Сон

/фантазии на темы жизни/.

Пролог.

Еще и еще раз, нажав кнопку вызова лифта и не услышав привычного щелчка и шума работающего двигателя, Сергей Михайлович Поджогин лишний раз убедился, что сегодня все против него, и придется ему тащиться на девятый этаж, пешком.

Шесть, семь..., пятнадцать..., двадцать три... - казалось, ступеням не будет конца. Грязная, замызганная лестница создавала ощущение, что она была создана исключительно для того, чтобы доставлять жильцам дома сплошные неприятности. Размещенная изолированно от лифта (по злому умыслу ли или скудности мышления проектировщика – кто знает), она жила своей, отдельной от всего дома жизнью и подчинялась каким-то своим, неписаным законам.

Плохо крашенные, заплеванные и разрисованные доморощенными художниками (в основном скабрезными рисунками) стены, заставляли редких жильцов, проходящих по лестнице, держаться подальше от них из опасения испачкаться или испортить одежду. Окурки, остатки пиршества алкоголиков, бомжей и студентов – пустые консервные банки, разнообразные емкости из-под пива, водки и прочего питья, обрывки газет, шелуха от воблы и много другое (что убирали или не успевали убирать работники ЖЭКа или добропорядочные соседи) делали путь по ступеням похожим на движение по минному полю, где каждый неосторожный шаг мог оказаться последним.

Однако на этот раз Поджогин шел, не замечая ничего, и для него ТАКАЯ лестница как бы не существовала, а был единственный путь домой –  трудная, долгая, неизбежная дорога к его пристанищу.
Внезапно возникшая одышка заставляла останавливаться на каждом этаже. Ну вот, наконец-то, последние метры его вынужденного восхождения, последние ступени такой бесконечной, изнуряющей лестницы и знакомая площадка девятого этажа.

–  Что за черт, – вырвалось у него, когда внезапно он услышал звук прошедшего мимо него лифта.

Это надо же, именно тогда, когда нет сил идти, лифт ломается. Как по закону подлости, подумал Сергей Михайлович.

Немного отдышавшись, он подошел к входной двери, отрезавшей площадку девятого этажа от вытянутого коридора холла, в котором располагалось несколько квартир. Одна из шести дверей скрывала за собой его, Поджогина Сергея Михайловича, квартиру - его дом, его пристанище и обитель, то единственное место, где он может расслабиться, отдаться своим мыслям и чувствам.

Как назло, тяжелая, недавно установленная по просьбе соседа, металлическая дверь настойчиво не хотела открываться. Дрожащие руки мешали этому, не слушались, и ключ никак не хотел попадать в замочную скважину – звякающее соприкосновение ключа с замком показалось Сергею Михайловичу вечевым колоколом, напоминающем ему о его сегодняшнем позоре, унижении и страхе...

Часть 1. Работа.

Утро началось как обычно и, кажется, ни что не предвещало неприятностей. Будильник не опоздал и своевременно напомнил Сергею Михайловичу о приходе утра и предстоящем начале нового рабочего дня. Разгорающееся солнце, пробив запыленные стекла окон, неторопливо пересчитывало узоры на обоях, и ласково касалось сомкнутых век нашего героя. Думалось, что только ему небесное светило дарит свой небесный огонь, манит бросить все и бежать, бежать на берег реки, упасть ничком на горячий песок пляжа, подставить под солнечные лучи, истосковавшееся по ним за долгую зиму и дождливую весну тело, и в полной мере насладиться его теплом и лаской. Диктор радио, скорее всего молодая привлекательная девушка, весело сообщила, что погода будет нормальная, дождя и иных катаклизмов погоды не предвидится; отдыхающие смело могут направляться в свои, заранее запланированные круизы, дачники без опасений могут оставить, без присмотра всходы огурцов, помидоров и прочей зелени. В почтовом ящике не оказалось неприятной телеграммы или неожиданного письма, сосед-алкоголик Борис не залил водой межэтажные перекрытия, автобус пришел вовремя и, как ни странно, совсем пустой, поэтому до работы Сергей Михайлович добрался не измятым и с неиспорченным настроением.

Однако на этом череда приятных минут окончилась, и все сразу переменилось...

***
Не успел начаться рабочий день, как Сергея Михайловича вызвал начальник управления и сразу, с порога, набросился на него с упреками - почему не сдан квартальный отчет, а справка в министерство представлена с опозданием. Особое раздражение начальника вызвало то, что в одном из подписанных им писем, направленных смежникам, была допущена какая-то незначительная ошибка, которая, якобы, подрывала его авторитет перед давними партнерами.

— Поджогин, — начальник не кричал, не упрекал, а как-то едко выговаривал с одной ему присущей желчью. — Вы, Поджогин, оправдываете свою фамилию. Вы вчистую спалили доброе имя нашего учреждения, из-за Вас мой авторитет горит синим пламенем. Почему я должен страдать из-за Вашей тупости и разгильдяйства. Только Вы, с Вашим постоянным упрямством можете допустить такое. — Далее упомянуто было о том, что Поджогиным не проявляется должной инициативы, давно не внедрялись свежие идеи, дисциплина ни к черту и прочее, прочее, прочее...

Слова начальника сыпались на него как кучи мусора из чрева мусоровоза, который наконец-то, попав на свалку, получил возможность изрыгнуть из себя всю накопившуюся мерзость.

Вывалив всю грязь, всю желчь и всю свою неприязнь на голову Сергея Михайловича, начальник не стал выслушивать его объяснения, а коротко уведомил, чтобы Сергей Михайлович подыскивал себе новое место работы.

— Я Вас не держу, — едко бросил начальник — и лучше, если Вы сами и немедля напишете заявление по собственному желанию.

Начальник всегда, когда сильно раздражался, употреблял слово "немедля".

— И, естественно, по Вашему желанию, — совершенно нелепое дополнение на секунду лишило Поджогина дара речи. — Прошу, чтобы завтра заявление было у меня на столе, и считайте, что оно уже подписано.

Последняя реплика начальника, которую он бросил, не глядя на Сергея Михайловича, дала ему возможность ответить, однако Поджогин, ошарашенный неожиданным словесным натиском начальника, не сразу сообразил, как отреагировать на услышанное обвинение.
— Но, как же, — он попытался возразить, как-то оправдаться, вместо того, чтобы доказать, что все высказанные претензии беспочвенны. Однако, при этом, Сергей Михайлович начал нести какую-то несуразицу, — ведь сейчас середина лета, разгар отпусков, — неожиданно для себя произнес он. — Ни на одном солидном предприятии в отделе кадров со мной попросту не станут разговаривать...

