от таких «снарядов». Выбивало и стёкла домов, и целые рамы.
Хорошо, что наше здание расположено внизу, под самым южным склоном сопки. Так что все эти снаряды летят через нас и заметно теряют свою убойную силу. Да и ветер внизу не так свирепствует. Иначе заморозило бы помещение основательно. С отоплением пока всё в порядке, котельная исправно работает, кочегар на месте. Теперь лишь бы свет не погас. Такое при буранах случается нередко – целые районы обесточиваются... На всякий случай приготовил аварийное освещение, вскипятил побольше чаю, как следует поужинал. На душе сразу потеплело и повеселело; заработалось ещё продуктивнее. Правда, через какое-то время свет всё же стал предательски мигать, однако электросеть выдержала. Мне-то самому отключение света ничем не грозило. Но вот нашим лабораторным препаратам, реактивам, культурам, средам, продуктам, хранящимся в холодильниках, это могло нанести непоправимый ущерб.
К ночи снегу намело целые сугробы. А он всё валит и валит. Как-то я завтра доберусь до дома в моих флотских ботиночках?! По колено в снегу идти придётся, если не по пояс! Ну, до завтра ещё далеко... Кстати, кто меня меняет? Ага, товарищ Виноградов. Ему тоже порядком достанется. Лишь бы транспорт ходил...
В 22-00, как и положено, доложил в отдел о состоянии дел в части и пораньше лег спать. Вставать надо было к шести утра с очередным докладом, а также менять Борину пробирку... Спал тревожно. То и дело просыпался при очередных порывах ветра. Всё мерещилось, будто кто-то в дверь барабанит... Вспомнились строки из стихотворения Пушкина:
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настаёт,
И до утра всё стучится
Под окном и у ворот...
Так, кажется, было у поэта. И как точно он описал буйство стихии. Как тонко передал чувство внутреннего беспокойства и тревоги, охватывающие тебя при этом. Правда, там ещё мертвец страху придавал. Но и без него напряжения вполне достаточно. Хоть я и убеждал себя, что всё в порядке, что волноваться нечего, но волнение не проходило... Откуда только оно? Возможно, оно было вызвано неприятными воспоминаниями о пережитых в 1960 и 1961 годах циклонах. Тогда, в шестидесятом, у нас дома, ещё на острове Русском, ветром выдавило целиком всю раму (и тоже ночью). А во второй раз подобный буран застал меня на льду залива, когда я добирался пешком с острова домой... А может, это чувство закреплено в нас уже генетически со времен наших далёких предков, скрывавшихся от непогоды в пещерах и иных укрытиях? В любом случае от этого мне не легче. Больше прислушивался к вою стихии, чем спал...
Встал около шести. Позвонил сторожу, проверил этажи, доложил дежурному отдела. Тот ещё дрых, каналья! Ничего, пора вставать: работы у него куда больше, чем у нас, нижестоящих. Самое тяжёлое было достать пробирку с сарая. Снегу вокруг было навалено с метр. Прямо тонул, пока до сарая добрался. А как полез по лестнице вверх, так меня ветром чуть не сдуло. Пришлось даже на крышу животом ложиться и лёжа отдирать намертво вмерзший в снег и сплошь покрытый инеем снежно-стеклянный конгломерат. Хорошо, что не разбил при этой операции. Пропал бы тогда целый день наблюдений. А самое главное – пробирка ценная, из кварцевого стекла... Всё-таки отодрал без потерь. Поставил и закрепил новую. Её уже Владимир Яковлевич доставать будет, на следующее утро,
Вскипятил чай, позавтракал. С утра что-то не работалось – сказывалась усталость от полубессонной ночи. Часов в восемь звонил командир, беспокоился за сохранность наших объектов. Сделал все необходимые записи в журнале. Оставалось только ждать сменщика. Наверное, пешком добирается. Хоть бы вышел пораньше! Может, и догадается?!
Пробило девять – время сдачи дежурства. Пока никого не видно и не слышно. Девять тридцать – опять тишина. Наконец, в десять часов звонок – Виноградов на проводе:
– Товарищ Бердышев! – Это он меня так всегда почему-то величает. – Автобусы не ходят, трамваи тоже стоят. Иду пешком. Преодолеваю снежные заносы!
– Где вы находитесь, Владимир Яковлевич?
– На Ленинской, в районе отдела.
Молодец, думаю, за два часа хоть до отдела добрался.
– Да не волнуйтесь, Владимир Яковлевич! Силы для финишного броска берегите!
– Хорошо, товарищ Бердышев! Двигаюсь дальше...
Ну, что ж! Значит, часа через полтора прибудет, если тем же темпом пойдёт. Не утонул бы только в сугробах-то! Через час новый звонок:
– Товарищ Бердышев! Это опять я.
– Где вы сейчас?
– Уже на Луговой. Пойду по рельсам.
– Смотрите, под паровоз не угодите!
– Да там всё замело – никакой паровоз не проедет.
– Ну, жду с нетерпением! И готовлюсь к встрече.
Теперь оставалось только ждать его прибытия – телефонов-автоматов на пути больше не было.
Для встречи приготовил ему чай, достал из лабораторных запасов консервы, кофе, накрыл стол в конференц-зале, а сам всё же сел за работу – обидно было терять вот так целый день.
Наконец, часам к двенадцати является долгожданный. Весь в снегу – как настоящий Дед Мороз. Брюки в длинные носки засунуты, шея неформенным шарфом обмотана, вместо фуражки на голове, естественно, шапка с опущенными ушами. Форму же одежды пока не сменили. Начальник гарнизона проверяет нашу физическую выносливость. Слава богу, не поморозился! И хорошо ещё, что ветер стал стихать – не так сильно дует, с перерывами. Ну, а чай и кофе Владимира Яковлевича вообще приободрили.
– Товарищ Бердышев! Вы меня от холодовой смерти спасли! Пока шёл, в сугробах туннели прокладывал. В какую-то снежную яму на подходе чуть не по шейку провалился. Еле выбрался... Ну, что нового по дежурству?
– Да ничего особенного. Пара телефонограмм – уже передал... Только вот Федорцу очередную пробирку надо сменить на сарае.
– Товарищ Бердышев! Как же я на сарай этот залезу?! Вы меня убиваете!
– Это я чуть не убился, когда меня в шесть утра с крыши ветром сбрасывало! Вам куда легче будет. И ветра нет, и снег я уже с крыши сгрёб, да и подступы к объекту расчистил.
– Нет, товарищ Бердышев! Вы лучше поставьте её сами!
– Владимир Яковлевич! Для этого мне придётся в шесть утра сюда приходить... А иначе суточный эксперимент пропадёт, и мои утренние старания. Вы же знаете, что это такое!..
Он, конечно, всё отлично знал и разговаривал только так, для красного словца. Одному на целые сутки оставаться не очень хотелось...
Я пожелал ему спокойного дежурства и решительно направился преодолевать снежное бездорожье – в своих флотских ботиночках и флотской фуражке: проверять степень закалённости своих ушей и нижних конечностей. К счастью, было уже не очень холодно. Ветер дул в спину, и я резво двигался к своей квартире на Монтажной, до которой было около трёх километров.
Всё обошлось благополучно. Я не утонул в сугробах, не попал в снежную яму, не наткнулся на скрытое в снегу препятствие, и даже не поморозил уши! Минут через сорок я уже наслаждался теплом и уютом семейного очага, радостным криком своих сыновей и забо¬тами жены, давно ожидавшей меня и волновавшейся в связи с моим столь долгим отсутствием...
КОЛЯ А.
Мы были вместе с ним в санэпидотряде Тихоокеанского флота всего года полтора-два. Но как много воспоминаний о нём осталось в моей памяти и прежде всего благодаря его уникальному литературному творчеству. У нас на флоте были поэты и литераторы. Были даже из моих академических однокашников: Юра Носов, Игорь Кравченко, ставшие, в конце концов, членами Союза советских писателей, публиковавшиеся в центральных журналах, издававшие собственные сборники, выступавшие по радио и телевидению.
Коля был совсем другого плана поэтом. Он совершенно не стремился к литературной славе и не выставлял напоказ свои далеко не скромные литературные способности. Ему достаточно было видеть плоды своего творчества в нашей стенной печати: в отделе медицинской службы флота, либо в наших, отрядовских выпусках. Но здесь он уже не упускал момента и давал свои отклики на все выдающиеся события флотской жизни.
Коля вообще был непритязательным офицером. Он спокойно шёл по службе. В быту был компанейским, весёлым парнем, стремящимся держаться у всех на виду. Этому способствовала также многогранность его талантов и широкий комплекс жизненных устремлений, которые позволяли ему принимать участие во всех наших офицерских развлечениях, ещё довольно разнообразных в те далёкие шестидесятые годы.
Так, Коля любил играть в волейбол, значительно усиливая при этом команду своих соперников, так как мяч от него всегда отскакивал в самых невероятных направлениях: чаще на свою площадку, реже – на территорию соседней с нами автороты, отгороженной от нас высоким забором. Не отвергал Коля и плавания, которое сменяло у нас волейбол в жаркие летние месяцы. Однако приходил на занятия только вместе с нашим начальником санитарно-гигиенической лаборатории – Сашей Слободиным, затмить которого оригинальностью ныряния и плавания не было дано никому, даже самому Коле.
