Хам запретил мне выходить из номера. Здесь, в Симферополе, он увидел
на стенде "Их разыскивает милиция" мою фотографию. Правда, я на ней
был похож на кого угодно, только не на себя, но все же мы решили не
рисковать.
Хам принес мне в номер все имеющиеся в киоске "Союзпечати" журналы и
газеты и две десятикилограммовые гантели, чтобы я гармонично
развивался, а сам отправился в Феодосию в чьих-то синих "Жигулях".
Я ни о чем не спрашиваю Хама. Я ему верю как себе, а может быть, даже
больше.
Великана Хама мне послала судьба взамен несправедливо отнятой
свободы. Правда, Хам был неважным эквивалентом свободы, но не знаю,
чтобы я делал в лагере, если бы не он. Трудно объяснить, что нашел
сорокапятилетний преступник,Ж отбывающий срок по ст.102, пункт "1", в
тщедушном, убитом горем очкарике, но с первых дней моего срока Хам
взял меня вод свою мощную опеку. Благодаря ему меня никто не смел
тронуть пальцем, хотя зеки возненавидели меня, считая несправедливым
когда "мужик" по первому сроку устраивается "придурком". Но после
того, как Хам жестоко избил одного их них только за то, что тот
назвал меня "барбосом", страсти улеглись. "Запомните! - сказал Хам
тогда, - он не барбос! Он мой брат". так я впервые узнал, что теперь
у меня есть брат. Правда, брат мой был почти на двадцать лет старше
меня, но это не мешало нашим родственным отношениям.
Я рассказал Хаму все о себе, начиная с момента моего зачатия и кончая
трагическими событиями, повлекшими за собой чудесное превращение
блестящего переводчика и счастливчика в заурядного заключенного. Хам с
какой-то жадностью слушал длинные, бессовестно приукрашенные
рассказы о моих похождениях по заморским странам. Я рассказывал ему о
Париже и Монреале, об Алжире и Марокко. Я сам с удовольствием
переносился в те далекие страны, представшие передо мной в новом
недоступном свете. Хам иногда перебивал меня, уточняя детали.
Особенно его интересовали вопросы чисто гастрономические: какие
блюда, как, где и с чем подавали. Кадык его при этом ходил ходуном.
Мой дилетантизм в области гастрономии его искренне возмущал:
- Как это ты не помнишь, что ты ел? Ну как это можно не помнить?
Неужели тебе все равно, что ты запихиваешь себе в глотку!
Когда я рассказывал как мы, к примеру, с какой-нибудь Франсуазой
перед тем как заняться любовью, плотно обедали в кафе на углу Рю де
Ленинград и Рю лде Амстердам (Хам так и не поверил что в Париже есть
улица Ленинградская), он в мельчайших подробностях выпытывал, что нам
подавали и как это называлось. Я, к сожалению, не был гурманом, и с
трудом вспоминал даже внешний вид тех блюд, зато отчетливо помнил
каждое слово, сказанное мне моими прекрасными подружками, что его как
раз меньше всего интересовало.
Мысль о мести возникла у меня давно, еще на суде. Но впервые я сказал
о ней вслух именно в разговоре с Хамом. Этот разговор состоялся у нас
в медсанчасти ночью. Зимой мы с Хамом сделали себе "острое
отравление", чтобы немного отдохнуть от режима и целую неделю
провели на "курорте". Но ночам Хам вскрывал операционную, и мы
недурно проводили там времечко за стаканом водки, ведя спокойные,
полные мечтаний и воспоминаний беседы.
- Ну и что ты собираешься делать, Малыш? - спросил меня тогда Хам,
забивая косяк.
- Мстить! - неожиданно для себя сказал я и испугался своей дерзости.
- Молодец! - похвали меня Хам. - Придушить ее, ****ину, надо! Да и
мента тоже!
- Мент здесь ни при чем, - возразил я, - он просто оружие в ее руках.
Мент - тоже жертва.
- Да? - переспросил Хам как бы недоуменно. Потом вдохнул и с
сожалением сказал. - Может быть, может быть... Но все равно - его
тоже надо убить.