— Нам тоже не о чем с Вами разговаривать — оборвал его начальник и, взяв трубку телефона, стал набирать какой-то номер, давая понять, что разговор окончен.

Сергей Михайлович открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но, почувствовав спазм в горле, обречено махнув рукой, повернулся к двери.
 
Как он вышел из кабинета начальника, Поджогин даже не заметил. Его благодушное утреннее настроение улетучилось в одну секунду, учащенные удары сердца молотом отдавались в каждой клеточке его тела, он слышал ритмичные и все возрастающие удары кровяного мотора, и чувствовал, как по нему растекается непознанная ранее дрожь. Он ощущал биение в висках и нарастающую боль в затылке. И в эту минуту Сергей Михайлович испугался. Да, да - испугался. Непонятный и доселе неведомый страх овладел им. Его пугала предстоящая неизвестность, непонятные причины раздражения и внезапный гнев начальника. Пугала собственная мягкотелость и неумение возразить, защитить себя. Пугало собственное тело, которое вдруг он начал ощущать со стороны и понимать, что в нем что-то разладилось.
Работа весь день не клеилась. Поджогин молча сидел за своим столом, смотрел в одну точку, дрожащей рукой выводил какие-то каракули на чистом листе бумаги, время от времени брал исчерченный лист, клал его в стол, доставал новый и продолжал опять чертить неизвестно что. Со стороны могло показаться, что он занят серьезным делом и выполняет ответственную работу, тем более что перед этим он был у САМОГО начальника.
Обычно такой долгий и насыщенный разными событиями рабочий день спрессовался в одну страшную и пробежавшую минуту, окончание которой Поджогин даже не заметил. В течение всего дня Сергей Михайлович ни с кем не разговаривал и, уходя, даже не попрощался.

***
Улица встретила нашего героя неприветливо. Сильный прохладный ветер, неожиданно сменил ласковое теплое дуновение утреннего ветерка. Сгущающиеся сумерки потихоньку прогоняли дневной свет, показывая, что надвигающаяся ночь скоро станет хозяйкой на опустевших улицах, накроет все живущее своим черным одеялом и ночная жизнь с ее тайнами, загадками, неприятностями на какой-то период воцарится на земле, исковеркает или счастливо изменит судьбы многих людей и прочих живых тварей. Проносящиеся мимо автомобили обдавали его облаками выхлопных газов, забитые до предела уставшими пассажирами автобусы закрывали перед Поджогиным двери и не позволяли воспользоваться услугами городского транспорта.
   
Давно и досконально известная, привычная дорога домой, по которой Сергей Михайлович уже в течение семи лет ежедневно ходил на работу, в этот раз напоминала путь на Голгофу.
(Правда, наш герой не библейский персонаж и этот путь не проходил, но его душевное состояние в тот момент позволяло так считать Автору этих строк).

Ботинки Сергея Михайловича пудовыми гирями висели на негнущихся и непослушных ногах, которые двигались сами по себе, и шли неизвестно куда и непонятно зачем. Его плечи, сгибались под грузом атмосферного столба, доселе не ощущаемого им вообще. Такая привычная шляпа казалось металлическим обручем сдавливала голову, выгоняя из нее последние капли разума, сжимая и спрессовывая возникший страх, загоняя его вовнутрь. Заходящее солнце слепило и жгло как жерло доменной печи, проникая во все частицы тела, заставляя закипать кровь и затуманивая прижатое страхом сознание.

В эти минуты Поджогину казалось, что встречные люди смотрят на него с сожалением и сочувствием, понимая, что он идет по страшному и последнему пути к своему неминуемому позору и краху...

Если бы сторонний наблюдатель, хорошо знавший Сергея Михайловича, видел его в эти минуты, он бы сильно удивился – вместо знакомого человека по улице двигалась его тень, его оболочка, существо только внешним обличьем напоминающее своего хозяина – настолько Поджогин отличался от самого себя...

Часть 2. Дома.

Преодолев затянувшуюся борьбу с замком и войдя в квартиру, Сергей Михайлович первым делом скинул с ног пудовые гири и зашвырнул неизвестно куда опостылевшую ему шляпу. В комнате он нервным движением сбросил надоевший пиджак, сорвал давивший весь день галстук и бросил его на стул. В тот же миг атмосферный столб, усевшийся на плечи, рассыпался и раскатился мелким бисером по всей квартире, разогнув плечи Поджогина. Его голова, до сей минуты стянутая металлическим обручем, возвращалась в свое первоначальное положение, а в освобождаемые клетки мозга возвращался разум. Однако поселившийся в нем страх остался где-то внутри и оттуда, независимо от Поджогина и обособленно от него, наблюдал за ним.

Страх не пропадал, страх был, страх существовал, страх жил своей жизнью и Поджогин ощущал его всем своим существом, всей своей сутью...

Скорее по привычке, чем по необходимости, расположившись на диване, Сергей Михайлович задумался; настроение не улучшалось, а квартира напоминала зал ожидания незнакомого вокзала, в котором он как бы остановился на время, лишь прервав свой долгий и нескончаемый путь на Голгофу.

Даже здесь, дома, среди знакомых и обыденных вещей, вдали от рабочей обстановки его не покидала мысль о скором увольнении — конечно, по собственному желанию, но все же придется расстаться с коллективом, где он столько проработал.

О том, чтобы остаться на работе Сергей Михайлович даже и не думал. После всего произошедшего сегодня, это невозможно. Правда, если только не уволится его начальник, что маловероятно – молодой, энергичный, да к тому же еще пользующийся поддержкой солидного чина в министерстве /то ли родственника, то ли знакомого – неизвестно/.

Строить иллюзии насчет увольнения начальника Сергей Михайлович даже и не собирался — в эти минуты его занимала только собственная судьба.

Перед глазами, как на старой заезженной кинопленке, проходила вся сегодняшняя встреча с начальником и он, Поджогин Сергей Михайлович, наблюдал ее как бы со стороны, на большом экране незримого кинозала. Он был зрителем, единственным зрителем той трагедии и того фарса, которые утром развернулись в кабинете начальника. Он видел не себя, он видел какого-то незнакомого ему ранее Поджогина Сергея Михайловича, видел его беспомощность, его никчемность и несуразность, его позор. Видел начальника, возвышавшегося в ту минуту над Поджогиным, как айсберг над  ледяной равниной...