Уважал он также и шахматы, в которых считал себя абсолютным чемпионом, поскольку у каждого из нас за два года сражений сумел всё же выиграть по одной-две партии. Все остальные его проигрыши уже не имели для него никакого значения и не могли поколебать его глубокой внутренней убеждённости в своём абсолютном интеллектуальном превосходстве над всем офицерским корпусом вместе взятым. Единственное, что Коля обходил стороной, так это теннисный стол, на котором мы часто гоняли пластмассовый мячик в свободное время. Здесь Коля ставил абсолютные рекорды, проигрывая под ноль каждому, мало-мальски умеющему держать в руках ракетку. Тут уж для утверждения своего авторитета аргументов у него абсолютно не было, хотя и здесь он никогда не признавал своих поражений, сваливая всё на волю случая.
Ещё одним Колиным увлечением была любовь к анекдотам. Он рассказывал их по поводу и без повода в любой компании, неоднократно повторяя одно и то же и смакуя реакцию окружающих его слушателей. Правда, анекдоты его носили отпечаток несколько грубоватого стройбатовского юмора, запас которого он непрерывно пополнял во время работы в комиссиях на госприёмках флотских объектов. Поэтому смысловое содержание его фольклорного творчества временами удивляло даже нашу офицерскую гвардию, не говоря уже о глубоко чувствительных женщинах, которые всегда стремились побыстрее покинуть место общего сбора.
А однажды, в пылу охватившего его особого вдохновения, Коля использовал в качестве слушателей женскую аудиторию инженерного корпуса Военморпроекта, куда частенько приходил на согласование. По-видимому, он так шокировал их прямотой и откровенностью высказываний, что те, за неимением возможности удалиться куда-либо, попросили его самого совершить этот манёвр, притом как можно быстрее. И вдобавок обратились к командиру отряда с просьбой избавить их в будущем от необходимости выслушивать подобные «мерзкие сальности» со стороны офицеров медицинской службы.
Коля воспринял всё с присущим ему юмором, посчитав этих женщин совершенно не способными к пониманию каких-либо шуток. И полностью переключился на беседы с нашими женщинами – шофёрами, чувство юмора у которых было развито в гораздо большей степени и которые сами, к тому же, могли завернуть подобные прибаутки, даже похлеще самого Коли.
Однако, как ни велики были достижения Коли в области физкультуры и спорта, отечественного фольклора, в интеллектуальных играх, всё же главным и основным его талантом было поэтическое творчество. В этой области он творил беспрестанно и с огромным удовольствием. Наши отрядовские газеты, а также стенная печать отдела медицинской службы флота были переполнены его шедеврами, рождавшимися с неимоверной быстротой. К великому сожалению, у меня остались лишь жалкие обрывки из многих десятков, если не сотен, его творений, которые, однако, вполне могут дать представление о силе его таланта.
В основном, Коля развивал героико-патриотическую тему, воспевая доблестную Советскую Армию, Военно-Морской Флот, их боевые успехи во славу Советской родины. Из этой области его литературных изысканий у меня сохранилось всего два четверостишья, которые уже сами по себе говорят о многом.
Мы любим Родину свою,
И честь тебе и слава!
И за тебя умрём в бою,
Великая Держава!..
Тут, безусловно, всё было точно сказано. И никакой критик ничем возразить Коле не мог. Правда, мы все в ту пору всё же надеялись на мирное сосуществование с нашими потенциальными противниками и, по молодости своей, умирать, конечно же, не хотели. Однако если Родина потребует!.. Тут уж возражений никаких не было.
Второе четверостишье было взято мной уже из другого стихотворения:
Мы твёрдо на посту стоим,
Сжимая автоматы.
И честь свою не продадим, –
Советские солдаты…
Здесь всё тоже было абсолютно правильно. Честью своей мы, естественно, дорожили и не собирались её никому продавать. Но, если быть точнее, то мы всё же стояли ближе к флоту, чем к армии, и гордились этим. Поэтому предложили Коле говорить о нас хотя бы как о матросах. Но длительные раздумья поэта ни к чему тогда не привели, так как он, к сожалению, не сумел найти подходящего оружия, чтобы вложить его в наши матросские руки. Ни один из видов вооружений не рифмовался с матросами. А предложение Лёши Вадова заменить всю вторую строчку стиха на фразу «глотая папиросы», Коля отверг категорически, несмотря даже на идеальную рифмуемость её с заключительной строфой четверостишья. В общем, Коля, как истинный поэт, никогда не шёл на поводу у критиков и предпочитал творить самостоятельно.
Иногда в Колиной поэзии проскальзывали и лирические мотивы:
И восход алеет на востоке,
И Патрокл покрылся белизной,
Мы опять уходим в путь далёкий,
Расстаёмся, Родина, с тобой…
Это была уже чисто наша, флотская тематика. И пусть с Патрокла пока ни один корабль в поход не уходил, и мы сами ещё не планировали своих первых дальних плаваний, и пусть все мы хорошо знали, что восход всегда происходит на востоке, – всё это уже не имело никакого значения на фоне общей глубокой поэтичности этого лирического шедевра, тронувшего нас до глубины души. А как точно было подмечено автором, что наша любимая бухта часто бывает покрыта белоснежным туманом! – Такая наблюдательность дана далеко не каждому, даже флотскому поэту!
Лирическая тема получила высшую степень своего развития у Коли в любовном сонете, в котором он выразил глубокие сожаления по поводу неразделённых чувств к одной из флотских красавиц, о которой автор скромно умалчивал:
Почему ты не любишь, родная,
Когда я нахожуся с тобой?
И, лаская тебя, обнимаю,
И любуюсь твоей белизной?!.
Подобную, глубоко личную, интимную лирику Коля редко выносил на публичное обозрение. Но совершенство и реализм этого шедевра, в котором поэтический талант автора раскрылся с невероятной силой, не могли быть скрыты от восторженных читателей. И мы все восхищались им, лихорадочно переписывая произведение в свои блокноты. Надо оговориться, правда, что четверостишье вначале имело ещё более глубокий смысл, поскольку автор в первом варианте говорил о наготе этой таинственной незнакомки. Однако мы посоветовали ему всё же не выставлять напоказ всю эту интимную откровенность и говорить лучше о красоте своей обожательницы. Но Коля и тут остался до конца верен себе, сохранив общий смысл сонета и завуалировав содержание внесением одного лишь слова «белизна».
Вообще, как я понял, белые оттенки особенно привлекали его внимание и частенько встречались в его лирике.
Крутая пенная волна,
Как парус белоснежный,
Вдали виднеется одна
И дарит нам надежды...
Какие сравнения, какие сопоставления и какой глубокий внутренний смысл! Коля явно намекает на волны перемен, ожидавшиеся в то время в командном составе медицинской службы флота и связанные с этим надежды на положительные изменения и в нашей жизни.
У меня сохранился фрагмент ещё одного Колиного сонета, того же лирического плана, воспевающий красоту дальневосточной и западной природы и нашу тягу к родным местам детства и юности.
Восход краснеет на востоке,
А мы на запад всё глядим.
О, край родной, о край далёкий! –
Когда ж мы снова будем с ним?!.
Как видим, местные, дальневосточные восходы занимали в Колиной поэзии особое место. Он возвращался к ним ещё и ещё, каждый раз с новой интонацией. В данном фрагменте Коля как бы противопоставляет им наши далёкие западные края, о которых мечтали многие из нас, надолго лишившись счастья видеться с ними. Сам Коля не очень расстраивался переменами, произошедшими в его собственной жизни. Но, как и подобает истинному поэту, он не забывал и своих товарищей, отдавая должное нашим ностальгическим чувствам. И даже повторение отдельных строф в его творчестве нисколько не уменьшало силы воздействия его лирики на наши томящиеся по родным краям души.
В безграничном по широте литературном творчестве нашего приятеля затрагивались самые разные темы. В частности, были у него и тонкие стихотворные намёки на прозу нашей флотской жизни:
Как намедни мы ходили
На Патрокл за водой.
Много ели, много пили,
А потом пошли домой.
Содержание этого куплета было понятно далеко не каждому, а только непосредственным участникам этих событий. Коля поэтизирует в нём работу нашего Морского совета, в которой мы с ним иногда принимали участие как представители санэпидслужбы флота. В тот день, действительно, был выход на бухту Тихую и на Патрокл с целью забора морской воды на анализ – для будущей диссертации Саши Слободина.
Коля не покривил душой, описывая некоторые детали этих выходов, в частности, обильные застолья для всех участников экспедиций, не детализируя, правда, характера и качества подаваемых при этом блюд и напитков. Однако он всё же несколько слукавил, констатируя факт своего ухода домой сразу после завершения этого знаменательного мероприятия. Как рассказывали потом очевидцы, он с несколькими другими участниками этого похода во главе с представителем продовольственной службы свернул на обратном пути в одну из флотских столовых, где они продолжили обсуждение текущих флотских проблем уже не в каюте катера, а в береговой обстановке.
В целом, Коля живо откликался на все интересные события, происходившие в отряде. И по его произведениям вполне можно было бы составить хронику отрядовской жизни. Но у меня, к сожалению, сохранился лишь один фрагмент из этой Колиной серии, хотя и весьма впечатляющий.
И вновь мы встретились с тобой,
Наш крейсер – «Ириан» родной!
Как тяжек был твой дальний путь –
Команде надо отдохнуть…
А мы покопаемся в трюмах твоих
И всякую нечисть изгоним из них!
