Размышления о русской литературе

Елена Гвозденко
Хочу сразу оговориться. Данная статья не претендует на серьезное исследование в области литературы. Это всего лишь мое субъективное ощущение ее исключительной роли для русского человека. Полемика вокруг моей работы «Кто следующий?» о реформе образования, подтолкнула к неким выводам, которые подспудно зрели внутри, но не имели выхода до вчерашнего дня. 

«Поэт в России - больше, чем поэт», эти знаменитые строки Евгения Евтушенко вдруг обрели для меня какой-то исключительный смысл. Ведь, действительно, отношение к литературе у нас особо трепетное, что очень ярко проявилось и во вчерашнем обсуждении. Многие признавались, что не считают Пелевина, Улицкую и прочих современников, классикой, литературой в привычном нашем понимании. Почему у нас так высока планка? Не потому ли, что росли мы на гении Достоевского, искали Бога вместе с Толстым, влюблялись в родную речь, слушая напевность Гоголя? Хотя, возможно, и под напевность Гоголя, и вместе с Анной Карениной, стоящей на перроне, и  в поклоне Митеньке старца Зосимы мы все так же искали Бога? Вспомнилась лекция  Сергея Довлатова «Блеск и нищета русской литературы». Если отбросить все условности, отбросить конъюнктурный интерес, только за цитату о значении литературы для русских, эту лекцию надо прочесть.

«А вот литература в России всегда была очень популярна и пользовалась огромным уважением. Писателя в России всегда воспринимали как пророка, приписывали ему титанические возможности и ждали от него общественных деяний самого крупного, государственного масштаба. Роль и поприще писателя всегда считались в России очень почетными и потому сказать о себе: "Я - писатель " всегда считалось в России крайне неприличным, все равно, как сказать о себе: "Я - красавец", "Я - сексуальный гигант" или "Я - хороший человек".

Конечно, в сегодняшние реалии несколько снизили роль литературы и литератора. Но вчерашнее обсуждение вселило в меня оптимизм, не все у нас потеряно. Именно неприятие новых авторов подтолкнуло меня к этой мысли. Слишком мы ценим классиков, а значит, держим планку, продолжая наделять литературу исключительными функциями. Это, если хотите, наша ментальная черта.

«литература постепенно присваивала себе функции, вовсе для нее не характерные. Подобно религии, она несла в себе огромный нравственный заряд, и подобно философии брала на себя интеллектуальную трактовку окружающего мира. Из явления чисто эстетического, сугубо художественного литература превращалась в учебник жизни, или, если говорить образно, литература из сокровища превращалась в инструкцию по добыче золота» (С. Довлатов).

Иными словами, именно литература является источником духовных сил, сокровищницей, хранительницей этнических черт, колыбелью духа русского, нравственным ориентиром. Она учит думать, осознавать свое место в этом мире, сохраняет  все богатство родного языка, нашего оберега.

И в этой связи понятно желание стереть русскую идентичность с литературы, обезличить, рассматривать ее только в контексте мировой.  Поменять читательское восприятие. Помните фразу Мединского о Раскольникове? Из всего «Преступления и наказания» министр культуры вынес только «студента, бегающего с топором за старухой-процентщицей». Такой вот боевичок! Очень напоминает американскую экранизацию Анны Карениной. Я не увидела в этом фильме Карениной. А фраза Чубайса, сказанная им журналисту английской газеты «Файнэншл таймс»: «я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски»?

А ведь Чубайс заметил главное,  классика, действительно, культивирует представление «о святом народе». Меня всегда удивляла такая жажда Бога в русской литературе, такое стремление к нему, исповедальная сила.  В этом смысле русская литература, действительно, литература мирового масштаба.

Помню, что еще в детстве меня волновал вопрос, почему Гоголь сжег второй том «Мертвых душ». В своих фантазиях я «достраивала» судьбы Чичикова, Манилова, Плюшкина, Коробочки.  Доводы по поводу безумия автора меня не устраивали. И только недавно, заново открывая для себя самую главную, самую откровенную книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», книгу, снискавшую ему славу безумца, я поняла всю трагичность этого акта. Известно, что писатель очень долго работал над каждым своим произведением, оттачивая, шлифуя. И второй том, плод пятилетнего труда, был сожжен не в приступе болезни, а лишь от глубочайшего внутреннего кризиса, от неясности «пути к прекрасному». «Нет,  бывает  время,  когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к  прекрасному,  пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут  же  ясно,  как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мертвых душ", а оно должно было быть  едва  ли не главное; а потому он и сожжен».  Смею предположить, что провидческий дар гения показал ему такое будущее, где  места прекрасному не осталось…  Он неоднократно писал о главной своей заботе – душе. Именно христианские ценности стали для него самым строгим мерилом творчества.