Сейчас, с высоты настоящего, те беседы в темной хирургической палате
приобрели удивительное очарование. Я двигал Хаму "романы",
пересказывая и интерпретируя прочитанные когда-то романы Жапризо,
Хейли, Чейза и Макдональда. Я рассказывал о своей счастливой и
безоблачной юности, непроизвольно переплетая нити своей собственной
судьбы с судьбами литературных персонажей. Я читал Хаму стихи, чудом
уцелевшие в моей переполненной памяти, и даже напевал ему любимые
произведения из сокровищницы мировой музыкальной культуры. Я делал из
Хама интеллигента, насколько это было возможно в наших условиях.
- Знаешь, - сказал как-то Хам с несвойственной ему грустью, - завидую
тебе, у тебя столько всего было... А я, считай, жизнь прожил, и
ничего... Ты понимаешь, это ж страшно, малыш... У меня даже и
любви-то не было. Дешевки окружали всю жизнь...
Хам никогда не рассказывал о себе. Но от нашего парикмахера я узнал,
что он сидел за убийство какого-то следователя, который подбирался к
кому-то из "шишек". Парикмахер сообщил мне по секрету, что Хам,
вроде бы, получил за это весьма приличную сумму. Мне показалось, что
парикмахер был стукачком, поэтому Хаму я ничего не сказал.
Хам первый высказал мысль о побеге. Сказал он это так:
- Послушай, малыш. А почему, собственно, ты ей даришь целые восемь
лет жизни? Ее надо кончить раньше!
У меня вертелась такая мыслишка, но даже вслух высказать ее не
решался, настолько она казалась мне нереальной.
- Если бы это было возможно, - сказал я, - я бы убил ее раньше, даже
сегодня...
- Скажи, малыш, и ее не будет через неделю! - сказал Хам тоном духа
из лампы Аладдина.
- Это неинтересно, - сказал я. - Ее должен убить только я!
- Тоже верно, - согласился Хам. - Тогда мы убьем ее следующей весной!
Он сказал это так уверенно, что я понял, что мы уже готовимся к
побегу.
Иногда мне казалось, что идея побега занимает Хама больше, чем меня.
Он ничего не рассказывал мне о подготовке но по его таинственному
виду я понимал, что идет напряженная и сложная работа, в которую
вовлечены многие звенья наших невольничьих цепей. Ни с того, ни с
сего Хам вдруг спрашивал:
- Малыш, а скажи мне на милость, как ты собираешься ее убивать?
- Ну... Не знаю... Задушу, наверное...
- Не сможешь! - отклонял мой примитивный способ Хам уверенным
тоном. - Больно хлипкий ты. Сделай ей красный галстук, это надежнее.
Она должна не только испытать страшную боль,Ж но и услышать твой
приговор! Она должна знать, за что умирает и кто ее судья! Ты ей
скажешь: "Ты - сука, паскуда"...
- Да ну... Это грубо...
- Ну, тогда по-другому как-нибудь. Но все равно, скажи: "Таким, как
ты - нельзя жить на свете! Потому что вы засранцы и сволочи...". В
общим, над речью ты поработай!
Удивительно было даже не то, что это говорил мне убийца, в котором
вдруг проснулось чувство справедливости, а то, что он такое большое
внимание уделяет приданию нашей акции возмездия какой-то характер
законности, что ли... Я чувствовал, что этот человек тянется ко мне,
что рядом со мной его жизнь обретает какой-то отсутствующий доселе
смысл. Я был для него, пожалуй, единственным существом, для
которого ему хотелось делать добро. Он постоянно подкармливал
меня появлявшимися чудеснейшим образом редкими для этих мест
продуктами: яблоками, колбасой, сгущенным молоком. При этом с
каким-то материнским умилением наблюдал, как я ем, и
приговаривал:
- Ешь, ешь, малыш! Мы с тобой еще погуляем по Монреалю...
Так я узнал, что Хам собирается взять меня с собой за бугор.