Это был уже отклик на визит в нашу Владивостокскую базу индонезийских кораблей – бывших наших, проданных дружественной нам в то время стране года два назад. Этот визит был весьма запоминающимся событием для всего нашего флота, но в первую очередь для медицинской службы. Дело в том, что внутренние помещения этих кораблей за два года пребывания в экзотических тропиках были превращены в место скопища всевозможных заокеанских тварей: чёрных крыс, различной расцветки и размеров тараканов, клещей и ещё каких-то совершенно незнакомых мне насекомых: летающих, ползающих, прыгающих. И они в тесном содружестве с прежними обитателями кают и трюмов создали совершенно уникальное сообщество членистоногих и грызунов, расплодившихся в несметных количествах. На борьбу с ними и были подняты по тревоге все силы санитарно-эпидемиологической службы флота. И нам с Колей одним из первых выпало счастье познакомиться с ними. Об этой ответственной работе как раз и повествует Коля в двух последних строках своего произведения.
Но, как оказалось, очистить «Ириан» от нечисти было не в наших силах. И Колино обещание было несколько преждевременным. После нашего весьма длительного копания в кладовых и хранилищах корабля, членистоногой живности на «Ириане» нисколько не убавилось. Зато существенно прибавилось в нашем санэпидотряде, куда Саша Слободин перебазировал на анализ чуть ли не весь ассортимент индонезийских продовольственных запасов, естественно, вместе со всей членистоногой братией. И через несколько дней под высокими потолками наших лабораторий уже летали огромные красно-чёрные тараканы, спешащие скорее освоить и наши дальневосточные регионы.
Вот так, с небольших поэтических набросков и могла бы начаться поэтическая хроника нашей богатой событиями отрядовской жизни. Жаль, что в своё время мы, офицеры отряда, не оставили для себя дубликатов всех Колиных творений, переписывая лишь жалкие отрывки из его сочинений, под которыми он с удовольствием ставил нам свои поэтические автографы. Не знаю, оставлял ли дубликаты сам Коля. По-моему, он совершенно не задумывался об их возможном будущем, щедро раздавая свои творения всем желающим. Так и разбрелись они по флоту и по Приморью, оставшись в записных книжках, в тетрадях, в альбомах поклонников и поклонниц его таланта.
А в конце шестидесятых годов Коля перевёлся на службу в Хабаровск, и мы потеряли с ним всякую связь. Не встречали мы больше и его публикаций в нашей флотской печати. Возможно, там, на новом месте службы, командование не поняло Колиного тонкого юмора, глубоких мыслей и внутреннего содержания его произведений. А может быть, и наоборот – начальству не понравились его частые лирические намёки в свой адрес, и дальнейшие публикации были запрещены. Что ж, такова судьба многих прозаиков и поэтов, не понятых при жизни и оставивших своё литературное наследие для будущих поколений. Жаль всё же, что Коля так необдуманно разбросал его, не заботясь о будущем. Выпуск полного собрания его сочинений мог бы существенно обогатить отечественную литературную классику и дать радость общения с особой поэтической красотой его произведений всем, кто хоть немного разбирается в поэзии и литературе.
«ПОРЯДОЧЕК, В ОСНОВНОМ!»
Был у нас, в санэпидотряде флота, катер – положенный по штатному расписанию. Использовался он чаще всего для транспортировки подвижной лаборатории в отдалённые точки гарнизона, в частности на остров Русский. Иногда на нём выходила в море и наша санитарно-гигиеническая лаборатория с целью взятия проб воды на анализ в акватории Амурского и Уссурийского заливов. Эту тему активно разрабатывал в шестидесятые годы наш начальник Александр Зиновьевич Слободин, но так и не успел её завершить в связи с неожиданным переездом на службу в Караганду. Один раз выходил в море на нём Морской Совет и, кажется, остался доволен приёмом и ретивостью нашего экипажа.
Команда катера, состоявшая из четырёх или пяти человек, была штатской. Командиром был молодой парень, очень учтивый с начальством и держащийся весьма независимо с младшими офицерами отряда, в том числе и со мной. Вечером и утром он обязан был докладывать дежурному о состоянии на катере, и доклад его всегда состоял из трёх слов: «Порядочек, в основном!» Попытки дежурного офицера уточнить обстановку «на корабле» каждый раз наталкивались на строгую лаконичность его доклада. Командир только переставлял слова в этой короткой фразе – «В основном, порядочек!». Или просто менял интонацию её произнесения – от мецце-форте до фортиссимо. Последнего не выдерживали барабанные перепонки дежурного, и он сразу переставал детализировать обстановку.
Никаких ЧП с катером не случалось, и мы за него и его команду были спокойны. Поэтому совершенно неожиданным оказался звонок из отдела медицинской службы, от самого генерала Горбатых (!), с требованием немедленно прибыть на катер и разобраться в обстановке, ибо в медслужбу поступил сигнал с пирса о буйстве пьяной команды нашего катера и загрязнении пищевыми отходами акватории чуть ли не всей бухты «Золотой рог».
Дело было летом, после 18:00. Офицерский состав разошёлся по домам. Я же задержался, чтобы поиграть в настольный теннис то ли с Геной Фроловым, то ли с кем-то из гражданских работников отряда. Дежурил Адольф Николаевич Лазарев, тоже большой любитель тенниса, пожелавший поиграть «на вылет».
Получив такую команду от самого начмеда, Адольф, естественно, засуетился. На катере телефона нет. Оттуда звонят через дежурного по пирсу. Живущие близко от пирса офицеры отряда ещё не добрались до дома. Откладывать проверку нельзя – уже ЧП; как бы более серьёзного не случилось!
Как всегда, крайним оказался я – дёрнуло же меня именно сегодня остаться! Так что пришлось вместо тенниса ехать до центра города, идти на причал и разбираться в обстановке.
Прихожу на пирс, вхожу по трапу на катер. Меня встречает дежурный – молоденький парнишка. Докладывает, как учили, и даже берёт под козырёк правой рукой. Паренёк, вроде, в порядке – не качается, не заикается. Спрашиваю, где корабельное начальство.
– В каюте, – говорит. – Сейчас вызову.
Бежит по трапу вниз, а я пока осматриваю верхнюю палубу. Грязи нет, уборка проведена, даже медяшки отдраены – как положено по уставу. Правда, в воде, недалеко от катера, плавают какие-то деревяшки, бумага. Кто насорил, попробуй разберись? Рядом столько плавсредств стоит!
Минут через пять выходит бравый командир в сопровождении вахтенного. Движется ко мне каким-то замысловатым зигзагом – от борта к рубке. Держится за поручни – явно, не в себе. Но браво рапортует: «Тттоварищ старший лейтенант, на борту… пппорррядочек, …в основном!»
– Где же порядок, если сам командир не в порядке?
– Командир… в ппоррядке, …в основном…
– А что с ногами случилось? Почему прямо идти не можете?
– На море кккачка… в основном…
– Где команда?
– Оттдыхает после пприборки.
– Что произошло? Почему жалоба на вас в отдел поступила?
– Никак-с нетт! Не поступила!
– Всю бухту отбросами завалили. Корабли пройти не могут!
– Мы не завалили… То танкер шёл…
– Танкера мазутом загрязняют. А тут тряпьё, доски всякие! Где же морской порядок?.. «В основном»?!
– У нас поллный порядочек, в основном…
– Где отдыхает команда? Показывайте.
Спускаемся по трапу в кубрик. Действительно, спит команда – двое матросов. Следов «распития» не видно. Конечно, всё убрали.
– Катер в строю?
– Точно так! В строю, …в основном!
– Ну, а что же не в порядке?
– Всё в порядочке … в основном!
– Какие планы на следующие дни?
– Ззавтра майор Сслободин на бухту Тихую выходит. На другой день ппподполковника Виноградова с лллабораторией на Русский везём.
– Так и везёте?
– Нет, идём!
– То-то же, морская гвардия! Довезёте скоро отрядовский катер до «ЧП». Сегодня о ваших проделках сам генерал знает! Что ему докладывать? Что перепились все?! Разгонит всю вашу команду завтра же. И командиру выговор влепит.
– Никак нет!
– Что «никак нет»?!
– Никак нет! Не влепит! На борту пппорядочек, в основном!
Что было делать? Доложить генералу истину – что, мол, выпили малость и спят мёртвым сном, за исключением дежурной службы? Будет плохо. Пошёл на соседние катера. Спросил у вахтенных, что случилось. Никаких нареканий на наш катер у соседей не было. Да разве скажут? Такие же парни и мужики обслуживают…
Дал указания командиру – не уходить с катера, проспаться и быть готовым к завтрашнему выходу. Дежурному же напомнил о его обязанностях, благо, он-то был в трезвом здравии. Позвонил домой командиру, подполковнику Игнатовичу. …Так и так, …ложная тревога. Команда действует по распорядку дня. Все на месте, отдыхают после уборки. Никаких претензий со стороны соседей по пирсу к нашим нет… Кто-то что-то перепутал… Командир дал добро мне идти домой и не заходить в отдел для доклада генералу. Решил доложить самостоятельно… Слава Богу, всё обошлось. Не то досталось бы в первую очередь мне, как проверяющему и не сумевшему разобраться и навести порядок… А в тот вечер я вернулся домой с задержкой на три часа! И глубоко сожалел, что так и не смог поиграть в теннис…
ТРЕВОГА!