Кстати, там же автор предостерегает от излишней гордости, хвастовства, так нам свойственного. «Вывести  несколько  прекрасных  характеров,  обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство. Многие у  нас  уже  и  теперь,  особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру  русскими  доблестями  и  думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить  их напоказ и сказать Европе: "Смотрите, немцы: мы лучше вас!" Это  хвастовство - губитель всего. Оно  раздражает  других  и  наносит  вред  самому  хвастуну». Поистине христианский взгляд.  И этот автор «архаичен»?

Есть еще одна очень важная функция литературы. Для страны, столько раз переживавшей различные потрясения и переписывавшей историю, единственным очевидцем прошлого может стать литература. Кстати, фраза Мединского о Раскольникове прозвучала именно в контексте исторического реализма, мол, авторы дают неполную картину, ведь не все студенты бегали с топором. Понятно, что литераторы - не историки, часто даже не публицисты. Как люди творческие, они очень эмоциональны и их картинки субъективны. Но другим источникам верится еще меньше.
Отрадно, что неприятие реформ является доминирующим. Но вместе с тем, находятся оппоненты, которые обвиняют тех, кто встал на защиту классиков, в догматизме и невежестве.

В своем блоге на «Эхо Москвы» учитель литературы Сергей Волков пишет: «Не видят и не замечают, потому что главное для них – в другом. Вот в чем – Пелевин пишет про наркотики, Улицкая про аборты. И вообще они враги народа. А у Эппеля подозрительная фамилия и нет отчества, а пишет он порнографию, которую ждановцы нового призыва, смачно пуская слюни, цитируют из статьи в статью.
Главное в том, что нынешние литературные напостовцы стосковались по литературной дубинке в руках. А до тридцать седьмого года так еще по календарю далеко! Изнывают они без работы.
Их на самом деле школа – не волнует. Дети – тоже. Им культура – по барабану. Руки чешущиеся некуда девать – вот и вся причина.

Их в школах – не видать. Их видать в издательствах, которые на школьных учебниках наживаются. Их видать в начальстве разного рода. Их видать на трибунах. Особенно думских. Они же и писатели тоже, без этого никуда. Коллега коллеге глаз выклюет гораздо искуснее, чем человек со стороны».

Прочла и стало грустно. Не хочу обсуждать Пелевина и Улицкую, а вот об Эппеле позволю себе добавить к ранее изложенному. Перед тем, как писать статью, я прочла несколько произведений этого автора. Улицкую и Пелевина читала раньше, а вот Эппель стал для меня укором невежества. Один из его романов начинается с подробного описания уличного туалета. Места зловонного, но, пожалуй, единственного, где человек, живущий в Советской России, может побыть один. Вокруг этого туалета и разворачивается сюжет.  Именно там осуществляют свои мечты, там проявляют заботу и сексуальный интерес. Какая авторская находка!  В другом произведении герой долго и нудно рассказывает все перипетии письма пером, особенности его чистки. Герой сидит в темной закрытой школе потому, что на улице его поджидают те, кто должен избить. Сидит и чистит перо… Ну а про злополучного Кастрюльца, имевшего несчастье выделиться детородным органом, рассказывать не буду.  Впрочем, автор мастерски владеет словом. И от этого послевкусие совсем уж мерзкое. Советское прошлое представляется этаким зловонным большим сортиром, где  люди-животные  удовлетворяют  низменные инстинкты. 

Вчера в обсуждении мне написали: «Пока есть те, кто культуру гнобит; должны быть и те, кто культуру защищает.
Дай Вам волю, где окажемся? куда скатимся?»

Пусть попробуют меня убедить, что вот это, дурно пахнущее, но написанное довольно лихо, и есть культура.

Кстати, этот же оппонент писал о «втором эшелоне» русской литературы, усадив в него Куприна. Как я не люблю этот заезженный штамп об «эшелонах».  Так и видится картинка с писателями, рассаженными в разные вагоны.  Настоящее прочтение это не сухой анализ, это еще и ощущение созвучия, резонирования  с произведением. Для меня такими резонирующими авторами-камертонами всегда были Достоевский, Гоголь и Чехов. Это вовсе не означает, что именно они должны «сидеть в первом вагоне».  Было время, когда я зачитывалась Куприным.  Что-то внутри меня требовало его романтизма. Помню время Бунина. 