Несмотря на то, что с утра у него во рту не было ни маковой росинки, есть не хотелось. Но, все равно, скорее, в силу инстинкта или привычки, нежели от голода, пришлось встать с дивана и пройти на кухню – неприятности неприятностями, но и чай попить тоже нужно.
Поджогин любил крепко заваренный и свежий чай. Из всех сортов он предпочитал индийский - три слона с добавлением цейлонского. Чай он всегда готовил с каким-то азартом, вкладывая в это действо все свое умение и душу. Если он находился дома один, то заваривал чай ровно на одну чашку, не более, выдерживал напиток до того момента, когда его температура позволяла пить не обжигаясь, но, в то же время, не давая ему остыть до состояния теплого пойла.

И в этот раз, несмотря на свое душевное состояние, Сергей Михайлович не отступил от обряда чаеприготовления и через некоторое время бокал крепкого чая с лимоном несколько освежил голову, но прежние мысли не покидали нашего героя.

Пытаясь избавиться от навязчивых мыслей и хоть как-то отогнать гнетущий душу страх, он включил телевизор. Однако тот, вопреки ожиданиям, тоже не развеял тяжелые думы. Сытые морды политиков и банкиров, появляющиеся в последнее время на экране в несметном количестве, которые чавкали, кривлялись, подмигивали Сергею Михайловичу по всем телеканалам и убеждали его сделать правильный выбор в предстоящей избирательной кампании, обещая рай в стране в самое ближайшее будущее, только угнетали и без того его тяжелое настроение. Пасьянс Наполеон, который он любил  время от времени раскладывать, в этот раз не получался – в каждом короле и валете он видел  начальника, а  шестерки  и семерки напоминали обходной лист, который он должен будет заполнить, посещая все мыслимые и немыслимые инстанции своего  учреждения.  Недавно начатую книгу известного французского романиста брать было бесполезно, поскольку в теперешнем состоянии Сергея Михайловича было не до чтения, так как в книге "кроме фиги" он, скорее всего, ничего не увидит.
Как никогда раньше, стало невмоготу его одиночество, которое прежде нисколько не угнетало.

***
Сергей Михайлович Поджогин всю свою сознательную жизнь, а ему было уже сорок три года, оставался холостяком. По молодости он не женился, так как было много свободных девушек, с которыми приятно проводить вечера и наслаждаться их общением ночью. Потом было некогда, а когда перевалило за тридцать, он втянулся в привычный ритм холостой, беззаботной жизни и боялся ее потерять, несмотря на советы друзей. Да и опасался, что греха таить,  нарваться на какую-нибудь "мегеру", которая подавляла бы его своей властью жены, вынуждая отказываться от маленьких земных радостей – рыбалки, футбола, преферанса с друзьями. Теперь же, в таком, как он полагал солидном возрасте, было поздно заключать союз сердец с одной из избранниц.

Правда, в последнее время ежедневные встречи на работе и периодические в его квартире с одной из представительниц прекрасного пола все больше грозили перерасти в брачный союз двух сердец и обратить его в истинную веру семейной жизни.

– Ирина, – внезапно и с какой-то нежностью, подумав о ней, произнес Сергей Михайлович, и на сердце стало немного теплее.

Да, она чертовски нравилась Поджогину и, скорее всего, он был в нее влюблен, и, наверное, девушка догадывалась об этом, потому что ЭТО отражалось в его глазах, когда он смотрел на Ирину, целовал, гладил ее волосы, но сказать о своих чувствах не решался.

Была минута, была секунда, та решающая и ответственная секунда в его жизни, когда он уже почти, уже наверняка готов был сделать предложение. Он даже положил в карман паспорт, чтобы, услышав в ответ - ДА, тут же взять Ирину под руку и идти с ней в тот дом, откуда мужчины выходят окольцованными (и формально и фигурально), а женщины - счастливыми и официально зарегистрированными. Он думал, он полагал, он надеялся, что Ирина ждала этой минуты, что она чувствовала его состояние, но..., опять его подавил страх за свою свободу, точнее страх потерять ее – холостяцкую свободу: он промолчал и все осталось на своих местах...

***
Сергей Михайлович настолько погрузился в свои мысли, что неожиданный и резкий звук, вспоровший тишину квартиры, показался ему пулеметной очередью и он не сразу понял, что никакой это не пулемет, а старый, охрипший дверной звонок, вернув его к действительности и оторвав его от мыслей об Ирине, известил о приходе нежданного гостя.

Небритая физиономия Бориса, показавшаяся из-за приоткрытой двери, нисколько не удивила Сергея Михайловича. Однако, уперевшись взглядом в своего соседа и, скорее, смотря сквозь него, погруженный в свои мысли, он не сразу осознал смысл слов, которые невнятно произносил Борис.

– Михалыч, ешь твою налево, ты чего не узнаешь меня – скрипучий и давно пропитый голос Бориса доносился откуда-то издалека, и напоминал звук бензопилы, вгрызающейся в сучковатое дерево.
Борис Зильберман – еврей-полукровка, с детства был мальчиком, подающим большие надежды: он первым из ребят своего двора, его одногодков, поступил в техникум, учился только на хорошо и отлично, был заводилой в дворовой компании, играл на гитаре и не был обижен вниманием рано взрослеющих одноклассниц. Однако, когда ему стукнуло 18 лет, Борис неожиданно и страстно влюбился в соседскую девочку. Все ребята знали об их романе, скорее платоническом, чем страстном. Они подходили друг другу – оба молодые, оба красивые и, казалось, влюбленные. Но..., Людмила, так звали соседку Бориса, как оказалось, с ним просто проводила время или, выражаясь языком мальчишек – “крутила динамо”. Платонический роман кончился через год – Людмила неожиданно для всех и, особенно для Бориса, выскочила замуж за молодого лейтенанта – выпускника военного училища. Когда она впервые появилась во дворе под руку со своим будущим мужем, это было как гром среди ясного неба, это был как удар молнии в сухое дерево. И таким деревом оказался Борис. С этой минуты жизнь Бориса покатилась под гору – он начал пить, бросил престижный институт, куда он, благодаря своим знаниям и способностям, поступил без особого труда, несмотря на очень большой конкурс. Его запои, вначале короткие, в дальнейшем переросли в хроническое пьянство и звезда Бориса закатилась, не успев взойти. И, вот уже почти двадцать пять лет, Борис глядит на мир через донышко стакана, майонезной банки, горлышко бутылки – через все, из чего можно выпить. А пил он без разбора все подряд: водку, вино, коньяк, самогон, бормотуху и пр. Пил везде и со всеми, неоднократно попадая в вытрезвитель. Однажды даже, увидя в коридоре у Сергея Михайловича тройной одеколон, выпил и его, показав Поджогину, при этом, как надо мыть стакан после одеколона, чтобы в нем не осталось запаха. 
– Михалыч, ты чего уснул? – голос Бориса оторвал Сергея Михайловича от его мыслей и вернул в настоящее. – Дай пятеру здоровье поправить.

