Одним солнечным майским днем, будучи уже студенткой московского вуза, я случайно встретила на Пушкинской площади своего земляка Юру Приходько. Это он узнал меня в толпе и остановил. Я бы ни за что не поверила, что это он, стиляга с замысловаты коком, друг моего брата, часто у нас бывавший - так он изменился. Передо мной стоял коротко стриженный парень в светлой тенниске, под которой вырисовывались накачанные мускулы. Его лицо и вся его фигура выражали уверенность в себе, силу и и еще что-то неуловимое, какую-то тайну. Юра был эмоциональный человек. После нескольких фраз, выразивших его неописуемое удивление нашей встречей в многомиллионной Москве, он рассказал, что уже отслужил в армии, поступил на заочное отделение юрфака,работает в московской милиции. "Чтобы быть поближе к поэтам, которых, как ты помнишь, я люблю" - сказал он с улыбкой.
Мы были рады видеть друг друга, болтали о том, о сем, вспомнили брата, который стал теперь геологом, вспомнили, как Юру остригли комсомольцы, лишив его стильного кока, и как брат ввязался в потасовку, пытаясь его защитить. Я все время смеялась – от радости и возбуждения. Юра же был слегка напряжен. Взглянув на часы, он сказал: «Знаешь, у меня сейчас важная встреча. Пойдем со мной. Я познакомлю тебя с интересным человеком».
Человек произвел на меня незабываемое впечатление. Во-первых, он был горбун, с бледным, интеллигентным лицом и длинными пальцами, которые он то переплетал, то сжимал, то разжимал. Во-вторых, он был отпетый антисоветчик-диссидент и открыто об этом заявлял. В-третьих, он был широко образованным человеком, что понимала даже я, девочка-провинциалка. Мы сидели в кафе-стекляшке, которое недавно открылось на Парке культуры, и Горбун рассказал, что за свои антисоветские выступления он был арестован и, отсидев несколько лет в лагере на Соловках, был освобожден только после XX съезда партии, материалы которого цитировал почти наизусть. В разговоре он резко обличал преступления Сталина, приводил страшные факты и цифры.
Завыв о Юре, я, не отрываясь, смотрела на горбуна, словно под гипнозом. Я молчала, мне нечего было ему сказать – о репрессиях я знала мало, из моих родных никто не пострадал. Правда деда Иосифа Кирилловича, возглавлявшего в свое время колхоз и оставленного во время войны для подпольной работы на оккупированной территории, немцы расстреляли. Но это же не репрессии!
Горбун продолжал свой монолог, лишь иногда прерываемый Юрой, смотревшим на товарища с обожанием. Когда речь коснулась «святого имени» Ленин, я стала яростно и довольно обоснованно защищать вождя пролетариата. Моя горячность понравилась горбуну. «На следующей неделе у нас будет сходка, - сказал он, - приходите. Вот адрес. И прочтите это» - он протянул мне бумажку с адресом и несколько страниц полуслепого печатного текста. Я взяла и попрощалась. Юра спустился со мной вниз. «Извини, - сказал он, – не смогу тебя проводить. У нас с товарищем дела».
«Ничего, - ответила я, - пока». Мне было все равно. Хотелось поскорее остаться одной и прочесть таинственные страницы. Я вышла из кафе и направилась к метро. Нет, тут же села на скамейку и развернула текст. Это был «Реквием» Ахматовой. Я стала читать: «Семнадцать месяцев кричу,/Зову тебя домой./Кидалась в ноги палачу - /Ты сын и ужас мой./Все перепуталось навек,/И мне не разобрать /Теперь, кто зверь, кто человек,/И долго ль казни ждать./И только пышные цветы,/И звон кадильный, и следы/ Куда-то в никуда,/И прямо мне в глаза глядит / И скорой гибелью грозит /Огромная звезда…"
Стихи привели меня в полное замешательство. Звезда, символ советской власти, грозит Ахматовой скорой гибелью! Это что? Я знала романтические ранние стихи Ахматовой, но «это»! Какая чудовищная антисоветчина! Я была наивной провинциальной девушкой, свято верящей в советские идеалы. К тому же я не знала, что сын Ахматовой был репрессирован, как и миллионы других граждан Страны Советов. Мне стало страшно. За эти листочки меня могут отчислить из института, о котором я так мечтала - я училась на переводчика. «Меня даже могут арестовать и услать на Соловки, как горбуна, - подумала я. - Зачем мне это? Я не хочу! Я не стану рисковать и не пойду ни на какую сходку».
Выйдя из метро на Юго-Западе, где располагалось общежитие института, я купила спички в табачном киоске и пошла в соседнюю рощу – тогда этот район еще не был так плотно застроен как сейчас. Я много раз видела в кино, как разведчики сжигали компрометирующие документы. Настала моя очередь. Убедившись, что за мной никто не следит и вокруг безлюдно, я достала бумажку с адресом и подожгла. Она сгорела мгновенно.
Затем я стала жечь «Реквием». Он то загорался, то гас на ветру. Я нервничала, сердце колотилось, пламя обожгло мне пальцы. Наконец, истлевшие листы упали в траву. Я затоптала их и растерла в пыль. В памяти всплыло лицо горбуна, лицо страдальца и его слова: «Горничная, работавшая в посольстве США, сообщала НКВД о готовящемся нападении Германии на СССР. Но Сталин не принял эту информацию к сведению и написал на ее рапорте: «Стереть в лагерную пыль».
«Ну, уж нет! Не позволю себя стереть в лагерную пыль! Я ничего плохого не сделала. Только прочла запрещенные стихи, но ведь за это не сажают? К тому же я их сожгла, и никто больше их не прочтет» - думала я, направляясь к автобусной остановке легким шагом девушки, в жизни которой нет ничего предосудительного.
Так, едва начавшись, закончился мой «роман» с горбуном и мое несостоявшееся диссидентство. А может, зря я не пошла на эту сходку? Струсила, хотя и не робкого десятка...