Fiat Justitia 13

13.  STATU QUO ANTE.
                В прежнем положении (лат.)

  Из Бамако Санников почему-то летел чартерным рейсом на Марсель, а в кармане у него лежали билеты на ночной поезд Марсель – Париж и на самолет Париж – Франкфурт – на – Майне. Там его должен был встретить Улаф и после непродолжительного отдыха в Баден – Бадене отправить в Россию.
  Неказистый винтовой самолет буро-желтого цвета стоял где-то на отшибе, и Саня в сопровождении тяжело пыхтящего Нгамбо Ачоа и небольшой группы разномастных пассажиров добирался туда минут десять.
  - Постарайся забыть все, что случилось с тобой в этой богом забытой стране, - сказал ему на прощанье добрый малийский колдун. – Возвращайся на родину и отдыхай. Я буду следить за твоим здоровьем и по мере моих сил помогать тебе. Прости меня….
 Он обнял Санникова и заплакал…
  В утробе самолета было жарко и душно. В салоне стоял запах пота, протухшей рыбы и каких-то острых африканских специй. Сосед Санникова, мужчина лет тридцати с выразительным подвижным лицом, выдававшим в нем француза, сразу же принялся опрыскивать себя и окружавшее его пространство едкими дезодорантами, от чего воздух стал еще зловоннее. Затем он запросто протянул Сане руку и представился:
  - Поль Поллар, сотрудник французской миграционной службы.
  - Роберт Маккинли,  австралийский журналист, - ответил Санников тоже по-французски, так как  вторым иностранным языком в институте у него был французский.
  Но Поль предпочел говорить по-английски:
  - О, с вами надо держать ухо востро, иначе весь мир завтра будет знать, как наша служба отфутболивает несчастных мигрантов.
  - А она их действительно отфутболивает? – в том же тоне спросил Саня
  - Незаконных – да.  А вообще-то мы самая открытая страна для тех, кто ищет спасения от голода и лишений. Вы думаете, зачем я залез в этот вонючий самолет и буду пять часов кувыркаться в нем до Марселя? А всего лишь потому, что у нашего побережья задержан целый Ноев ковчег с этими охотниками отведать европейской жизни. И вот я в составе солидной комиссии должен решить,  что с ними делать дальше: отправить назад или  дать им вид на жительство… А вообще-то, пошли они все к черту. Давайте выпьем. Хотя бы за то, чтобы наш взлет прошел удачно. Эти отчаянные русские летчики любят похулиганить на взлетной полосе. А этот ИЛ-18, вероятно, летал еще в середине прошлого века.
  «Ирония судьбы, - подумал Санников. – Меня не успел казнить кровожадный африканец, но зато запросто могут угробить  свои же ребята".
  Они выпили за взлет. Коньяк был  почти горячий, но приятный на вкус, видимо, настоящий французский.
  Российские пилоты не захотели подтверждать репутацию воздушных хулиганов и подняли старинный лайнер без сучка и задоринки. Зато в воздухе этим летательным аппаратом управляла стихия. Самолет то и дело проваливался в воздушные ямы, а затем выбирался из них, принимая почти вертикальное положение, и Санников высоко оценил точное определение этого  действия, данное французом: «кувыркаться». Ясно, что такая обстановка не способствовала беседе, и весь путь до Марселя прошел в молчании и физических страданиях. Однако, эти мучения сплотили их, и при выходе из аэропорта Поль предложил:
  - Давайте поужинаем вместе. Должны же мы возместить то, что безвозвратно вытряхнула из нас эта болтанка. Но только не в аэропортовской кафешке. Возьмем такси на двоих и поедем в центр. 
  В машине он попросил таксиста включить радио и тут же помрачнел: по Европе катился очередной кризис. Впрочем, в Африку он пришел тоже, но там люди просто молча умирали на улицах. Здесь же о нем кричало все: дикторы с перепуганными лицами на экранах телевизоров, пикетчики  площадях и безработные докеры за стойкой бара в кафе, куда зашли Поль и Сан Саныч.