Воинская служба всегда полна неожиданностей. То тебя срочно отправляют в командировку, то вызывают на незапланированное дежурство, то на какую-нибудь проверку. Неожиданно сваливаются на голову и учения, всегда начинающиеся с общего сбора воинского состава по тревоге. Тогда достаётся всем, особенно дежурным по части, обеспечивающим своевременное прибытие личного состава к месту сбора.
Не знаю, как для других, для меня же такие дежурства, особенно в Отделе медицинской службы флота, были большим испытанием. Надо успеть обзвонить все подведомственные госпиталя и иные воинские медицинские подразделения, как можно быстрее оповестить личный состав самого отдела, своевременно принять доклады от подведомственных частей, доложить о ходе сбора в вышестоящие инстанции. И непрерывно выслушивать дополнительные команды от Оперативного дежурного по Тылу Флота и соответствующий «разгон» за то, что не обеспечиваешь нормативы сбора, развёртывание медицинских подразделений и т.д. и т.п. Три телефона дежурного звонят почти непрерывно. Кто-то чего-то недопонимает; у кого-то связь не работает; где-то что-то случилось непредвиденное. Всё это нужно фиксировать в соответствующих журналах… В общем, только успевай поворачиваться. Было бы четыре руки и три уха – легче было бы. Или хотя бы помощника давали на этот случай. У Оперативного Тыла такой есть.
Сколько раз за время службы в МЛПП (Медицинской лаборатории подводного плавания) и в самом Отделе пришлось испытать это «счастье» такой оперативной работы! И никакой адаптации! Никакого привыкания к ней и в помине не было. Всегда страшное психологическое напряжение, боязнь не сделать чего-то, не успеть, сделать не так, как положено и т.п. И я удивлялся поведению других офицеров отдела, которые ничуть не волновались, работали спокойно и успевали сделать всё правильно и в срок. Не волновались даже наши «возрастные» ветераны – «старички» из ВВК (Военно-врачебной комиссии), которым на самом деле было трудно работать в оперативном режиме. Правда, с определённого момента некоторых из них ставить на дежурство в отделе перестали – когда кто-то из этой гвардии полностью «завалил» оповещение по причине «выхода из строя всех его телефонов».
Я тогда работал ещё в санэпидотряде флота, и меня по тревоге оповещал Адольф Николаевич Лазарев – вирусолог из соответствующего отдела. В какой-то день прихожу в часть – как обычно где-то без пятнадцати – без двадцати девять. А там суматоха стоит. Оказывается тревогу объявили, а офицеры только-только собираются. Не то, что оповещение по цепочке не сработало, а сигнала соответствующего из отдела своевременно не было. Тревогу в шесть утра объявили, а оповестили дежурного только час назад… Что-то в отделе с телефонами случилось. Ну, ничего. К девяти все собрались. Рассредоточились по лабораториям. Подготовились к выполнению вводных указаний.
Часам к девяти командир из отдела приезжает, вместе с моим начальником, Сашей Слободиным. Последний, как главный гигиенист флота, чаще в отделе работает. Вот и сегодня с утра туда подался. Ну, а коль тревога, то в отряд поехал – с командиром вместе. Приехал и о случившемся рассказывает.
Дежурил сегодня кто-то из ВВК, из «старичков», значит. Утром телефонный звонок от Оперативного Тыла услышал. Говорит, что даже умываться не стал, принялся действовать по инструкции. Обзвонил несколько частей. А тут дополнительные вводные из Тыла поступать стали. Да по разным телефонам. Аж двумя руками сразу работать пришлось, – рассказывает. И вдруг оба телефона одновременно вышли из строя. Звонки идут, а звука в трубке никакого нет. Подымает трубку, а там молчок. Звонит второй телефон. И то же самое. Один оперативный телефон работает. И по нему непрерывные вводные сыпятся. Ну, а как их исполнять, если другие телефоны не работают?
Догадался дежурный всё-таки открыть кабинет начальника и с его телефона генералу позвонить, доложил обстановку. Через тридцать минут генерал прибыл. Принимает доклад. Даёт разгон дежурному – надо было догадаться соседний кабинет открыть и оттуда проводить оповещение. Посмотрел генерал на телефоны дежурного, а у того трубки телефонов перепутаны. Один телефон белый, другой – серый. А трубки наоборот положены: на белый телефон – с серого, а на серый – с белого – запутался бедняга в суматохе. Вот почему и мучился целый час, или даже больше. Как только собрались офицеры отдела, тут же снял генерал с поста своего дежурного, заменил на более молодого и расторопного. Первому выговор влепил и принял решение вообще не допускать таких ветеранов к ответственной оперативной работе в отделе… Я думаю, они были этому только рады.
И.О. НАЧАЛЬНИКА
Оставаться за начальника, отвечать за всё подразделение, командовать подчинёнными – не каждый может. Я – точно не могу. Поэтому и не дослужился до начальника лаборатории, и никогда не стремился к этому. Но вот однажды всё-таки пришлось остаться – когда Юрий Николаевич Егоров в отпуск ушёл. Правда, я сумел выдержать этот месяц мучений и не натворил за это время бед, не совместимых с моим дальнейшим пребыванием в МЛПП. И какое облегчение было передать Юре дела и вновь чувствовать себя спокойно за широкой спиной начальника, решительного, твёрдого и весьма справедливого, хорошо знающего службу и понимающего запросы и внутреннее состояние своих подчинённых.
Но это произошло уже лет через семь или восемь моей службы в лаборатории. В шестидесятых же годах я ходил всё время в подчинённых, хотя и занимал должность старшего врача-специалиста, как и все остальные. За начальника обычно оставались либо Эдик Елизаров – Эдуард Николаевич, молодой многообещающий майор, либо Бабурин Евгений Фёдорович, тоже майор, но на шесть лет раньше нас выпуском.
Оставаясь за начальника – майора Солодкова Алексея Сергеевича, Эдик развивал активную деятельность, много времени проводил в Отделе медицинской службы и периодически раздавал нам команды: по составлению тех или иных срочных бумаг, проверок кораблей, уходящих в плавание, по работе с корабельными отчётами, о необходимости прибытия на служебные совещания, о подготовке к очередным семинарам по марксизму-ленинизму и т.д. и т.п. Всё это, естественно, нарушало ритм нашей научной деятельности и замедляло выполнение собственных творческих планов. Но эта «текучка» и была основной нашей работой. Науку приходилось делать большей частью за счет своего личного времени.
Я, молодой специалист, выполнял его приказы исправно, и даже в срок, хотя и сильно чертыхался (про себя), готовя те же доклады и выступления на семинарах. Надо сказать, что Эдик не очень перегружал меня, а, скорее, оберегал от излишней отделовской работы, предоставляя возможность больше работать по собственному плану. Почему-то он больше наседал на Евгения Фёдоровича, перекладывая на него, «как наиболее опытного», основную бумажную волокиту.
Проработав несколько дней в отделе и в очередной раз оказавшись оторванным от написания своей диссертации, Евгений Фёдорович начал категорически возражать нашему молодому начальнику. И в кабинете Елизарова начали происходить бурные дискуссии.
– Женя, подбери материалы для доклада начмеду – пришли новые отчёты с ПЛ и НК (подводных лодок и надводных кораблей).
– Сколько я могу там крутиться! Вчера бы сам всё посмотрел.
– Евгений Фёдорович (звучит уже более официально), Вам надлежит в течение трёх суток подготовить тезисы доклада генерала. Все материалы в наших делах найдёте.
– У меня собственных материалов скопилось – разгрести не могу. А ты мне всё новые подсовываешь! Есть же другие, кому поручить можно (на меня намекает).
– Майор Бабурин! Вы что, не знаете, что приказы начальников не обсуждаются?! Завтра буду принимать у Вас зачёт по Уставу внутренней службы.
– Ну и … с тобой! Сам читай, если позабыл, эти уставы. И сам отчёты пиши – это дело начальника. А я пока что всего-то старший специалист МЛПП…
– Майор Бабурин! Встать! Смирно!!
– Валяй, валяй! Стоять перед тобой не буду – мал ты ещё! Послужи с моё, а потом командуй!
– Встать!! – слышится уже громовая команда Елизаровским тенором. – Вы что, на гауптвахту захотели, майор Бабурин?!.. А ну, встать! Я шутить не буду!
Бабурин, видимо, всё же встал, потому что сразу последовала следующая команда И.О. начальника:
– Кругом марш! – В Отдел. Работать над документами. …И каждый день мне докладывать о выполнении.
Что шептал про себя Бабурин, я, конечно, не знаю. Я только услышал: «Есть идти в отдел!.. Тьфу на тебя! Командуй, да не закомандывайся!»
Да, Эдик действительно любил командовать. Таков уж его характер лидера. Порой не признавал мнения и старших офицеров отдела – полковников и подполковников:
– Ты их не слушай, – учил он меня. – Делай своё дело… Ещё мелочь всякая указания нам давать будет! В нашей работе они ни шиша не смыслят!…
В данном случае он немножко перегибал палку – специалисты отдела знали и службу, и своё дело, и большей частью были весьма доброжелательны по отношению к младшему офицерскому составу.