Позже, в нашей землянке, где мы провели зиму, Зам поделится со
мной своими планами.
- Купим ферму в Канаде, - говорил он обстоятельно, - будем
работать и торговать с зарубежными партнерами. Ты будешь
переводчиком... А я буду пахать!
Я представлял себе здоровенного Хама в клетчатой ковбойке за
рулем маленького трактора. А себя я видел этаким импозантным
коммивояжером. Ах, как же он зажег меня тога своим оптимизмом,
этот великан! Уже тогда, в тюрьме, он стал требовать чтобы я
занимался с ним английским языком. Что бы я делал без тебя,
старина Хам!? Наверное, повесился бы от отчаяния и тоски,Э если
бы урки раньше не посадили бы на нож. Смерть гуляла по зоне, как
по своему отчему дому, выбирая наиболее слабых и беззащитных,
наиболее честных и порядочных.
Обычно заключенные совершают побег весной. Зимой в тайге не
продержаться. По фене это называется "Зеленый прокурор". Мы
решили бежать поздней осенью,Ж вопреки логике. И назвали нашу
операцию - "Желтый прокурор".
"Желтый прокурор" пришел неожиданно и до смешного обыденно. Хам
зашел ко мне в мастерскую, молча покурил, подождал, пока я допишу
объявление о том, что сегодня в клубе состоится лекция: "Пути
духовного возрождения общества", и, бросив мне тугой сверток с
теплым бельем, сказал, сдерживая нетерпение:
- Подень-ка, малыш! Нам пора!
Нас вывезли вместе со щебнем на грузовой машине. Правда, с нами
был еще некто третий, лица которого я так и не приметил. Мы
лежали, накрытые куском толи, придавленные толстым слоем битого
кирпича и строительного мусора. Выпрыгнули на ходу. Причем, я
готов поклясться на Библии, что машина в это время специально
сбавила ход. Хотя я могу и заблуждаться насчет того, было ли это
случайно. Пробежав около километра по лесу, мы сделали привал,
во время которого переобулись нелепые мокасины, грубо сшитые из
шкуры какого-то дикого зверя, а тот, лица которого я не приметил,
прихватив наши сапоги, скрылся в чаще. Мы с Хамом побежали на
противоположную сторону.
Я едва поспевал за Хамом. Он изредка оглядывался на меня,
проверяя, не умер ли я еще от такой гонки. САм он бежал довольно
легко, несмотря на свою массу, изредка сверяясь по компасу и
карте, искусно вделанными в рукоятку ножа.
Пот градом струился у меня из-под фуражки. Я изо всех сил
старался не отставать, видя, как нервничает Хам. Интересно то,
что я почти не испытывал никакого волнения.
- Еще пяток километров выдержишь? - только один раз спросил Хам,
помогая мне подняться. "Вы-дер-жу! - выдыхал я в изнеможении.
Тогда я крепко сожалел о том, что спорт никогда прочно не входил
в мою жизнь. Все входило, а вот спорт никогда не входил
почему-то.
Было уже совсем темно когда Хам остановился и сказал:
- Здец! Приехали! Можно оправиться!
Вокруг нас стояли одинаковые высоченные сосны и одному Богу было
известно, по каким таким призракам определил мой Хам, что именно
здесь то самое место, к которому мы так стремились. Только здесь
на привале, я заметил, что Хам был с котомкой. Он вытащил из нее
буханку хлеба и шматок сала: сделав огромный бутерброд, он
сказал, протягивая его мне:
- Давай, малыш, нажимай. Нам еще очень долго бежать.
Потом, прижавшись к мощной груди Хама, объятый его мощной лапой,
словно под одеялом, я провалился в пустоту под глухое завывание и
скрип громадных старых сосен А уже через какое-то мгновение я
ощутил себя бегущим, продирающимся сквозь густые заросли дикой
тайги. Шел дождь. Наши мокасины насквозь промокли и стали
тяжелыми. Привали стали частыми, но короткими. Я проваливался в
черную пропасть, но Хам встряхивал меня, как тряпичную куклу, не
давая расслабиться.