  - Похоже, что я вылечу в трубу, - сказал француз, присаживаясь за стол. – У меня есть маленький бизнес, сеть магазинчиков по продаже африканских сувениров. Но кто теперь их будет покупать в Европе? К тому же меня могут запросто уволить из моей конторы, в принципе работающей впустую. А потому, мистер Маккинли, у нас есть основательный повод напиться сегодня до чертиков. Вы ведь сочувствуете мне?  Пресса всегда была на стороне обездоленных и слабых. Так выпьем же за них!  И не надо возражать. Я знаю, как умеют пить шотландцы. Ведь, судя по фамилии, ваши предки  были шотландцами, не так ли? 
  «Мои предки были кондовыми русичами, - мысленно ответил французу Санников. _ А уж они могли пить похлеще твоих шотландцев».
  В душе у него была какая-то холодная пустота, и он решил поддержать месье Поллара  в его стремлении напиться. «Что это со мной сегодня? – подумал он. – Неужели мне жаль, что я выбрался из той мясорубки? Или я печалюсь о разлуке с добрым Нгамбо? Или вообще с Африкой?»
  И тут он внезапно понял: тоска навалилась на него потому, что он возвращался на родину, где его никто не ждал.
  Они выпили по двойному виски, и Поль ударился в философию:
   - Посмотрите вокруг. Кто нас сегодня обслуживает? Алжирцы, марокканцы, представители Северной Африки. А кто стоит за стойкой бара? Ну, конечно же, ушлый эфиоп с наглыми оливковыми глазами. А загляните на кухню, Там вы найдете полный интернационал. Видите за стойкой орущих докеров? Каждый второй – выходец их мусульманских стран Азии и Африки. А вот сейчас начнется, как у вас говорят, drink-time,  и сюда  повалит народ всех  рас и оттенков кожи. А вы последите за такси, которые будут подъезжать к кафе. Почти ни одного водителя-француза! Хотя они называют себя гражданами республики Франция, имея в кармане соответствующий документ. И если, не дай Бог,  кого-нибудь из них чем-то обидят, они поднимут такую кутерьму, что сладко не покажется даже самому президенту.  А теперь скажите мне честно: что ждет мою страну, да, впрочем, и всю Европу в ближайшие сто лет? Что, не хватает фантазии? Тогда слушайте меня. Совсем скоро по улицам городов моей благословенной родины будут ходить сплошные жизнерадостные метисы. Над Нотр-Дам де Пари вместо крестов  засияют желтые полумесяцы. Президентом будет выходец из Японии. Ну, как вам это?
  - А что, вполне логично,  - равнодушно ответил Саня, отхлебывая виски. – Не вижу в этом никакой трагедии. Ведь сказано же в Писании, что Бог един для всех. Ваши потомки уверуют в Магомеда, как вы когда-то уверовали в Христа. И все это произойдет разумно, без войн и катаклизмов. Ваши доблестные предки посылали в Африку крестоносцев, чтобы мечом и огнем насадить там христианство. А ислам завоюет Европу мирно, путем простого большинства мусульманского населения.
  - А вы, однако, циник, мистер австралиец, - начиная злиться, сказал месье Поллар. – Как модно сейчас говорить: гражданин Вселенной . А как же наша история, традиции, душа, в конце концов?
  - А вы совсем не наблюдательны, месье француз. Неужели вы не видите, как уходят ваши традиции, переписывается ваша истории, а вместе с этим, а, скорее, в результате этого опустошается душа? Посмотрите на экран телевизора. Звук выключен,  но я точно могу сказать, что этот вспотевший тип говорит сейчас не о душе. Он говорит о том, ради чего мы продали нашу душу -  о деньгах. А вот там, у бара назревает солидная драчка, слышите?  Вы думаете, они будут разбивать друг другу головы из-за душевных разногласий? Отнюдь. Это они вчера, до кризиса, жили душа в душу: француз, араб, еврей и русский. А сегодня араба уволили, и он уже враг остальным. И не потому, что они разной веры и их души исполнены ею. Явись сюда сейчас сам Христос с Магомедом, они бы не смогли примирить их. Мы с вами тем более. А потому, Поль, давайте потихонечку смываться отсюда.