…Через год за начальника лаборатории остался Бабурин (в отсутствии Елизарова). Отыграться у него была возможность только на мне, и он это сделал в полной мере и с полным достоинством. Я в это время работал над очередным докладом генерала на сборах в ЦВМУ (Центральное Военно-медицинское управление) и, как назло, заболел. Сначала подхватил грипп, а затем осложнение в виде гнойного гайморита. Работал все дни с температурой, в тяжёлом состоянии. Надо было хотя бы показаться лор-специалисту. Попросил разрешение у Бабурина, но получил категорический отказ:
– Пишите доклад! Когда закончите, тогда и сходите в поликлинику.
– А если что серьёзное случится? Столько всего из носа выходит!
– Ничего не случится! У меня у самого хронический гайморит. Но, видите, работаю же!
– Впереди целая неделя. Мне хоть бы прокол сделать… Работы-то всего дня на два осталось.
– Нет, вы сначала эти два дня доработайте, а потом и прокол сделаете…
Пришлось писать. Через «не могу». Но закончил доклад. Бабурину он не понравился. Пришлось ещё день доработкой заниматься. А потом он потребовал, чтобы я представил доклад ему уже в напечатанном виде. И снова не обращал внимания на моё состояние:
– Вы же на военной службе находитесь. Сначала служебные дела, всё остальное – потом. И не обращайтесь ко мне больше ни по поводу гайморита, ни по поводу геморроя, или ещё чего. Завтра жду отпечатанный доклад!
…Выручила Нина Николаевна – машинистка отделовская. За полдня всё отпечатала. Успел до конца рабочего дня показать доклад И.О. начальника. И получил добро идти в поликлинику. С утра пошёл туда, а оттуда меня сразу в госпиталь на срочное стационарное лечение направили. А там уж и Алексей Сергеевич Солодков из командировки вернулся. Так что выходить из госпиталя меня уже не торопили.
«ПУСТЬ НЕ ВЕШАЮТ!»
Как живётся людям в коммунальных квартирах, я могу только догадываться. И радоваться, что в своё время мы избежали такой участи, поменяв квартиру в Казани на однокомнатную секцию в многоквартирном доме. Жизнь соседей в подъезде куда спокойнее. Правда, и здесь бывают ссоры и противоречия. То у кого-то музыка по ночам гремит. У других малые дети топают. Третьи сами танцы устраивают. Четвёртых внутренние противоречия одолевают, порой до такой степени, что на весь подъезд слышно. Иные – притоны дома устраивают, так что там сплошная карусель крутится – с утра до вечера, и даже ночью (то обычно на первых этажах бывает). У кого-то сантехника даёт сбои – нижним жильцам достаётся. Отсюда и противоречия: внутренние, внутриподъездные. В остальном же по подъездам жильцы мирно живут. Порой друг друга и не знают. Даже не здороваются. Особенно молодёжь этим отличается. Общаются только с самыми близкими. На стариков и внимания не обращают. Раньше, правда, по-другому было: дружно жили, помогали друг другу.
В домах офицерского состава жильцы обычно куда более общительные. И не мудрено – одной жизнью живут, одним испытаниям подвергаются. Поэтому и общаются, и помогают друг другу. Какие-нибудь ссоры и разногласия случаются в виде редкого исключения, даже в коммуналках. Поэтому я был очень удивлён, узнав, что один из офицеров Отдела медицинской службы флота судится со своими верхними соседями – тоже офицерской семьёй. И на него приходят непрерывные жалобы на имя начальника медицинской службы флота, а то появляется и сама вверху живущая особа, довольно пышной конституции, настойчиво требующая аудиенции у нашего начальника.
На своего «злостного обидчика» – майора медицинской службы Ч. – она здесь даже и не смотрит, гордо поднимая голову и презрительно морща припудренный по каким-то соображениям довольно крупных размеров «носик» и поджимая напомаженные в невероятные тона «губки».
Наш начмед Николай Терентьевич Потёмкин её уже хорошо знает и даёт указание дежурному не допускать до своего кабинета в неурочное время, ибо выпроводить её оттуда бывает очень не просто.
Офицеры отдела, конечно, интересуются возникшими проблемами у своего товарища:
– Чем ты её допёк, что каждую неделю сюда ходит? Ведь над тобой, говоришь, живёт, и затопить их ты случайно не можешь.
– Жил бы выше, каждый день топил бы! Разбегалась, стервоза! Своего мужика к ногтю прижала, теперь за нас взяться хочет.
– А ты-то чем виноват оказался?
– Да ничем! Говорю, чтоб её отпрыски нам по головам не топали. Как только начинают, я им по батарее сигналы даю. Не нравится, видишь ли! Орать сверху начинает... Я им тогда музыку включаю – под их кроватью... с вибрацией по внутренней стене. Могу даже на ночь оставить – другие квартиры не беспокоит.
– Другие, может, тебя просто боятся. Вот и молчат в тряпочку...
– Да нет! Подо мной дряхлый старик живёт. Совсем оглох от дряхлости. Сбоку, через кухню не слышат.
– И не лень вам ругаться? Нервы трепать друг другу?
– А чего? Даже интересно, как эта дура бесится... А её паразиты идут вверх, так обязательно ногой мне по двери топнут. Бумажку однажды приклеили с надписью. Ну, это уж мамаша догадалась.
– Да, тут оборону держать нужно. Иначе совсем в плен возьмут.
– Я им после этого утром дверь припёр палкой, чтобы не открывалась. Вот визгу-то было. Мальцы в школу опоздали, а стервоза на работу аж бегом неслась – хорошо из окна видно было.
– Ну, а сегодня-то чего не поделили? Уж целый час у начмеда сидит. Небось, очередной донос на тебя пишет...
– Да вздумала баба мой балкон коврами завешивать. Спустила сверху и наполовину нам кислород перекрыла. Это неделю назад было. Тогда я просто содрал его и вниз, в лужу отправил. Тогда она приколачивать ковёр к чему-то стала – никак не отдерёшь. Дёргал, дергал, слышу хихикает на балконе. Ну, я взял да все висюльки её поганые с ковра и срезал. Часть вниз сбросил, а часть на помойку выбросил. Вот и взбесилась ведьма старая. В суд подала, бумаги во все инстанции настрочила. Аж наизнанку от злости готова вывернуться. Пусть вывернется. Хоть нутро поганое увидят.
– По судам же затаскают!
– Пускай сама ходит. Я заранее свидетелями запасся – на случай. Так что она в дурах останется...
– Разве можно вот так жить всё время, в конфронтации? Сам свихнёшься.
– Это они пусть свихиваются. Одно удовольствие её корчами любоваться!
– А коль помрёт – от злости... Ты же виноват будешь.
– Такие не помирают. В этом счастье жизни видят. Другое её не интересует.
Тут нашу товарищескую беседу прервал дежурный:
– Майор Ч., пожалуйста, к начальнику!
– Во, стерва! Сейчас я ей покажу! Чтоб больше не появлялась!..
И майор Ч. уверенным шагом направился к кабинету генерала...
«ЯПОНСКОЕ РАДИО И ТЕЛЕВИДЕНИЕ»…
Владимир Ильич Куликов, попавший в Медицинскую лабораторию подводного плавания вскоре после меня, был, безусловно, незаурядным офицером – учёным-исследователем, во многом отличавшимся от окружающего его остального офицерского состава медицинской службы Тихоокеанского флота. И то, что ему довелось дольше других прослужить в этой лаборатории, и то, что удалось здесь фактически завершить свою внеплановую научную работу по психологической характеристике личности, и то, что удалось издать свой труд в виде монографии вскоре после ухода в отставку – всё это говорит само за себя.
Он выдержал все реорганизации, коснувшиеся лаборатории в доперестроечный и перестроечный периоды, «переслужил» здесь четверых начальников, работал с несколькими поколениями сотрудников, и остался дослуживать здесь свой майорский срок даже тогда, когда научная работа лаборатории была фактически свёрнута и ею приходилось заниматься только в свободное от службы время.
Конечно, Володя, как и я, с грустью вспоминал о временах процветания и самой активной творческо-научной деятельности лаборатории, когда в её стенах собрались такие гранды науки, как Фокин, Падкин, Солодков, Егоров, Елизаров, Бабурин, Полонский, Осипов – кандидаты и будущие доктора наук. Когда у них в помощниках были всезнающие фельдшера Майсак и Шлёнкин, а неутомимая в работе делопроизводитель – машинистка Валя Вовняк беспрерывно строчила многочисленные научные отчёты и (в нерабочее время) очередные диссертации старших специалистов – офицеров лаборатории.
В лаборатории мы с Володей были постоянно «территориально» связанными, находясь в одной рабочей комнате, работая за рядом стоявшими столами. Наш начальник Юрий Николаевич Егоров, учитывая нашу «психологическую совместимость», разместил нас подальше от всех остальных сотрудников, несколько иного склада характера и, к тому же, непрерывно «смолящих», создающих в лаборатории сплошную задымлённую зону, которую не выдерживали мои чувствительные к дыму лёгкие. Так что вся творческая деятельность моего сослуживца была у меня как на ладони.
Помимо нашей обычной организационно-практической медицинской деятельности, Володя увлекался психофизиологией, вычислительной техникой, осваивал йогу, акупунктуру, был великолепным фокусником. То есть был незаурядной, многогранной, увлечённой личностью. В науке он не шёл проторёнными путями, а всегда предлагал что-то новое, порой шокирующее нас своей оригинальностью. Он был устремлён в новое, неизвестное, пытался выяснить причины интересующих его явлений.