Измятый вид Бориса, его дрожащие руки, синяки под глазами показывали, что он нуждается в опохмелке, причем срочной.

Поджогин наконец-то осознал, что от него хотят. Сунув руку в карман брюк, которые он так и не снял, вернувшись домой, Сергей Михайлович вытащил деньги и молча, отсчитав пять рублевых бумажек, протянул их Борису.

– Я верну, ей-ей верну, – уверил Борис, направляясь к лифту. Звук отходящего лифта вернул Сергея Михайловича к действительности. Закрыв дверь и возвратившись в комнату, он, наконец-то, скинул брюки и одел свои любимые, давно заношенные спортивные штаны.
Поджогин вообще не любил надевать новые, не разношенные вещи. Купленные им рубашки, галстуки, брюки и ботинки долго вылеживались в шкафу, часто выходя из моды прежде, чем он их надевал в первый раз после покупки. Зато, одев новую вещь, он ее носил столько, сколько считал нужным, иногда занашивая до такой степени, что она уже не подлежала ремонту.
Впрочем, эта его особенность не отражалась на его внешнем облике: на работе и в глазах окружающих он выглядел вполне достойно. 

***
После ухода Бориса, на некоторое время оторвавшего Сергея Михайловича от мучивших проблем, он опять погрузился было в события прошедшего дня, однако телефонный звонок раздался неожиданно и вновь отвлек Поджогина от его мыслей.
– Сережа, – в трубке он услышал взволнованный голос Ирины, – ты чего сегодня был такой хмурый и взъерошенный какой-то. Убежал, не попрощавшись. Что-то случилось?

– Да нет, нечего, все нормально. – Поджогин не хотел говорить с ней о том, что произошло на работе и о своем разговоре с начальником. – Ирочка, ты не обижайся, я очень устал и хочу спать, поговорим завтра, хорошо – обнадежил он ее.

– Ладно, Сережа, отдохни. До завтра. – Короткие гудки в трубке вернули его к действительности.

Даже дома, в своих мыслях Сергей Михайлович не мог называть начальника иначе, как Начальник, но никак по имени, отчеству или фамилии. Эта привычка появилась у него в первый день, когда директор Института появился у них в Управлении, чего раньше никогда не случалось, и представил сотрудникам их нового начальника, сопровождая это словами, – прошу познакомиться, это Ваш новый Начальник управления. Далее следовали его научное звание, фамилия, имя, отчество.

О том, почему директор оказал такое уважение начальнику Управления, стало известно гораздо позже со слов его секретарши, с которой у Поджогина (впрочем, как и со многими другими секретаршами учреждения), установились доверительные отношения.

Конечно, у нового начальника были и фамилия, и имя, и отчество, однако для Поджогина он так и остался Начальником. Обращаясь к начальнику, Сергей Михайлович всегда старался избегать прямого обращения и строил свои фразы так, чтобы не назвать его по имени и отчеству.

Следует отметить, что Поджогин никогда не был подхалимом, не старался втереться в доверие к начальнику, как к прежнему, ушедшему на пенсию, так и к нынешнему. Если Сергей Михайлович имел свое суждение по какому-то вопросу, отличное от мнения начальника, он не стеснялся выказать его вслух и даже настаивать на своей правоте, проявляя упрямство и непослушание, не переходя при этом границы приличия.

Можно сказать, что он был неудобным подчиненным. Однако, как ни странно, может быть благодаря этому его качеству, ему прощалось порой то, что не было терпимо по отношению к другим “удобным” сотрудникам. Его редкие опоздания на работу, как бы не замечались, просрочки с выполнением поручений не принимались в расчет. Ко всему, следует заметить, что Сергей Михайлович был хорошим специалистом своего дела, и результаты его работы со стороны руководства нареканий не вызывали.

Поджогин был общительным, незакомплексованным и коммуникабельным человеком. Уже через два-три месяца работы в учреждении, его знали почти все сотрудники и, особенно, сотрудницы не только его управления, но и других подразделений, причем, знали не только в лицо. Он мог, вот так запросто, войти в любой кабинет, где его приветливо встречали, предлагали выпить чай или кофе, расспрашивали о его делах или рассказывали о своих. Практически везде он был своим парнем.

Однако, наряду с легкостью общения с коллегами, он испытывал трудности при разговоре с начальством. Почему-то, ему всегда хотелось возразить, особенно, если он понимал, что поручаемая ему работа бесперспективна или излишне утяжелена. Начальство, видимо, желая подчеркнуть свое превосходство, настаивало на выполнении работы так, как виделось им.

Но, как ни странно, если Поджогин был уверен, что прав он, а не начальство, то как-то так получалось, что по истечении какого-то времени задание изменялось, отзывалось или тихо умирало, и наступал тот результат, который Сергей Михайлович предвидел в самом начале.

Может быть, неожиданный взрыв гнева нового начальника был вызван именно тем, что он испугался иметь у себя такого непредсказуемого и неудобного подчиненного.
–  Может быть, может быть, – зазвенело в голове Поджогина...

***
Разобрав постель, Сергей Михайлович принял душ, побрился – он всегда брился на ночь, поскольку не хватало времени утром, и улегся на диван.

Спать не хотелось и, взяв начатый ранее роман "Королева Марго", он принялся за чтение.
Фиги в этот раз не было, однако полностью вникнуть в суть прочитанных страниц никак не получалось. Не давали покоя слова начальника и предчувствие скорой перемены в жизни – ведь новая работа всегда несет определенные, а, иногда и существенные перемены. Еще неизвестно куда устроишься, как примут новые коллеги, да и примут ли в свой мирок.