Мы бежали по тайге четыре долгих дня. Иногда я даже жалел, что
затеял этот дурацкий побег и не остался в лагере. Сидел бы сейчас
спокойненько в своей мастерской, рисовал бы себе объявления про
духовное возрождение общества... Но железный Хам упрямо шел
вперед, стиснув зубы. Его уверенность пробуждала во мне все новые
и новые запасы энергии. Правда, и она, в конце концов оказалась
исчерпанной и последний день я благополучно провел на спине
могучего Хама.
Я очнулся в помещении с бревенчатыми стенами. Окон в помещении не
было. Горел керосиновый фонарь. Пахло спиртным. Надо мной
склонился чисто выбритый улыбающийся Хам.
- Малыш! Проснись же ты ,наконец! Я из-за тебя не могу
по-человечески отметить праздник нашей свободы!
ЗАпищали позывные радиостанции "Маяк". Я с недоумением
оглядывался, не понимая, где я. Память ничего мне не
подсказывала. Хам сидел перед столом в толстом свитере. На столе
стояла бутылка настоящего армянского коньяка, в железной миске
лежали настоящие яблоки. Из настоящего приемника "Урал" доносился
голос настоящего диктора, сообщавшего прогноз погоды в столицах
зарубежных государств.
Я откинул толстую медвежью шкуру, которой был заботливо укрыт, и
обнаружил себя в таком же толстом свитере, в ватных стеганых
штанах и шерстяных носках.
- За свободу! Малыш! - Хам протянул мне алюминиевую кружку с
коньяком. Мы крепко надрались в этот день. Мы пели песни и
плясали вприсядку. Мы клялись в вечной дружбе и даже всплакнули.
Хам, обняв меня своей тяжелой ручищей, втолковывал мне:
- Ты не думай, малыш, что я такой уж темный... Мы с тобой и в
театры будем ходить! Ты сводишь меня в театр?
- Свожу! - великодушно обещал я.
Хам настаивал на немедленных занятиях английским языком, но за
язык мы сели только через три дня, опомнившись и протрезвев.
Всю зиму мы прожили в землянке, сооруженной по заказу Хама его
друзьями. Продуктов было у нас в достатке, и наша землянка
напоминала продуктовый склад.
Как-то ,заслышав шум вертолета, я забеспокоился и засуетился, но
Хам успокоил меня:
- Да ты не кипятись! Это Вялого ищут. Вялый их по тайге таскает!
- Его поймают?
- Непременно! - уверенно ответил Хам. - Ему за это заплачено. Он
только погон уводит. А к весне все утихнет. Первого апреля, в
день смеха, за нами прилетит вертолет. И мы с тобой спокойненько
отправимся к синему морю убивать твою Марту. Все-таки хорошо, что
она живет у моря, а заодно и откатимся!
В бункере нашлись и учебник английского, и книги, которые я,
даже будучи на свободе, не мог достать. Удивительно было опять же
то, что Хам никогда напрямую не спрашивал меня, что мне нужно для
длительного пребывания на зимовке, однако, оказывается очень
внимательно изучал мой спрос.
Больше всего, конечно, меня поразила книга "Песни Мальдорора",
изданная в Лионском университете. Будучи во Франции, я так и не
смог ее купить. А тут, посреди тайги, она удивительным образом
оказался в моей скромной библиотеке. О, всемогущий Хам! Я
переводил ему темного Изидора Люсьена Дюкаса, и Хам, чутко
улавливающий мои интонации,Ж восторженно причмокивал губами и
крутил в восхищении головой.
...Темно и пусто на улицах возле церкви Мадлен,
Погасли фонари, забрав нас в мертвый плен,
Исчезли даже проститутки.
Над куполом снова кричит с поломанной ногой
Кричит она: "Грядет небытие-е-е-е...
Из Сены грязной на пустынный берег
Труп юноши в одеждах светлых выкинули воды...
- Вандефул! - восклицал Хам, овладевший азами понравившегося ему
языка. Он теперь не упускал случая блеснуть его знанием.