Психофизиология в те годы была наукой переднего плана и начала разрабатываться в Вооружённых Силах. Володя уже не раз докладывал результаты своих исследований на сборах и конференциях флота. А однажды решил для нашего просвещения использовать ещё и трибуну итогового семинара по марксистско-ленинской подготовке. И представил нам свои последние разработки по психофизической совместимости представителей чуть ли не высших эшелонов нашей партийной власти!? Он сделал даже попытку объяснить некоторые наши политические и экономические просчёты последних десятилетий незнанием и неиспользованием этой важной науки в Политбюро и в Президиуме ЦК КПСС.
Можно представить реакцию на всё происходящее со стороны начальника нашей лаборатории Юрия Николаевича Егорова, совсем недавно сменившего на этом посту Алексея Сергеевича Солодкова. Юра и знаки ему подавал: «Прекращай, мол, болтать!», и кулак из-под стола показывал. Володя будто не замечал его сигналов, продолжая развивать эту весьма специфическую тему, для большей убедительности ссылаясь на научные разработки японских коллег в этом направлении: «А японское радио и телевидение… сообщает то-то и то-то». Что уж оно сообщало на этот счёт, я, конечно, сейчас не помню, но тогда всё выглядело довольно убедительно.
Юра продолжает усиленно жестикулировать:
– Ну, я ему покажу! Каждое выступление лично проверять буду! Думает о том, что несёт?!
Ведущий семинар полковник медицинской службы Макаренко Борис Георгиевич видит отчаянную жестикуляцию начальника лаборатории, но показывает ему, что пусть продолжает. Его явно заинтересовало Володино сообщение… А тот, увлечённый творческим порывом, уже без бумажки, продолжает развивать свою тему: «Японское радио и телевидение сообщает, японское радио и телевидение утверждает,.. японское радио и телевидение настаивает!...»
Когда эта фраза прозвучала в пятый или шестой раз, зал грохнул, и мы все покатились со смеху, будучи совершенно не в состоянии удержаться – даже в присутствии заместителя начмеда флота и на столь ответственном для нас политическом форуме. Вовсю гоготал Эдик Елизаров. Всегда флегматичный «Майсак Константиныч» – наш фельдшер, капитан медицинской службы, и тот нарушил мощным баритоном обет невозмутимости. Я сотрясался до коликов и не мог остановиться. Закатывались все представители Отдела во главе с Макаренко. И даже наши седеющие ветераны из Военно-врачебной комиссии, всегда трезво оценивавшие ситуацию, хрюкали от безудержного восторга.
Один Юрий Николаевич, бледный, как полотно, с болезненной гримасой на лице, сидел, устремив уничтожающий взгляд на докладчика, и что-то пытался внушить ему с помощью невидимых телепатических сигналов. Но, видимо, этой практикой он владел ещё не в полной мере, и докладчик, несколько ошарашенный столь бурной реакцией аудитории, упершись обеими руками в трибуну, пытался нас всех перекричать: «А японское радио и телевидение…»
Борису Георгиевичу пришлось даже сделать вынужденный перерыв в выступлениях, поскольку рабочая атмосфера в зале была полностью утрачена, и мы добрых полчаса после Володиного доклада не могли настроиться на нужный политический лад…
Какие выводы были сделаны после семинара Борисом Георгиевичем, и чем закончилось противостояние Володи с Юрием Николаевичем, – уже не помню. Доклад же Владимира Ильича во всех деталях сохранился до сих пор в моей памяти.
Володя много помог мне в статистической обработке научного материала. Он первым в лаборатории приобрёл для этой цели японский электронный калькулятор, позволивший во много раз облегчить и ускорить этот процесс. Приобрёл такой калькулятор и для меня, который прослужил мне добрых двадцать лет и без которого не было бы у меня ни диссертации, ни статей в «Военно-медицинском журнале», ни иных научных публикаций.
После моей ранней демобилизации по болезни я неоднократно встречался с Володей по вопросам научной работы – планируя совместить нашу программу Отдела проблем регуляции биологических процессов ДВО РАН с работой МЛПП. Володя, как всегда, был в творческом поиске, продолжая развивать свою тематику. Я уверен, что и сейчас, находясь уже давно в отставке, он продолжает заниматься наукой, освоил в совершенстве йогу и периодически показывает фокусы любознательной молодёжи…
НА ПУТЁВКАХ
Самой престижной должностью в Отделе медицинской службы Флота считалась должность офицера, отвечающего за санаторно-курортное обеспечение и спортивно-оздоровительную работу. Как точно она называлась, конечно, не помню, хотя, волею судьбы, я сам находился на ней целых шесть месяцев, вынужденный перейти в Отдел из медицинской лаборатории подводного плавания – МЛПП – с целью получения очередного воинского звания.
Хотел ли я туда перейти? Конечно, нет! Работа в медицинской лаборатории полностью удовлетворяла меня, и в её стенах я видел единственную возможность продолжения многоплановых научных исследований, начатых мною в самом начале шестидесятых, ещё в санэпидотряде флота. С другой стороны, я уже более двух лет перехаживал в майорских погонах, и справедливость требовала решения этого вопроса. Я согласился на переход, надеясь, что пребывание в отделе будет временным, и я найду себе применение в дальнейшей научной деятельности. Пока же приходилось переключаться на непривычную для меня оперативную работу, к которой я был совершенно не склонен, прежде всего по своим психо-физиологическим качествам и чертам характера. Но делать было нечего.
Итак, Отдел медицинской службы флота. Коллектив его мне хорошо знаком – по дежурствам, по оперативной работе, по совместным семинарам по марксистско-ленинской подготовке. В отделе я писал научные отчёты, готовил разделы докладов для начальника медицинской службы флота, вместе с ним принимал участие в сборах при начальнике Военно-морского флота и Центрального военного-медицинского управления (ЦВМУ). Но я так и не смог привыкнуть к такого рода деятельности. Она тяготила меня. Оперативные дежурства выматывали, выбивали из сил, лишали душевного покоя, обычного творческого вдохновения. Я не привык быть рядом с высоким начальством, не был способен быстро принимать оперативные решения, держать и перерабатывать в голове массу оперативной информации. Предстояло всё осваивать практически с нуля.
Однако коллектив весьма доброжелателен. Многие офицеры хорошо мне знакомы: Евгений Андреевич Абаскалов – главный радиолог флота, однокашник по академии, соратник не только по службе, но и по искусству. Он прекрасный вокалист, любитель классической музыки, неоднократно бывал на фортепианных концертах моего сына Жени. Володя Гончаров – сослуживец по МЛПП. Теперь он на должности главного токсиколога флота. Адам Николаевич Волосевич – старший специалист отдела по лечебно-профилактической работе. Пока всего лишь капитан, но поразительно глубоко знающий своё дело. В тандеме с ним мне и предстояло начинать свою отделовскую деятельность. Здесь же трудились и хорошо знакомые мне специалисты Военно-врачебной комиссии флота. Начальник медицинской службы флота генерал-майор Потёмкин Николай Терентьевич, его заместитель полковник Макаренко Борис Георгиевич и вскоре сменивший его на этом месте полковник Жеглов Владимир Васильевич хорошо меня знали, относились весьма доброжелательно, несмотря на все мои физические и психологические недостатки. Хорошо относились ко мне и гражданские сотрудники отдела, в первую очередь Нина Николаевна Редькина, заведующая секретной частью, знавшая меня по многочисленным отчётам и докладам. Частенько забегал в отдел ещё один мой однокашник по академии Боря Догадин, первый командир нашего 1-го отделения 1-ой роты первого курса. Сейчас он занимал должность начальника госпиталя на острове Русском – того, где я лежал в 1961 году с непонятным заболеванием и в котором лечились мои «стройбатовцы» – из 613 ВСО – Военно-строительного отряда… Так что всё здесь располагало к быстрой и спокойной адаптации и не сулило каких-либо серьёзных неприятностей, по крайней мере, в ближайшее время. В моей флотской работе можно было также надеяться и на помощь свыше – из ЦВМУ, где в распределении путёвок по флотам принимал участие мой однокашник по академии Коля Смирнов. При первом же телефонном разговоре с Москвой он поздравил меня с этой должностью и пообещал всяческую помощь со своей стороны.
Помощь сверху, конечно, была необходима. Путёвок не хватало. Офицерский состав, особенно вышестоящих инстанций, стремился ежегодно отдыхать в престижных санаториях и домах отдыха и заранее требовал себе соответствующие путёвки в нужное для них время. Я распределял поступающие из Москвы путёвки по частям и соединениям флота, но часть из них всегда оставалась в резерве – «Резерв начальника медицинской службы флота», и, естественно, сам ими не распоряжался. Удовлетворить заявки частей и соединений в полном объёме никогда не удавалось. Поэтому приходилось периодически запрашивать «верхние инстанции» об экстренной помощи, и добрый Коля никогда не отказывал мне в этом, существенно облегчая моё отделовское существование. Просителей было хоть отбавляй уже с самого начала года, и многие из них, потерпев фиаско у себя в соединении, шли напрямую к нам, в отдел, нарушая субординацию и отнимая у меня уйму времени. Конечно, они знали и понимали ситуацию, но вместе с тем знали и то, что всегда остаётся надежда на неожиданную случайную возможность…
И они шли. Высокие командиры и начальники приезжали сами и направлялись прямо к нашему генералу. Те, кто чином пониже, устремлялись в наш кабинет и терзали уже меня, пытаясь убедить, насколько им нужна сейчас или потом, та или иная путёвка. Порой, они направляли в отдел решать эти вопросы своих докторов, и те обхаживали и меня, и нашу флотскую поликлинику в тайной надежде на положительный результат.