  Они вышли на улицу. Несмотря на разногласия, совместные воздушные мытарства и виски сблизили их. И разомлевший Поль посчитал нужным положить конец их спору:
  - Какого черта мы затеяли этот пьяный треп?  Ты посмотри, какой чудный вечер! Ты чувствуешь, как пахнет весной? Природа берет свое и смеется над нашими экономическими невзгодами. Ты куда сейчас?
  - В Париж. У меня билет на ночной поезд.
  - А я уже дома. Вот за этим углом мои апартаменты. Три комнаты под крышей, на пятом этаже. Не приглашаю к себе, потому что там меня ждет злобная теща, больная жена и куча детей. Ну ладно, прощай. Очень был рад с тобой познакомиться. Нет, правда. Редко можно встретить человека с такими спокойно-убийственными продвинутыми взглядами на наше будущее. Или убийственно-спокойными? Как правильно? А, может быть, ты и вправду циник?
  - Слушай, Поль, - взорвался Саня, - минуту назад ты назвал наш разговор пьяным трепом. Так какого же черта ты снова пристаешь ко мне со своими дурацкими вопросами? Я всего лишь имел ввиду, что всем этом бардаке, творящемся сейчас в Европе, виноваты  мы сами, равнодушные и сытые. А в качестве примера я привел вас, французов.  А пример, надо сказать, ярчайший. Пример близорукости и пустых амбиций. Ваше правительство оскорблено тем, что женщины – мусульманки носят хиджабы и поставило перед собой цель искоренить это явление. Как будто из-за этого молодые арабы жгут машины и громят магазины в пригородах Парижа. Вот это я и называю вашей близорукостью. И можешь набить мне морду, если я не прав. Это не я, а ты пытался нарисовать страшную картину с муэдзинами на башнях Нотр-Дам де Пари.  Запомни,  об этом не стоит говорить с первым встречным за стаканом божоле в грязной кафешке, если ты действительно печешься о чистоте нации. Поэтому я и ответил тебе в твоем же духе. На самом деле мне совсем не все равно, что увидят твои и мои правнуки, на этой всемирной святыне, крест или полумесяц. О будущем нельзя говорить между прочим. Иначе у нас не будет будущего. И хватит. Можешь считать меня циником, но мне надо найти туалет.
  Поль удрученно помотал головой и глухо сказал:
  - Ты умный журналюга,  Боб. Твой шеф должен ценить твои способности убеждать людей. Ты разделал меня как глупого барана. За что я тебе очень благодарен. Возьми на память вот эту безделушку.
  Поль протянул руку и разжал ладонь. На ней Санников увидел фигурку негритянского божка, сидевшего на коленях и сложившего руки на огромном животе. Несмотря на то, что уличные фонари светили недостаточно ярко, он сразу заметил, что идол был добродушен и весел. А Поль хлопнул его по плечу и пошел через дорогу. Посреди нее он остановился и прокричал:
  - А туалет, кстати, ты можешь найти в той самой грязной кафешке, где мы с тобой нализались!
  Забота о ближнем чуть не стоила ему жизни. Лихие марсельские таксисты не привыкли, чтобы на проезжей части торчали орущие пешеходы…
  В купе парижского экспресса Санников ехал один. Видимо, французу предпочитали переживать кризис дома. Саня плюхнулся на мягкий диван и закрыл глаза. Хотя поезд еще не тронулся, его качало - то ли от выпитого виски, то ли от долгого кувыркания в небе.
  Поезд,наконец, мягко качнуло, и Саня услышал тихий голос:
  «Счастливой тебе дороги, сын наших надежд…»
  Он понял, что к нему обращается тибетский монах Будур Син,  и под его тихую речь, похожую на песнопение уснул.  Сквозь сон он слышал, что монах говорил еще долго, но единственное, что дошло до него, был укор в  непочтительном отношении к французу и ко всей французской нации. Но несмотря на этот серьезный упрек, Саня спал, счастливо улыбаясь: он ехал домой…
  …Утренний Париж был сер и скучен. Те же усталые пикетчики на улицах, вяло махавшие флагами и транспарантами, те же говорящие головы с испуганными глазами на экранах телевизоров в витринах фешенебельных магазинов, и тот же нескончаемый поток машин, что и Марселе. До отправления рейса на Франкфурт оставалось восемь часов.