Хам приучил меня делать зарядку, несмотря на то, что я был на
удивление ленивым человеком. Он заставлял меня отжиматься и
приседать, наносить удары, подставляя для моих упражнений свое
натренированное тело.
- Сила, малыш,, это тоже деньги! Она заставляет людей уважать
тебя. Я сделаю из тебя супермена!
Я же устраивал для Хама английские дни, когда он под страхом
штрафа не имел права говорить на ином языке, кроме английского. Он
подолгу рылся в словаре, писал необходимую фразу на листке,
построив ее несколько раз, выдавал:
- Ай уонт зе вумен Пин зе фест дей оф ауа фридом ай бай эни
бьютифул гелз!
Он был удивительный человек, этот Хам. Я давно забыл, что нас
разделяет время продолжительностью в двадцать лет. Он был
практичным и умелым, заботливым и добрым. Но я ни на минуту не
забывал, что Хам был профессиональным убийцей. Ни на минуту Я
старался меньше думать об этом. Но иногда чрезмерная забота Хама
меня пугала. Я чувствовал себя неловко, когда Хам поправлял на
мне одеяло из медвежьей шкуры, которое я нечаянно скину в
беспокойном сне, или когда смотрел мне в рот во время обеда.
радуясь, как мамка, моему аппетиту. ЧУвство неловкости
сопровождало меня постоянно, потому что я ем и пью за его счет,
счет, сколоченный в результате мокрой работы. Я старался
отогнать от себя мысли, заставляющие меня думать плохо о Хаме.
Ведь он любит меня! Он меня обожает! И, кроме благодарности, я не
должен испытывать к нему ничего. Я заставляю полюбить Хама.
За все время мы только один раз крепко поругались и не
разговаривал несколько дней. Я, конечно, сам виноват. Начал
рефлексировать. Да еще вслух.
- Наверняка Марта уже знает, что я на свободе, - заныл я.
- Чушь! Мы погибли в тайге! Вялый уже сдался!
- Она не такая уж дура! Она чувствует меня!
- Вот и отлично! Пусть, сволочь, трясется!
- К ней могут приставить охрану!
- Ага! Ментам больше делать нечего, как только охранять разных
тварей!
- А может быть... Может быть, давай сразу в Канаду? А?
Тут Хама как прорвало. Он вскочил и стал нервно ходить по
бункеру. Два шага туда - два обратно.
- Ну, я так и знал... Ох ты ж бл... Я так и знал! Какого черта!
Малыш! Для чего я все это затеял? А? Ты знаешь, сколько все это
стоит? Ты знаешь,. что эта землянка стоит дороже правительственной
дачи? На хера мне это все нужно, ты подумал (факин бастед)! Я
сидел себе спокойненько... Да ты что же... А... малыш? Да ты
после всего этого засранец! Она там смеется над тобой со своим
ментом! В твоем доме, в твоей кровати! СПит со своим ментом!
Неужели ты даже нисколечко... Идиот! Сопливый мальчишка! Тьфу!!!
Я так и знал! Я так и знал!!!
- Бог ее накажет, - промямлил я, испугавшись гнева Хама.
- Ох, не зли меня, малыш. Ох, не зли... Я тебя люблю, ты это
знаешь... Но не выдержу твоего нытья, трахну тебя по башке, что
бы ты немного пришел в себя. Бог, Бог... Я ее сам в таком случае
кончу, понял?
Я чувствовал себя виноватым, сполно нагадившая на ковре кошка.
Тря дня я ходил гоголем перед Хамом. Но тот гордо воротил нос от
меня, уткнувшись в учебник английского языка. Лишь только когда я
однажды, щелкнув ножичком, переминаясь с ноги на ногу, как бы в
смущении попросил по-английски:
- Шоу ми плиз, хау ай маст килл хе!
Он хотя и не понял, однако удовлетворенно хмыкнул, увидев у меня
нож в руке, и, двинув меня легонько по челюсти, сказал
удовлетворенно:
- То-то смотри у меня, Шварценеггер!