Для большей аргументации своих путёвочных притязаний многие из них приходили с большими свёртками и пакетами, намекая на их полезность в нашей работе, а то и прямо демонстрируя перед нами прекрасные поделки корабельных умельцев в виде корветов, крейсеров, подводных лодок, либо хрустальные наборы или же красивые заморские бутылки с многочисленными золотыми звёздочками на этикетках. Думаю, что большинству визитёров было очень нелегко демонстрировать нам с Адамом Николаевичем эти подношения, так же, как и нам обозревать их, восхищаться искусной работой и отправлять просителей за пределы нашего кабинета.
Реакция последних была самая разная – от грустного разочарования до гневного возмущения и даже полного непонимания того, как это можно отказываться от подобных вещей! А один начальник с весьма крупными звёздами даже пригрозил нам – Адаму Николаевичу за компанию, что «выведет нас на чистую воду», разберётся «во всех наших махинациях» вместе с нашим «бесчувственным начальником!». И на самом деле стал «разбираться», написав несколько жалоб на нас и в Тыл и Штаб Флота. Слава богу, там хорошо знали обстановку и разобрались… с самим жалобщиком.
Бывали и иные курьёзные случаи. Однажды на приём к генералу пришёл академик из нашего Дальневосточного отделения Академии Наук СССР. Представился: «Я – академик Долотов, доложите генералу, что мне нужна путёвка в ваш Ялтинский санаторий».
– Таких путёвок у нас нет, – отвечаю. – А какое отношение Вы имеете к нашему флоту, к Вооружённым Силам вообще?
- У меня есть воинское звание, но документы я не захватил. Главное же, я работаю на наш флот, и обо всех моих изобретениях в области электромагнитных полей отлично знают в Москве, в частности, об испытаниях на подводных лодках.
Да, видно, на самом деле известный учёный! Следует доложить генералу. Обычно мы, подчинённые, оберегали Николая Терентьевича, его время и нервы от незапланированных просителей и жалобщиков, пытаясь решить вопросы самостоятельно. Здесь, очевидно, всё было более серьёзно… Но генерала пока нет. Должен прибыть через час. Говорю об этом академику. Погуляйте, мол, часок, отдохните, а по его прибытии доложу о Вашем приходе.
– Нет уж! Я здесь, у вас подожду. А то вдруг убежит ваш генерал, и снова время потеряю.
Я к этому времени был знаком с некоторыми научными институтами (не всеми, конечно). Слышал и о наших академиках. Их, кстати, в те годы было не так уж и много. Об академике Долотове ничего не слыхал. И это казалось странным, поскольку нас знакомили с основными научными исследованиями на флоте. А изучением воздействия электромагнитных волн на корабельных специалистов я несколько лет вплотную занимался сам вместе с Виктором Николаевичем Баенхаевым, майором медицинской службы, в те годы начальником санитарно-гигиенической лаборатории санэпидотряда Флота.
Пока академик сидел у нас в томительном ожидании, он успел порассказать нам много интересного из области своих научных исследований. В частности, о том, что с помощью электромагнитных колебаний определённого диапазона есть возможность сделать лодку совершенно невидимой. С помощью других средств – придать ей невероятную подводную скорость. С помощью третьих – воздействовать уже на человека, делая его невосприимчивым к любым болезням. Последнее нас, врачей, особенно заинтересовало, и естественным был вопрос о внедрении этих исследований в практику. Но это, как оказалось, и было основной академической тайной.
По прибытии генерала ожидающий сразу устремился за ним, но был вежливо остановлен дежурным с просьбой подождать ещё немного, пока начмед решит срочные служебные вопросы. Это его несколько озадачило: «Не могут сразу принять академика! Какие иные вопросы могут быть важнее этого!»
Ждать, к счастью, пришлось недолго, и академик был принят Потёмкиным. А мы с облегчением вздохнули и занялись каждый своей работой, уже не отвлекаясь на посторонние разговоры. Хотя, интерес к визитёру оставался, прежде всего, к его научным изысканиям в области военной медицины.
Минут через двадцать дверь генеральского кабинета отворилась, и из неё показался академик в сопровождении Николая Терентьевича. Оба зашли в наш кабинет, и генерал обратился ко мне – остались ли в его резерве какие путёвки? Их уже давно не было, и он это отлично знал. Но надо было, чтобы я, как ответственный исполнитель, ещё раз подтвердил это в присутствии академика.
Вежливо проводив посетителя до выхода, Николай Терентьевич вернулся к нам, видя наше недоумение этим визитом, да и самим академиком.
– И вовсе это не академик, – начал он небольшое повествование о его деятельности. – Всего лишь член-корреспондент академии наук. Давно уж осаждает Штаб Флота, предлагая внедрить свои научные изыскания. Обещает золотые горы, но ни одного патента на изобретения, ни документов на их внедрение представить не может – всё, якобы, не могут дойти из Москвы секретной почтой. Прибыл откуда-то в один из наших институтов несколько лет назад, но и там ничем конкретным себя не проявил. Много обещает. Постоянно выступает на научных конференциях и у нас на штабных совещаниях. В последние месяцы завалил бумагами Штаб и Тыл Флота с предложением провести эксперимент над экипажем подводной лодки. Якобы, есть у него изобретённый им аппарат, с помощью которого можно многократно повысить боеспособность экипажа. Облучил личный состав в течение пятнадцати минут – и тому не страшны будут ни инфекционные болезни, ни космические перегрузки, ни психологические стрессы. На целых полгода такая «подзарядка» рассчитана… Но ведь не даёт никаких гарантий – что будет в ближайшей и отдалённой перспективе после облучения. Вроде, в Москве проводил подобный эксперимент в каком-то коллективе, да всё на словах. В общем, интересный «академик». За путёвками не раз по телефону обращался… Так что постарайтесь избавить меня в следующий раз от подобных визитёров, – добавил он, выходя из кабинета.
Слава богу, в последующем в мою бытность «академик» больше в отделе не появлялся. Зато появлялись другие просители, порой не менее оригинальные и настойчивые. Безусловно, многие из них нуждались и в отдыхе, и в лечении. И мы с Адамом Николаевичем пытались удовлетворить их просьбы. Доставали путёвки во флотской поликлинике, в иных частях флота, – взамен на обещаемые будущие; звонили в Москву; находили что-то иное, равноценное.
Естественно, работа с путёвками была лишь одним из направлений моей «творческой деятельности» в отделе. Но на неё у меня уходило больше всего времени. Конечно, я тяготился ею, вынужденный прекратить свои научные исследования, и с нетерпением ждал момента, когда можно будет продолжить начатое ещё в 1962 году и, к сожалению, пока не завершённое, но много обещающее как для флота, так и для науки в целом. И с какой радостью я уходил отсюда в том же 1975 году, переключившись опять-таки на совершенно новую работу, уже на Военно-морской кафедре Владивостокского медицинского института. Пусть и она не отвечала моим душевным потребностям, но, по крайней мере, здесь не было ни путёвок, ни «несунов», ни обстановки постоянной неудовлетворённости собой и своей служебной деятельностью.
«БАРСКИЙ» НАЧАЛЬНИК
Госпиталь флота. Сколько связано с ним воспоминаний, к счастью, не только тяжёлых и неприятных в связи с моими многочисленными болезнями. Помню это заведение с самого начала шестидесятых. Прежде всего, начальника госпиталя, полковника Непейводу, доброго и отзывчивого человека, по-видимому, и неплохого организатора, бессменно руководившего этим ведущим медицинским учреждением в течение более десяти лет. И начальников отделений, ведущих специалистов флота: полковников Лившица, Плотника, Левина, Гинзбурга, встречи и разговор с которыми для меня, новоиспечённого лейтенанта, всегда были приятны и поучительны. Сколько они дали мне полезных советов, сколько помогли в плане лечения и реабилитации моих больных. Порой и журили за проколы в моей деятельности. После 1964 года, когда начались мои собственные телесные страдания, они много сделали для возвращения меня в строй, особенно Лев Исаакович Левин, неоднократно клавший меня в своё неврологическое отделение в связи с постоянными обострениями остеохондроза.
В семидесятых в госпитале произошла смена поколений. На должности специалистов пришли более молодые врачи, в том числе и мои однокашники: Слава Кудинов, Боря Скочилов, позднее Вадик Ким, Петя Яншек, Толя Сурмилов, а также мои хорошие знакомые – Валерий Михайлович Иванов, Боря Шлыков. Сменился и начальник госпиталя. Возглавил его Геннадий Фёдорович Григоренко, хороший специалист и прекрасный организатор. При нём госпиталь стал активно расширяться. Возникали новые корпуса, новые подразделения, активно развивалась медицинская наука, крепли связи с городским здравоохранением, с медицинским институтом. Геннадий Фёдорович постоянно поддерживал новые начинания, прогрессивные идеи, энтузиастов, занимавшихся внедрением их в жизнь. Увлечённый, думающий, отзывчивый, он в любой момент готов был оказать бескорыстную помощь любому, обратившемуся к нему страдальцу.