У него, на работе, все уже устоялось, и сложились определенные традиции и привычки: утром – крепкий чай, который с особым искусством заваривала Ирина. Да, да – это та самая особа, брак с которой был почти предрешен. Чай у нее получался на редкость вкусным и ароматным. За чаем шел обмен новостями, немного сплетен женщин о своих мужьях, разговоры мужчин о спорте, политике (конечно, и о женщинах тоже). Потом обычный рабочий день – бумаги, чертежи, проекты, подписи, согласования, споры, телефонные звонки смежникам и от них, вызовы к начальству, поручения, перекуры и многое другое, что определяет внутреннюю жизнь, практически, любого учреждения.

Кому-то, что-то докажешь, выслушаешь нарекания или советы, возразишь... Обычная текучка, не более.

Праздничные вечера, как правило, отмечались в Управлении всем коллективом, и каждый норовил внести свою лепту в общий праздник. Все было без особого шика и, как-то по-домашнему: резались бутерброды, из дома приносилась капуста, огурчики, вареная картошка в мундире, сало. В соседнем гастрономе всегда находились зеленый или репчатый лук, колбаса, лимонад и, конечно, водка, шампанское, а на крайний случай – портвейн "три семерки" или “Агдам”. Рюмки заменяли граненые стаканы, а скатерти, тарелки и салфетки – разрезанная писчая бумага. Дни рождений также устраивались коллегами по работе с каким-то особым настроением, изобретались или покупались необычные подарки, готовились поздравительные адреса юбилярам. Было хлопотно, но весело и, по торжественному, приятно.
Все жили практически дружно, хотя люди все разные: кто-то зануда, кто-то весельчак, у кого-то семейных проблем выше крыши.

Игорь, тот так, перекати-поле. Ему работу поменять, раз плюнуть – нигде дольше полугода не задерживался. Заядлый рыбак и преферансист.

Валерий Гавриков –  азартный игрок во все лотереи и разные лото. Однажды он подбил весь коллектив отдела, в котором числился и Сергей Михайлович, коллективно сыграть в спортлото.

И, что же Вы думаете – шесть человек, в том числе и Сергей Михайлович, выиграли пять тысяч. Тех старых, твердых и полноценных пять тысяч советских рублей, на которые, немного добавив, можно было купить “Жигули”.

Получив свою долю, Сергей Михайлович полностью сменил мебель, отремонтировал квартиру и купил еще что-то, что сейчас и не помнит.

Андреич (Виктор Андреевич – ведущий инженер Управления) словно прирос к своему стулу - уже пятнадцать лет и все на одном месте.

Ирина, довольно молодая – всего двадцать восемь лет и весьма обаятельная девушка, работает в управлении немногим более двух лет, одна воспитывает четырехлетнего сына.

– А я, – думал Сергей Михайлович, – и не старожил и не новичок. Но, все-таки, семь лет отдано коллективу.

Конечно, будет не хватать постоянного ворчания Бирюкова - тот уже на пенсии, и весьма давно, но продолжает с прежним рвением выполнять все поручения, при этом негромко ворчит, что в его годы он делал все быстрее и лучше, не то, что нынешние работники.

Задумавшись, Поджогин стал засыпать. Герои Дюма – гвардейцы, бургундцы, и их проблемы его как-то не волновали. Страницы книги никак не хотели влезать в сознание, мысли куда-то убегали, путались, и Сергей Михайлович окончательно решил лечь спать. Проверив будильник – не хватало, ко всему прочему, еще и опоздать на работу, он погасил ночник и, устроившись поудобней, весь отдался предстоящему сну.

Часть 3. Сон.

Сон подкрался незаметно, и его черное покрывало полностью отгородило спящего Поджогина от внешнего мира, от всего реального и обыденного, перенесло его в страну грез, в страну мечтаний.

Как жаль иногда, что те миражи, которые приходят к нам ночью, редко сбываются, а, зачастую, не сбываются вовсе. И, хотя, они нереальны и фантастичны, но..., все же, чертовски приятны.

Сладостно ощущать себя сильным и всемогущим, любимым и любящим, счастливым и красивым.
Во сне все прелести мира, все его уголки и недоступные места открыты, все континенты к твоим услугам. Женщины, о которых наяву можно было только мечтать, приходят к тебе и любят тебя. Враги у твоих ног. А ты, справедливый и великодушный прощаешь им их подлости и забываешь о чувстве мести.
Сон. А сон ли это?

Выдумка ли то, что мы видим, когда спим, когда на время покидаем реальный мир, отдаваясь во власть сновидений.

Может быть, это наша вторая жизнь. Жизнь о которой мы не знаем, но живем ею втайне от себя и от других, а сон - это та замочная скважина, через которую мы видим себя наяву в той жизни, та дверь, через которую мы проникаем туда.

В той жизни мы обладаем всеми теми чувствами и способностями, которые мы не ведаем и не используем в этой жизни, но которые, наверняка, есть у нас и скрыты до поры, до времени, проявляясь только там, в другой жизни – называемой сном.

Вспомните? Кто из нас не видел себя во сне летящим над землей?

Говорят, что это мы растем. Может быть это и так, а может это проявление нашей способности к левитации. Ведь, даже став взрослым, когда и расти-то не надо, иногда видишь себя парящим под небесами или преодолевающим сотни метров одним прыжком. И как обидно, когда, встретив рассвет и выйдя на улицу, подпрыгнув раз, другой и третий, понимаешь, что ты так не можешь. Что это только сладкая и несбыточная мечта.

А кто не видел себя в объятьях красивых женщин?

Женщин, которых и не знал никогда и не встречал, которые раскрывают тебе объятья и дарят неиспытанные эмоции и ласки. Наверное, это проявление нашей неистраченной нежности и любви. Неосознанное желание воплотить себя в героях тех книг, которые прочитал в детстве – героях, которые удачливы и храбры, дерзки и красивы.

А может быть, это мы сами, в той, другой жизни, но более удачливые и напористые, не обращающие внимания на свои недостатки и слабости, идущие напролом к цели и добивающиеся ее. Говорят ведь знающие люди: "испытай себя, не дрейфь. Цели тогда достигнешь, когда очень этого хочешь".