- Последнюю бутылку коньяка мы раздавали утром первого апреля.
Тщательно умывшись, навели порядок в нашей уютной обители,
собрали свои нехитрые пожитки и сели в ожидании вертолета возле
заваленного еловыми ветками люка.
- А вдруг он не прилетит? - я старался усмотреть в лице Хама хоть
какие-то признаки волнения или беспокойства. Но Хам, по уши
заросший бородой ,был спокоен как никогда. Он даже не смотрел на
часы.
- Не кипятись, малыш. Он летит!
За нами прилетел настоящий военный вертолет со звездой на боку.
Пилот старший лейтенант за всю дорогу не вымолвил ни слова. Лишь
только после приземления на лесной поляне, он, порывшись под
сиденьем, протянул Хаму черную спортивную сумку, произнес высоким
девичьим голосом пряча отчего-то взгляд:
- Восемь километров на север. Поселок Дальний. Оттуда автобусом
до Красноярска.
В тот же день, в десять часов вечера, мы были уже в Красноярске.
Правда, теперь моя фамилия была Бутман а фамилия Хама -
Зильберштейн, но даже смена национальности не могла омрачить
нашего праздничного настроения.
Из Красноярска утром следующего дня вылетели в МОскву и только
там, в гостинице "Академическая" на станции "Октябрьская", мы
вздохнули свободно. Впервые, уже в качестве преступника, в новом
костюмчике, в белой рубашечке, вместе с цветущим и благоухающим
Хамом, я посетил Большой театр. Хам напоминал мне Тарзана, впервые
попавшего в высший свет.
- Это золото? - спрашивал он с притворным удивлением, кивая на
массивные дверные ручки.
"Жизель" Хаму понравилась. Он яростно хлопал в ладоши,
снисходительно поглядывая на остальных зрителей. Бедняга Хам,
исполненный восторга, в эту ночь никак не мог заснуть, ворочался
с богу на бок, вздыхал, вставал курить и все норовил затеять со
мной беседу об искусстве, но я притворился спящим.
В Феодосии Хам пробыл три дня. Вернулся загорелый, как черт, в
новом спортивном костюме "Адидас", делавшим его похожим на
тренера какой-нибудь зарубежной команды.
- Малыш! Я выпас ее! - заявил он торжественно с порога. - Более
того, ты удивишься, но в субботу мы идем с ней ужинать!
От такой новости я признаться, опешил. Мне, прямо скажем было
довольно-таки неприятно, что моя Марта с такой легкостью вступает
в контакты с такими темными личностями, как Хам, хоть они и
похожи на американских тренеров.
- Живет одна, - продолжал докладывать Хам, усевшись в кресло и
вытянув ноги. - Мент - Шаруда Георгий Павлович старший лейтенант,
инспектор уголовного розыска, из милиции уволился по собственному
желанию. Живет с семьей в Джанкое, у своей тещи! Ты улавливаешь,
малыш? Ушел, выходит мент! СТало быть, резать будешь в своем
собственном доме! Задача облегчена до предела. Аж неинтересно!
Вот ключ от квартиры!
Итак, операция "желтый прокурор" назначена на субботу. По нашему
плану, Хам должен хорошенько напоить Марту в ресторане (а выпить
на халяву она не дура, так что у Хама в этом проблем не будет),
затем проводить ее до дома, дать ей уснуть и после этого на сцене
с пером правосудия появляюсь Я! То, что она дрянь и гуляет
напропалую я прекрасно знаю, но тем не менее столь быстрая
стремительная победа Хама меня задевала. Марта, Интеллектуалка ,в
списке побед которой значились даже режиссер "Ленфильма" и
рок-звезда, и вдруг - убийца Хам. Поистине, диапазон ее
пристрастий необъятен. Роковая женщина!
- ЭХам, ты с ней спал?
Хам маленько помолчал.
- А как бы ты хотел?
- Я бы хотел, чтобы не спал.
- Значит, не буду!
Хам похлопал меня по плечу.