Но вернусь к статье Волкова:
«Да и вообще – программу может делать сам учитель и сама школа. Нет обязаловки. Программы все – примерные. Учитель может добавить и сократить – сам. И если ему Эппель не идет – никто его читать не заставляет, даже если в программе он будет обозначен.
И экзамена обязательного теперь нет. Поэтому добавлять и сокращать – проще стало. Потому что на выходе никто не проверяет, что мы читали».

 А вот тут несколько моментов, на которые хотелось бы обратить внимание. Относительно «программу делает учитель». Возможно, в школе, где работает этот филолог так, но в большинстве школ программу спускают от чиновников образования. Это вам любой педагог скажет приватно. О том, почему приватно, особая тема, так как чиновники в последнее время весьма поднаторели в формах воздействия на учителей. И опять об Эппеле. Конечно, думающий учитель исключит его произведения из программы. Думающий и принципиальный. А ведь соблазн велик! Только представьте, как легко привлечь внимание школьников к литературе порнографического содержания. И фраза, которая меня особо испугала. Оказывается, преподавать можно вообще КАК УГОДНО!!! На выходе никто не проверяет.

«Орущие не знают или не хотят знать, что главная проблема литературы в школе – не проблема списка. Списки волнуют тех, кто учебники издает и заказ на них имеет. А тех, кто преподает, волнует не это. А то, что вот, к примеру, Радищева – пойди с современными школьниками прочти. Хоть будет в программе, хоть нет – школьнику по барабану. Ему – скучно читать Радищева. Он Радищева – не читает. Ему вопли по поводу гибели русской культуры – не интересны. И моя задача как учителя, если я сам Радищева ценю, -- сделать так, чтоб прочли. Хотя бы фрагмент. Чтоб заинтересовались. Но это задачка – сложная. Семь потов сойдет, пока ее сделаешь.

Я приглашаю всех членов ОПРФ, подписавших письмо в Минобр, всех авторов яростных статей последних недель и дней, всех примкнувших к ним радетелей за русскую литературу прийти в школы и дать хотя бы один урок по тому же Радищеву. А лучше – «пройти» его в течение нескольких уроков. Чтоб задание домашнее дать, а потом его проверить. И посмотреть, сколько народу сделало и как. Засучите рукава, поработайте. Попробуйте».

Верю, что Волков – хороший учитель и уроки он дает с мокрой от пота спиной.  По себе знаю, как это сложно. Правда, в школе я проработала весьма недолго. Но к кому обращен этот крик? Да, трудно заставить современного ребенка читать Радищева. Я даже не знаю, надо ли… Но это вопрос профессиональности педагога, не так ли? Пусть тот же Волков попробует создать свое дело, организовать рабочие места и продержаться на рынке хотя бы год или сделает операцию на сердце. Удивительный подход. 
Очевидно, что жизнь не стоит на месте, внося коррективы и в читательское восприятие. Нам все труднее даются большие глубокие тексты. Количество людей читающих неуклонно падает. Слишком много вокруг соблазнов: телевидение, СМИ, интернет с играми, соц.сетями, огромным количеством развлекательного контента. Можем ли повернуть вспять этот процесс? Конечно же, нет. Но я все-же верю, что книга в России останется, возможно, приобретет новую форму, но останется. Возможно нам надо понять, как вчера написал мне Виктор Ганчар: «какими способами можно сейчас влиять на общественное сознание и освоить эти способы раньше всяких проходимцев, а горевать по поводу того что "лёд тронулся" – малопродуктивно. Куда тронулся, как мы можем воспользоваться этим - вот наша задача». Наверное, это, действительно, важно. Я уже писала о нашей самоидентификации, как литераторов,  в то время, когда наиболее «ушлые» завоевывают читательскую аудиторию http://www.proza.ru/2012/04/04/784. Рыночное время заставляет думать и об этом.  Но я все-равно не понимаю, почему в условиях, когда стали читать много меньше, надо проверенную веками классику, книги, несущие наш русский код, если хотите, сменить на неоднозначные произведения современных авторов. Я твердо убеждена, что литература в России не умерла. Главным открытием ушедшего года стал для меня роман Юрия Рыдкина «Нимб над сердцем», тяжелый, исповедальный роман. Но настолько сильный, настолько глубокий, что после его прочтения я несколько дней переживала свой собственный внутренний кризис, очищение, сродни покаянию… Этот автор опубликовал его на нашей Прозе.