Кто из нас в той, другой жизни, не разил клинком и не срезал из автомата врага, спасая друга, любимую, подвергая себя смертельной опасности. Тогда как в этой жизни, не всегда есть силы восстать против несправедливости, и, порой, приходится проходить мимо подлеца, особенно, когда он облечен властью и положением, понимая, что сделать ничего не можешь.

Во сне все иначе. Видимо, это проявление реальности нашей второй жизни и отражение наших эмоций в этой. Воплощение желаний и стремлений стать лучше, добрее, храбрее.

Разные бывают сны.

Иногда такие, что и просыпаться-то не хочется. Со страшной силой порой стараешься удержать картинки сна, остановить счастливые мгновения и не дать исчезнуть самому лучшему, прекрасному, нужному. Хочется остаться в той, другой жизни.

Но... Всему приходит конец.

И сказка, чудная сказка ночи, заканчивается, завершает свою жизнь и с восходом солнца, а то и раньше, все становится на свои места. Вторая жизнь исчезает. Нереальное уступает место реальному. Фантазии сменяются обыденными делами с их прозой жизни, дел и поступков.

И ты понимаешь, что в этой жизни никогда не будешь летать, не полюбит и не обнимет тебя та красавица из ночи (ведь иногда в этой, реальной жизни ей есть прототип, но и он, вернее она, также не обратит на тебя внимания). Если и придется сразить врага, то в лучшем случае в тире или игре, а в худшем – дай бог не на войне. И так много крови люди пролили за короткий период разумной жизни, пытаясь что-то доказать, что-то отвоевать, а то и так, по пьянке.

Да, ночь уходит и наступает новый день. Возвращается реальная жизнь. Жизнь простого человека:
Со своими радостями и бедами.
Со своими женщинами или мужчинами.
С нужными и ненужными встречами и расставаниями.
С ошибками и свершениями, удачами и потерями.

Да..., а ведь так не хочется иногда просыпаться. Терять вторую жизнь и возвращаться к своей будничной, серой и ничем не примечательной. Настоящей, а не придуманной жизни, где ты пешка – пешка в большой игре великих и наглых. Где ты простой трудяга и должен каждый день сломя голову мчаться на работу, толкаться в переполненном вагоне метро или автобусе, сидеть за казенным столом и писать, писать никому не нужные отчеты и справки, быстро поглощать противный обед в столовой и опять заниматься нудным делом чиновника.
Но, это потом, утром, после пробуждения...

***
А пока..., пока ночь и сон полностью завладели Сергеем Михайловичем и унесли Поджогина в страну грез и сказок, в страну его второй жизни, в страну нереальную, чаще прекрасную и удивительную, а иногда страшную и грозную – в ту страну, сценарий которой мы, зачастую, пишем в этой реальной жизни.

Часть 4. Страх

Прочитанная на ночь книга, хотя и не шла в голову при чтении, тем не менее, оставила отпечаток в мозгу Сергея Михайловича.
Он спал нервно, вздрагивая  во сне, непрестанно  ворочался  и стонал.   Картинки   чужой,  не  прожитой   жизни, вертелись  перед глазами, и он сам был одним из тех, кого видел – кардинал и палачи, герцоги и принцы, гугеноты и протестанты.

Все, о ком читал перед сном – все перемешались, были рядом, глядели на него, хватали за одежду и тащили, тащили куда-то, грозя костром, дыбой, виселицей.

Толпы грязных, нечесаных людей в рваной одежде влекли его в своей серой массе, бряцая оружием, оглушая ржанием лошадей, звоном клинков, криками задавленных и утопающих солдат.

И он сам, в какой-то странной одежде, почему-то с копьем в руках бежал вместе со всеми и что-то кричал, кричал на незнакомом языке. И, вдруг, в этой безликой куче чужих и незнакомых людей, отделенных от него прошедшими веками, жившими когда-то в чужой стране, да и жившими ли вообще, а не придуманными ли волей великого мастера авантюрных романов - Дюма, в этой разношерстной толпе он увидел знакомое лицо своего начальника.

Тот кричал громче всех и, указывая на Сергея Михайловича, требовал его немедленной казни как еретика и преступника. И, подчиняясь злой воле этого человека, который и в той жизни, видимо, был большим начальником, дюжина сильных рук схватила Сергея Михайловича и потащила к виселице.

Не веря в происходящее, Поджогин пытался вырваться, извивался, кричал до тех пор, пока толстый мужик кулаком в лицо не осадил его попытки освободиться, а другой – набросил петлю, и пеньковая веревка в тугую охватила шею Сергея Михайловича.

Окружающие кричали, требовали его смерти, грязные руки тянулись к нему, норовя ударить, оцарапать. Со всех сторон на него сыпались проклятья, откуда-то прилетел камень и больно ударил в плечо.

Все свершалось быстро – наспех прочитав какую-то молитву, палач /почему-то опять Сергей Михайлович увидел в нем своего начальника/ достал откуда-то обычный скоросшиватель и показывая справку для министерства, ударом ноги выбил подставку из-под ног несчастного страдальца...

И страх, неуемный животный страх, наконец сбросил Сергея Михайловича с постели, вернув к действительности.

– Да что же это такое. – Он вслух произнес эти слова, как будто споря с кем-то. – Неужели я трус, почему все так волнует меня и не дает спокойно спать.

– Страх, трусость – одно ли это и то же? – Пытался понять Поджогин, отвечая при этом сам себе. – Почему и когда этот страх поселился в человеке. Когда он стал его вторым Я. И может ли человек жить без страха.
 
Ответ вертелся где-то рядом. Поджогин пытался нащупать его, ухватить ускользающую мысль, но никак не получалось выцарапать ее из еще не проснувшегося окончательно сознания.

И вдруг, неожиданная мысль поразила Сергея Михайловича. Настолько неожиданная и в то же время ясная и понятная, а в чем-то даже ужасная мысль,  что сна как не бывало.

– А, ведь, страх, именно страх правит человеком, – внезапно поймав и поняв ее, воскликнул Поджогин. – СТРАХ ПРАВИТ МИРОМ.

Нет, – продолжал рассуждать он, – не тот страх, что делает друга предателем и трусом, не тот страх, что гонит солдата из окопа назад, поворачивая его спиной к противнику. Не тот страх, что заставляет не замечать, как пьяный издевается над женщиной, как хулиган куражится, на глазах людей. Не тот страх, что пудовой гирей приковывает ноги к земле, когда надо броситься в огонь и вытащить ребенка, выхватить из темной воды утопающего.