- Малыш, ты мне что-то не нравишься опять. Запомни - машина
заверчена на всю катушку! В Москве нас ждут визы и паспорта. И я
отсюда не уеду пока она будет жива. Понял, да?
- Да понял, понял...
Чтобы я не светился в Феодосии, где меня каждый камень знает,
Хам посадил меня в видеосалон, а где я и должен был просидеть до
двенадцати. Я сидел среди пацанов, смотрел на экран и ничего не
видел, кроме своих часов.
Я вышел в одиннадцать, хотя до моего дома было рукой подать.
Целый час бродил по темным улочкам, пытаясь отделаться от гадкой
мыслишки. Я заставлял себя вспоминать светлые картины своего
курортного детства. Музей Айвазовского, Каскад, гостиница
"Астория"... Но ту же кошмарным видением всплывал на этом фоне
окровавленный нож и круглые от ужаса глаза Марты. Нет! Я не мог
как ни старался .представить ее униженной, умоляющей о пощаде. Не
могла роковая женина, Скорпион Марта, встать на колени! Не
могла! Перед ей могли встать, она же - никогда!
Синие "Жигули" стояли на углу моего дома. Я открыл дверцу и сел в
машину. Хама не было. Маяк передавал сигналы точного времени. Я
был пунктуален. Хам - нет. Он явился только в час.
- Все в порядке, Малыш. Можешь идти. Спит как мертвая.
- Что так долго?
- Боюсь, что огорчу тебя... Больно она уж хотела. Видно, чуяла
смерть... Ты знаешь, она это делала как в последний раз. ЧЕстное
слово... Ты уж прости, брат... ВОля приговоренного - закон для
палача.
Я резко открыл дверцу. Хам придержал меня за рукав.
- Спокойнее, малыш... Голова должна быть ясна! Смотри. не
промахнись. Помни, первым делом - заткни глотку!.. Может,
все-таки мне пойти, подстраховать?
- Нет!
- Смотри, Малыш, не подведи меня... Учти, я здесь тебя страхую.
Если через десять минут тебя нет - я иду!
Мы поцеловались троекратно. Хам перекрестил меня неумело и
неправильно. Я был тронут этим самоотверженным ритуалом
яростного атеиста и грешника.
Как мне показалось, неторопливой походкой я вошел в подъезд
своего родного дома. Здесь, на стене, закрашенные глубокие
объяснения моих рукописных объяснений в любви. Здесь я впервые
поцеловал девушку и тронул женскую грудь. Ее звали Танька КРюка.
Как же давно это было! ПОследний год отнес меня на несколько
десятилетий. Но кто бы мог подумать, что тихоня и отличник,
надежда и гордость всей школы, очкарик тонкорукий доживет до
славных дней, когда в здравом уме светлом сознании пойдет на
убийство. Я подошел к двери и чуть было, забывшись не нажал
кнопку звонка. В квартире была тишина. Лишь только храп Марты
вспарывал эту тишину. Когда он выпьет, то храпит, словно
здоровый мужик. Как это неприятно, когда женщина храпит.
Кроссовки противно скрипели по крашеному полу. Лунный свет сквозь
занавески освещал холмы и впадины белого ландшафта, созданного
одеялом и мирно дрыхнувшим телом. Я сел на краешек тахты. МАрта
лежала лицом ко мне. Она стала теперь блондинкой, да к тому же
кучерявой... Красивая... Разве можно подумать, что создание с
таким ангельским лицом способно на чудовищную подлость. Как она
спокойно спит! Так может спать только безгрешный ребенок... или
пьяная женщина.
- Ты пришел?.. - Я вздрогнул и растерялся. Но тут же взял себя в
руки, сжал нож и сказал мужественно:
- Да! Я сбежал. - Но голос от волнения у меня сорвался и вместо
мужественного ответа послышалось какое-то сипение. Мне пришлось
прокашляться и повторить. Впечатление было испорчено.
- Борода... - она протянула руку и погладила меня по бороде. Я
отвел руку.
- Я пришел тебя убить.