  «В Лувр сходить, что ли? – как-то очень вяло подумал Санников. – Друзья засмеют: восемь часов торчал в Париже и не побывал в Лувре".
  На миг он представил себя в роскошных залах музея, среди многоцветья  картин и содрогнулся: созерцание прекрасного при нынешнем состоянии его души показалось ему  кощунственным. Тогда он покрутился на месте, стараясь отыскать знакомый силуэт Эйфелевой башни, но над Парижем висел  то ли туман, то ли смог, и башня ему не открылась.
  «Ну, и слава Богу, - подумал он с облегчением. – Переться на такую верхотуру, чтобы увидеть внизу эту серятину – сомнительное удовольствие. Посижу-ка я лучше в настоящем французском ресторане, где-нибудь на Монмартре, а потом просто поброжу по городу».
 Но здесь ему вспомнилось вчерашнее пиршество в Марселе, и к горлу тут же подступила тошнота.
  «Вот тебе и праздник, который всегда с тобой, - зло подумал он – Нежданно- негаданно оказаться в  Париже и не знать, куда себя деть».
  И тут он вспомнил, что под Парижем есть прекрасное местечко под названием Версаль, пристанище французских королей. Архитектура семнадцатого века была его слабым местом, и он решительно поднял руку, останавливая такси.
  Старенький «Пежо» приткнулся к тротуару, и, по своему обыкновению, Санников собрался открыть переднюю дверь, но заметив, что водитель – женщина, сел на заднее сиденье. Оттуда он увидел в зеркальце  огромные голубые глаза, вопрошающе смотревшие на него.
  «А француженка ничего себе, - подумал он, не спеша отвечать, на ее немой вопрос. – Молодая совсем, а глазищи – как озера».
  - В Версаль, - наконец небрежно бросил он, устроившись на сиденье поудобнее.
  Таксистка замялась, и по ее глазам Санников догадался, что ее что-то не устраивает.
  - Что-нибудь не так? – строго спросил он. – Вы едете в парк?
  Последним своим вопросом он решил издевнуться над ней, вспомнив любимую отговорку московских таксистов. Хотя он очень сомневался в том, что она может знать о ней.
  - Нет, - виновато протянула девушка. – Просто я хотела предупредить, что это будет стоить очень дорого. У нас сейчас кризис и….
  - Деньги в моем кошельке я буду считать сам, - оборвал ее Санников. – Трогайте, пожалуйста.
  Она торопливо, со скрежетом включила передачу, и они довольно быстро двинулись вперед. Девушка еще раз мельком взглянула на него в зеркальце и сказала:
  - Я прошу извинить меня. Я увидела, что вы иностранец и можете не знать, что творится в стране.
  - Что творится у вас, происходит сейчас во всем мире. Мне гораздо интересней узнать, как вы определили во мне иностранца.
  - Не знаю. Но я всегда отличаю иностранца от француза. А здесь мне немного помогла бирочка на вашем кейсе. Она на арабском языке. Но вообще-то вы могли быть и французом, возвратившимся, например, из Египта, правда? Просто у меня нюх на иностранцев.
  Санникову показался немного странным ее французский, и он бросил взгляд на ее визитку над лобовым стеклом.
  «Lidiya  Rochina», – прочел он там и рассмеялся про себя:
  «Везет же мне в последнее время! Из Африки я летел на самолете с российским экипажем, в Париже меня везет русская таксистка. Налицо мощная экспансия нашего населения в окружающем мире».
  - И как же вам удалось, мадмуазель Рощина, устроиться на такую престижную работу, да еще в самом городе Париже? – спросил он по-русски, радуясь неизвестно чему.
  От неожиданности таксистка чуть не врезалась в машину, идущую впереди. Резко свернув в сторону, она припарковалась к тротуару и обернулась к Санникову, сияя огромными глазами:
  - Так вы русский? Прямо из  самой России?
  - Ну, не совсем прямо, но из самой-самой. Да вы успокойтесь. Я думаю, что русских здесь сейчас, хоть пруд пруди. Неужто не попадались?
  - Почему же, попадались. Но они все не такие русские…
  - Какие такие, не такие? – рассмеялся Саня. – И почему я оказался такой?