– Нет, – уверенно произнес Сергей Михайлович, то - именно СТРАХ, рождаемый от трусости, от эгоизма, от себялюбия, – эту мысль он понял отчетливо.

– Речь идет о другом страхе. О страхе, как об основе жизни человека, как о главном двигателе всего живого на Земле, двигателе прогресса и развития общества. О том страхе, который, собственно, и создал человека. Обратил бессловесное животное в мыслящее существо, сделал из него венец творения.

О страхе, который стал истинным творцом! Который рождал, и рождает героев и поэтов. Создал, создает, и будет создавать прекрасные живописные полотна и изумительную музыку.
О страхе, который человека сделал ЧЕЛОВЕКОМ.

Да, да. Как ни парадоксально, но именно страх стал основой создания всего хорошего и нужного людям, стал самой основой жизни.

– Не верите? – обращаясь неизвестно к кому, произнес вслух Сергей Михайлович. – Давайте попробуем разобраться.

А, действительно, прав ли наш герой? Давайте разберемся вместе с ним.

Часть 5. Как это было.

Еще когда человек не был, собственно говоря, человеком, когда еще густая шерсть покрывала тело существа, которому через миллион лет предстоит увидеть землю из иллюминатора космического корабля и заменить живое сердце протезом, уже тогда вместе с развитием этого проточеловека в нем созревал страх.
Боязнь за свою жизнь научила это существо делать ограды и орудия защиты от дикого и непознанного мира, закладывая появляющиеся способности в генную структуру каждого индивидуума. – Значит, чувство постоянного страха и позволило дикому существу сохранить свое племя и не сгинуть, как иные дикие виды того времени. Позволило родиться чувству самосохранения.

Скудность пищи и трудность ее добычи держали развивающееся существо в постоянном голоде, что рождало страх утратить навсегда огонь жизни в организме от истощения. И это вполне понятно. Без пищи организм начинает постепенно умирать.

И тогда мозг, из боязни потерять то, в чем он находится – живую плоть, посылает команду нервным окончаниям желудка и чувство голода дает о себе знать, заставляя существо искать пищу и побуждая  изобретать все новые способы ее добычи, приучает руку-лапу держать палку, мотыгу и рождает в конце концов труд, который, по образному выражению Энгельса, создал человека.

Получается, что способность к труду, ее развитие и совершенствование вызвано желанием преодолеть чувство голода, защитить организм от истощения, не допустить его гибели.

И это желание возникает по команде мозга из страха смерти.

Итак, страх - это основа труда, а труд - это причина и основание всего созданного существом, ставшим человеком.

Но дикое существо, никогда бы не стало человеком, если бы думало только о себе. Боязнь потерять то, что рядом, своего партнера /самца или самку/, свое дитя, заставляет искать ему защиту, заслонить его в нужную минуту собой, даже ценой собственной жизни.

Могут возразить, а как же тогда боязнь за себя, чувство самосохранения. Да, очень просто – оно отступает на второй план, поскольку уже страх за другое, близкое, существо пересиливает страх за собственную жизнь. Ибо страх не защитить, не сделать того, что ты можешь - это тоже страх и корень у них один.

И как против орудия нападения появляется средство защиты, так и рождается высокое чувство самопожертвования, но основа его тоже страх.

Любовь. Самое сильное, самое нежное чувство человека.

Неужели и она рождена страхом? Да, и она тоже. Во-первых, потому, что человек, существо, которое может любить, создано страхом.

А, во-вторых, само это чувство базируется на страхе: я боюсь, боюсь, что не смогу полюбить – неосознанно чувствует человек и сам не отдает этому отчета. И эта боязнь рождает внутренне чувство любви. Любви пока еще ни к кому, просто любви как чувства. Она возникает реально, теплится до поры, до времени; начинает расти и растет, охватывая нас полностью лишь тогда, когда мы встречаем человека, который чем-то поразит нас. Человека, на которого и выплеснется родившееся, созревшее изнутри и не истребованное пока чувство любви.

А страх, что тебя не полюбят. Этот страх делает чудеса – человек становится лучше, красивее. Ради любимой он совершает невозможное, творит великое и незабвенное, свершает подвиги. Любовь, чувство, рожденное изнутри, и выплеснувшееся наружу, делает из простых людей поэтов, художников, музыкантов или артистов.

Вечная музыка, гениальные творения живописи созданы любовью. Любовью и страхом.

Страхом, что не сможешь создать такого, чего еще не было. Страхом, что созданное тобой не превзойдет виденное ранее. И это рождает вечное стремление человека к самосовершенствованию.

Часть 6. Страх или СТРАХ.

– Да, основа всех чувств человека – страх, – уверенно произнес Сергей Михайлович. – Страх внутренний и неосознанный. Страх как создатель ЧЕЛОВЕКА.

Но только они, эти чувства – любовь, самопожертвование, патриотизм, стремление к совершенству и другие, рожденные страхом, по-настоящему правят человеком, ясно осознавал Поджогин, а страх лишь их основа.

Одновременно с этими чувствами, в человеке жила и живет трусость, как нормальное явление и качество каждого. Но трусость оправданная, трусость защитительная. Трусость позволяющая действовать не безоглядно и избирательно. Трусость, заставляющая выбирать из множества способов достижения цели самый безопасный и самый приемлемый путь. Трусость, обратившая страх на пользу человека.

– Конечно, – продолжал убеждать незримого собеседника Сергей Михайлович, – иногда (и это доказывает вся история человечества) страх поглощает всего человека и становится уже не основой для чувств, а одним из чувств и, пожалуй, даже самым главным чувством данного человека.

И тогда страх в полной мере охватывает его, давлеет над ним и руководит человеком. Но это уже другой страх. Это не тот страх, о котором я говорю, – вслух произнес Сергей Михайлович, – а просто СТРАХ.
 
И, как только такой СТРАХ овладевает человеком, трусость становится самым главным его чувством и человек становится трусом.

И он уже теряет все остальные чувства или контроль над ними. И тогда человек ПРЕДАЕТ.

Предает любовь, ближнего и отечество – подумал Поджогин...

Такие мысли к Сергею Михайловичу раньше не приходили и, возникнув теперь, они его охватили полностью.