Марта усмехнулась и покрутила головой.
Ой, как страшно! Только ты не сделаешь этого.
- Почему?
- Да потому. Ты не тот человек. Ты не способен. Для этого надо
быть сильным...
Похоже, она совсем не боялась меня.
- Тебе осталось жить три минуты. - Я посмотрел на часы. Мне все же
хотелось, чтобы она испугалась. - Скажи только, зачем ты это
сделала?
- Что ты имеешь в виду?
- Зачем тебе понадобилось упрятать меня за решетку?
- Но ведь ты меня избил!
От такой наглости я чуть было не выронил нож. У меня так и тогда
на голове зашевелился волос.
- Ну ты вообще... Марта! Ты... Ты же не на суде... Нас никто не
слышит! Зачем ты сейчас-то врешь? Ты же специально развила себе
голову!
- Что же я, совсем дура, разбивать себе голову? - удивилась
Марта.
О боже! Может быть, в нее вселился дьявол? Может, она в самом
деле сошла с ума и представила себе те события в этой трагической
интерпретации, которая так помогла мне сесть в тюрьму?
Да нет. Она не больна. Она действительно сатана! И так и ничего
не поняла, и вряд ли уже теперь когда-нибудь поймет. Жаль
только, что Машка останется сиротой. Но лучше уж сиротой, чем
уподобиться этому человеку!
- Поцелуй меня! - она нежно погладила меня по руке и вдруг
нечаянно коснулась лезвия ножа. В ее глазах впервые сверкнул в
полумраке страх.
- Разве ты не нацеловалась сегодня? - Я вспомнил о времени и
представил себе Хама, вгонявшего патрон в патронник.
- Жаль, - сказал я. - Ты не захотела...
И тут волна небывалого экстаза нахлынула на меня. Экстаза, в
котором, наверное, пребывали наши предки приносящие жертву Богу.
Мгновенная ослепительная вспышка и одновременно какой-то противный
шипящий звук вспорол мое сознание. Резкая боль, пришедшая
откуда-то сбоку, пронзила шею и горло. И одновременно с этой
болью пришло отчетливое сознание природы этого звука - это
рвались ткани моей собственной кожи. Уже теряя сознание, я
почувствовал еще два удара: один под лопатку, другой чуть ниже.
Было совсем не больно.
Я умирал и воскресал. Ангелы являлись мне. Сквозь монотонный
мерный гул я слышал их голоса:
- Держись, парень... Зажим... Ничего, ничего... Скальпель...
Тампон... Хорошо...
Другой ангел с золотыми волосами промокнул мне лицо салфеткой.
Сквозь пелену и розовый туман, словно видение, склонился надо мной
третий ангел, явившийся мне в образе Хама. Ангел плакал целовал
меня и шептал:
- Не умирай, малыш... Не умирай, миленький... Как же я без тебя...
Ну как же ты так... Малыш... Я не был с ней... Я просто разозлить
тебя хотел...
Его слеза скатилась на мое лицо.
- Я виноват, малыш... Прости меня... САмому мне, дураку надо
было...
Я хотел улыбнуться ангелу, показать, что я его нисколечко не виню
и вообще прекрасно себя чувствую, но ангел исчез и вместо него
появилась тьма. А мне так хотелось сказать ангелу что-то очень
хорошее...
Хама убили в следственном изоляторе. Говорят,Ж что это сделали
его же ребята за то, что он вложил всех хитрожопому следователю,
предложившему за эти свидания со мной.
История эта тем не менее имеет удивительно счастливый конец. 24
сентября этого года над городом Феодосия потерпел аварию военный
транспортный самолет. Но это ерунда, если бы не считать
совершенно невероятный факт (видит Бог, я не вру). Этот самолет
врезался в аккурат в мой четырехэтажный дом, похоронив под
обломками всех,, кто в нем в это время находился. В числе жертв,
погибших при аварии, значится и моя Марта. Упокой, Господи ее
душу...
Убийство с отягчающими обстоятельствами, совершенное с особой
жестокостью.