Дорога вела в порт. Где-то там, за зданиями, на краю душного марева и зноя было море. И корабли. Белые. А еще чайки со своими резкими криками и нырянием за рыбешкой, всплывавшей в кильватере снующих меж больших кораблей буксиров. И солнце. Южное яркое солнце, которое всем светит одинаково щедро.
На тротуаре у каменной ограды сидел нищий. Грязный, в серой поношенной одежде он, подвернув под себя одну ногу и выставив вперед другую, протягивал ладонь такую же грязную, как сам. Мимо шли люди, и никто не обращал на него внимания.
-Поразвелось вас, дармоедов, - зло выговорила разукрашенная и обвешанная золотыми цацками фифочка, ведшая под руку мужа-капитана в таком же белоснежном кителе, как его океанский лайнер. – Садить вас надо, чтобы в тюрьме работали!
И выматерилсь.
Яркое южное солнце будто померкло. Нищий сжался. Его ладонь опустилась к грязному асфальту тротуара.
А я подал. Вытащил из кармана всю мелочь и, не разглядывая ее достоинства, отдал человеку.
-Батюшка, - позже спросил я знакомого православного священника, мучаясь сомнениями, - что было хуже – дать или не дать ему денег? И как различить – на хлеб он просит или на водку? Где грань между можно и нет?
-Столько вопросов из-за того, что ты не прислушиваешься к своему сердцу, - улыбнулся священник. Храм, в котором он служил, был маленький, деревянный, потемневший от времени и жаркого солнца, в нем пахло ладаном и воском. – Прислушивался бы, хватило одного ответа.
-Какого?
-Хуже отклонить руку просящего, чем подать ему. А уж на что он потратит милостыню, - это на его совести. Ты же отдаешь не последний кусок хлеба. Господь потом вас и рассудит.
Жаркий южный полдень. Глянец спящего в зное моря и белые корабли у причала. И чайки, снующие в кильватере серых трудяг-буксиров. А где-то там, по дороге в порт, на грязном асфальте сидел нищий с черной, протянутой к человеческому состраданию ладонью.