Прошедшая жизнь пронеслась перед его глазами за одну секунду. Снова, как наяву, он увидел себя со стороны. Увидел свое испуганное лицо, когда на него кричал начальник. Увидел себя бредущим домой в подавленном состоянии.

Увидел свои поникшие веки под пристальным взглядом Ирины, и  многое другое, о чем стыдно было думать и за что приходилось краснеть.

***
– А что же я. Неужели я трус? Неужели – резко воскликнул Сергей Михайлович, – страх стал главным моим чувством и стал СТРАХОМ.

Почему, в конце концов, я должен уволиться. Почему не оправдываюсь, не защищаюсь, не нападаю, наконец.

Почему не решусь и не подойду к Ирине. Ну, прогонит, ну не согласится, но ведь буду знать наверняка, и не мучаться от неизвестности. И, наконец, пора кончать с холостой жизнью.

–  Мямля, тряпка, размазня, – не щадил себя Поджогин. – Надо решиться и что-то сделать завтра. Нужно проявить волю и показать себя.

Уничтожить в себе труса. Уничтожить СТРАХ.

Да, мы все можем бичевать себя наедине, но можем ли мы это сделать вслух, высказать все перед другими. Способен ли я на это, думал Сергей Михайлович,  и не находил ответа.

– Нет, надо на что-то решиться, – наконец осознал он, и остаток ночи прошел хоть и без сна, но все же спокойно.

Часть 7. Утро.

Ровно в 9.00 Сергей Михайлович был на работе. Бессонная ночь почти не оставила следа. Гладко выбритый и аккуратно одетый, он производил хорошее впечатление. Глаза приобрели какой-то доселе невиданный блеск и поражали уверенностью. В руках он держал большой букет ярко-алых и изумительно ароматных роз.

Начальник сидел у себя в кабинете и Сергея Михайловича не вызывал.

Ирина принесла, как всегда, крепкий чай. За соседним столом слышалось ворчание Бирюкова. Валерий Гавриков заполнял какие-то карточки - то ли “спортлото”, то ли еще какой лотереи.
 
Все были заняты своим делом.

– Сейчас, или никогда, – решился Сергей Михайлович.

–  Ирина, – он не узнавал своего голоса.

– Ира, – повторил он и, наконец, уверился, что поступает правильно. – Выходи за меня замуж.

От неожиданности девушка поставила стакан мимо стола, и горячий чай большим мокрым пятном лег на стул.

–  Хорошо, – это все, что она сказала. Но глаза, глаза говорили совсем другое.

– Какой же ты мямля, – читал в них Сергей Михайлович, – что же ты молчал раньше. Конечно, я согласна и давно.

Бирюков перестал ворчать и молча смотрел на них.

– А Вам, Иван Калистратович, я бы посоветовал отдохнуть и внимательно посмотреть на окружающих. Все работают ничуть не хуже Вас, а может даже лучше. – Эти слова Сергей Михайлович произнес без издевки, а, скорее, с сочувствием и они не встретили сопротивления или отрицательной реакции со стороны Бирюкова.

Все были поражены.

– Что с Вами, Сергей Михайлович, – раздалось из разных углов.

–  Я переродился и убиваю в себе СТРАХ.

Ответ Поджогина прозвучал четко и внятно. Подняв голову, Сергей  Михайлович  твердым шагом направился  в  кабинет  начальника...

Хлопок  закрываемой  за ним  двери  показался  окружающим выстрелом   дуэльного  пистолета.

Не зная что сказать, все оглянулись на Ирину - та стояла возле мокрого стула, и смотрела на пустой стакан счастливыми глазами...

Эпилог.

Через месяц, на свадьбе Поджогина Сергея Михайловича и Ирины, теперь тоже ставшей Поджогиной, начальник громче всех кричал горько, веселился от души и рассказывал гостям о том, какие замечательные сотрудники у него в Управлении.
Теперь для Сергея Миайловича он не был НАЧАЛЬНИКОМ, а был просто... /впрочем, имя, отчество и фамилию этого человека оставим неизвестными/.


©, Москва, 29.03.85 г.  (в ред. 1997 г.), В.И.Стройков



ПОСЛЕСЛОВИЕ        От Автора


Эту повесть, названную мной “Сон” /фантазии на темы жизни/, я задумал написать совершенно случайно под влиянием испытанного мной чувства, о котором, в частности, упоминается в самой повести.

События повести частично придуманы, частично взяты из жизни, из пережитого, из услышанного, из увиденного. Имена и фамилии героев полностью вымышлены, хотя их прототипами послужили реальные, живые люди, с которыми мне приходилось работать, встречаться, дружить в юности.

Главного героя повести я наделил немного своими знаниями и привычками, немного – придуманными и немного – присущими привычкам и образом жизни известных мне людей.
Мысли героя о СТРАХЕ и роли СТРАХА в жизни человека и развитии общества полностью принадлежат мне.

Имея юридическое образование, опыт работы народным судьей и адвоката, общаясь со многими людьми с разными характерами  и судьбами, я в своих воззрениях на природу СТРАХА опирался не только на собственное мироощущение, но и на высказывания других людей – высказывания, которые ложились на уже подготовленную почву моего осознания природы страха как такового и его роли. Эта –  моя оценка СТРАХА  была вложена мной в уста и размышления  главного  героя.

Начал писать эту повесть я еще в марте 1985 года. Вначале очень небольшая,  она двенадцать лет лежала в моем столе, и я к ней не прикасался. Можно сказать, я о ней “забыл”.

Никогда в моих мыслях не было намерения опубликовать повесть – тогда еще небольшой рассказ. Однако, когда в 1997 году – в год своего сорокасемилетия я случайно прочитал то, что было написано, увидел, что рассказ следует переделать, дополнить и я начал его править.

Постепенно рассказ разрастался, в нем появились новые герои, он разбухал новыми эпизодами и событиями. Окончательная редакция, теперь уже повести, сменялась новой редакцией и, как казалось, последней.

Однако, прочитав повесть заново, я ее опять дополнял, правил, и это послесловие пишу к уже окончательной редакции повести. Думаю, на сей раз, последней.

Первым читателем моей повести стала моя дочь, уже почти взрослый человек – неполных 16 лет, которая не все, правда поняла, но похвалила – хотя бы за то, что написано больше, чем в ее школьных сочинениях.

Об остальном пусть судят читатели, если эта повесть до них дойдет.


Автор