Поддержал он своим авторитетом и меня с нашей профилактической программой. И во многом благодаря ему эта программа функционировала в системе городского здравоохранения в течение почти целого десятилетия с заметным экономическим эффектом.
Трагическая случайность лишила его возможности завершить грандиозные планы госпитальной перестройки, лишила нас счастья общения с ним, во многом затормозила развитие госпитальной службы. После него в госпитале уже не было таких одержимых идеей руководителей, влиятельных и уважаемых начальников, и работа в лечебной системе пошла по нисходящей линии. Во многом способствовала этому и начавшаяся вскоре перестройка, выдвинувшая на вершину власти совсем иных руководителей: с иными идеалами, иными принципами, иными морально-нравственными убеждениями.
Продолжая начатые в бытность Геннадия Фёдоровича исследования по программе «Здоровье», мне приходилось порой обращаться к госпитальному начальству для согласования программы наблюдений, проводимых на базе госпиталя. И должен признаться, что визиты к некоторым из них отбивали всякую охоту к подобным согласованиям.
Как-то, уже в 90-е годы, я пришел сюда, чтобы решить вопрос о проведении в роте санинструкторов наблюдений с целью оценки эффективности действия некоторых пищевых добавок к флотскому рациону – уже разрешённых фармакологическим комитетом. Разработкой этой проблемы наш отдел биологически активных веществ ДВО РАН под руководством профессора Брехмана занимался уже более десяти лет.
Не знаю, слышал ли новый госпитальный начальник обо мне, но о профессоре Израиле Ицковиче Брехмане он, безусловно, должен был знать. Профессор, выпускник Военно-морской медицинской академии, подполковник медицинской службы в отставке, он неоднократно выступал перед врачами Тихоокеанского флота на госпитальных конференциях и сборах руководящего состава медицинской службы. Выступал с новыми идеями и предложениями по укреплению здоровья и повышению боеспособности моряков.
Моя встреча с начальником состоялась после длительного ожидания в коридоре, в самом конце приёма. Мне было дозволено войти в кабинет лишь после того, как начальством были встречены (вне всякой очереди) представители разных коммерческих, торговых и иных, отнюдь не медицинских и не военных, организаций, решавших здесь свои медицинские проблемы. Начальник сидел, развалившись в кресле, покуривая трубку и возложив обе ноги в ботинках на край своего начальственного стола. Кругленький, упитанный, самодовольный, он выглядел настоящим барином в своём царственном ложе, явно гордясь своим начальственным положением.
– Ну, что, учёные, чего вы ещё от меня хотите? – приветствовал он меня. – Может, опять кого в госпиталь положить, или снова лекарства просить пришли? Знаю я вас, вечных просителей! Твой профессор уже побирался однажды!
Я был готов к подобной встрече, поэтому и отсоветовал Израилю Ицковичу идти сюда, щадя его психику. Кстати, что касается лекарств и лечения, то оба мы были отставниками, старшими офицерами медицинской службы и имели полное право на лечение в этом учреждении. Как отличалась сейчас обстановка, моральный климат этого учреждения от той, которая была здесь в бытность Григоренко! Как грустно было видеть всё это, слышать подобные издевательские речи из уст начальника, как неприятно было терпеть унижения и разговаривать с ним. Однако надо было делать дело.
– Товарищ подполковник! Мы хотели согласовать с Вами вопрос о продолжении исследований, начатых при Геннадии Фёдоровиче. Вполне возможно, что наши препараты помогут флоту.
– Ну и что я от этого буду иметь?! – Тоже вполне ожидаемый вопрос.
– Наши тонизирующие препараты, и вам в первую очередь.
– Да плевал я на ваши препараты! Я куплю их столько, сколько захочу! Чего вы хвастаетесь, учёные! Нищие вы! Сами ничего сделать не можете! Только и ходите, чтобы побираться!..
– Академия всегда работала в содружестве с медицинской службой флота. Не хотелось бы рвать эти связи. Тем более что и результат уже был: использование адаптогенов, исследования по валеологической (оздоровительной) программе. И в Военно-медицинском журнале об этом не раз сообщалось.
– Писать вы все умеете. Писаки! Да толку никакого нету! Я же только подписывать ваши бумажки успеваю... Некогда мне тут с вами заниматься... Ну, давай подпишу, чего у тебя там?
И он, ни о чём не расспрашивая и ничем не интересуясь, подмахнул предложенную нами программу. Напоследок, правда, предложил подлечиться у него в госпитале. Предложил скорее не от доброты душевной, а от желания ещё раз похвастаться перед академической наукой своими возможностями.
К счастью, с госпитальными руководителями более низких рангов общаться и работать было куда приятнее, и я сумел довести программу до конца. Доложил результаты исследований начальнику, обратив его внимание на значительный процент лиц с пониженной, по сравнению с нормой, массой тела: на 10-15 процентов и более.
– Ничего с ними не случится! Вымахали под два метра – чего же ещё ждать! Акселерация, доктор, – небось, слыхал такое слово, учёный?!
Дальше этой констатации он, естественно, не пошёл, отвергнув все наши предложения, в частности, относительно индивидуального подхода к питанию лиц с особо выраженным весовым дефицитом. Между тем проблема уже назревала. И дело было не только в недостатке отдельных продуктов и в сниженной калорийности рационов, а возможно, и в необходимости пересмотра матросских и солдатских пайков в связи с той же самой акселерацией.
Через несколько лет эта проблема на флоте вылилась в настоящую трагедию, когда в одной из частей солдаты стали терять сознание по причине недоедания, а специальная комиссия выявила несколько десятков случаев с выраженной кахексией! Правда, причины произошедшего были несколько иные: воровство продуктов со стороны младшего командного состава. Такое положение в отдельных частях флота, безусловно, ставило вопрос о необходимости более тщательного динамического контроля за состоянием здоровья военнослужащих и, в частности, за массой тела, что, кстати, мы и предлагали в своё время.
Однако флоту, в том числе и флотской медицине, в то время было уже не до новых научно-исследовательских программ. Последние свертывались одна за другой, сокращались научные подразделения и кадры. Фактически прекратила свою исследовательскую деятельность некогда бывшая основным научным центром флота Медицинская лаборатория подводного плавания, ставшая придатком отдела медицинской службы. Оставшиеся там специалисты занимались в основном текущей работой, а немногочисленные научные исследования проводились ими уже почти полностью в личное время.
Возникшей ситуацией сразу же воспользовались некоторые активные деятели отдельных научных учреждений, предлагавшие свои «силы и средства» для проведения на флоте тех или иных поисковых работ. С одной такой группой из среднеазиатского НИИ я «имел честь» познакомиться. Тогда меня пригласил хороший знакомый – начмед флота, чтобы оценить их программу и возможности. Однако моими рекомендациями и мнением не воспользовались. Группа проработала на флоте какое-то время. Получила за это огромные деньги, написала какой-то секретный отчёт и отправила его в центральные инстанции. В конце концов, флот так ничего и не получил, даже самых общих рекомендаций. Начмед махнул на всё рукой:
– Деньги не мои!
Учёные спокойно уехали в свой НИИ, отдохнув на флоте пару курортных сезонов. Флот же потерял солидные средства.
Но эти потери оказались лишь цветочками, по сравнению с тем, что началось здесь через несколько лет, к середине девяностых. Я в то время уже был далёк от флота, работал по-прежнему в системе РАН. До нас доходили слухи о распродаже вооружения, военной техники, о постоянной нехватке средств медицинского обеспечения. Взрывались и горели военные склады, склады медицинского имущества. А большие медицинские начальники уже вовсю вели свой личный бизнес и рассчитывали в генеральских кабинетах количество вагонов икры, рыбы и крабов, которые им требуются на ближайшее и пос¬ледующее время. Лично передо мной один такой начальник с гордостью заявлял, что «положил за неделю в карман три лимона», заработав их на продаже тяжёлой боевой техники, естественно, входя в состав некой флотской комиссии. И это было во многие десятки раз больше, чем получали мы, научные работники, и даже профессор Брехман! Конечно, подобное тогда происходило не только на флоте, но даже и в нашей академической системе. Однако у нас, на фоне всей нашей ужасной бедности, это было куда менее заметно.
Не всем удалось спокойно пройти по пути нечестного (хотя и полуофициально разрешённого) накопительства. Не все смогли воспользоваться приобретённым, в том числе и временные «медицинские бароны». Ходили слухи, что один из них ни с того, ни с сего умер у себя на даче, будучи до этого в полном здравии и на полном «барском обеспечении». Другого, якобы, вместе с женой мученически отправили на тот свет ещё более сильные конкуренты. Но это были только слухи, доходившие до нас зачастую через многие месяцы после свершившегося.
Да, Приморье одним из первых в стране встало на путь жестокого и беспощадного бизнеса, где всё, кроме денег, лишалось своей истинной ценности, в том числе и человеческая жизнь. Тогда всё это страшно шокировало меня, сейчас же стало вполне обыденным явлением. И меня нисколько не удивляет высокомерно-снисходительное или просто безразличное отношение к нам, безденежным и неимущим ветеранам, со стороны повсеместных «бар» и «баронов», как, впрочем, и со стороны всего нового социального слоя общества, видящего в нас лишь мешающий прогрессу «атавизм общественного развития».
1996-2013