  -   Они все приезжают сюда или тратить деньги или искать работу Они какие-то неинтересные, зажатые, потому что от чего-то зависят.
  - А я?
  - А вы, сразу вино, человек самостоятельный и свободный. И я заметила, что на Париж вы смотрите с уважением и тоской. Правда? Вы по России тоскуете, я знаю.
  - Не нагоняйте на меня еще большую тоску, мадемуазель Рощина. Стоит кому-либо капнуть мне на больное место, как моя тоска превращается в злобность.
  - Неправда! – закричала она, звонко смеясь. – Вы не можете быть злым. Я это сразу поняла, как только вы сели в машину и сказали про кошелек.
  - Это здорово! – удивился Саня. – А мне казалось, что этой великолепной фразой я поставил вас на место.
  - Вы старались, очень старались, но…, - тут она просто захохотала,-  но получилось очень смешно.
  - Давайте ехать дальше, - предложил Саня, стараясь скрыть разочарование в собственных стремлениях быть строгим и независимым.
  - Конечно, конечно, - в том же восторженном тоне согласилась она. – Вы только рассказывайте мне о России. Я кого не спрошу из этих русских, у всех ответ один: «А чего о ней говорить? Серость и скука». Ведь такого быть не может, правда? Вас как зовут?
  - Несмотря на мою молодость, все величают меня Сан Санычем.
  - Ой, как здорово! Я тоже буду называть вас так, можно? А мне говорите Лида, хорошо? Меня сто лет так никто не называл. Французы говорят мне Ли, черномазые почему-то – Лу, евреи – Лия. С ума сойти можно! Пересаживайтесь-ка на переднее сиденье, пока я шею не свернула, и рассказывайте...
  - Не буду. Сначала свезите меня в Версаль. Я отдохну там душой и телом,  объемся французским классицизмом и тогда мой рассказ о России будет как «Песнь о Гайавате»
  - Так вы и обратно со мной поедете?
  - Конечно. Я  - патриот. И теперь ваше такси – частичка моей далекой Родины.
  - Ну, вы и юморист к тому же! Небось, Жванецкого любите?
  - Еще как. А Петросяна не люблю.
  - Я тоже. Я сказала себе: «Если он привлечет твое внимание более, чем на минуту, значит, ты обыкновенная пошлая дура».
  - Великолепно сказано: «обыкновенная», да еще и «пошлая»!
  - Можете смеяться, сколько душе угодно. Я всегда так говорила, не думайте, что с этими французами разучилась по-русски говорить.
  Впереди назревала пробка, и минут пятнадцать они ехали молча. Лида изо всех сил старалась объехать эту огромную серую кишку из тысяч автомашин, а это требовало сосредоточенности и внимания. И это ей удалось.
  Вырвавшись на свободу, она попыталась вновь забросать его вопросами о России, но Санников решил взять инициативу в свои руки.
  - Вы замужем? – нетактично спросил он, все еще стараясь утвердиться в образе сильной личности.
  - Нет, что вы…  Мне еще только двадцать лет. И вообще…
  - … все мужчины сволочи.
  - Это вы сказали, не я. И я так никогда не скажу. Знаете, каких я мужчин встречала? Настоящих мужиков, которым плевать на все эти цацки.
  - Что вы имеете ввиду под «цацками»?
  - Как-будто вы не знаете! Посмотрите, чем живет нынешний мужчина. Он обязательно должен иметь престижный автомобиль, красивую любовницу или жену, в ушах по золотому браслету и тату на плече.
  - А настоящий мужчина?
  - А настоящему мужчине на все это наплевать. Ему дай интересное, трудное дело, верных друзей и жену – союзницу. И он будет счастлив.
  - И почему же вам за одного из этих стоящих мужиков замуж не выйти?
  - Придет время – выйду. Если предложат.
  - А как же вы, Лида в Париже-то оказались?
  - Я, Сан Саныч, приехала сюда в Сорбонну поступать. Красивое слово – Сорбонна, правда? Вот и мечта у меня была красивая… Провалила первый же экзамен по французскому языку.
  «Нетрудно догадаться, - с легким  злорадством  подумал Саня. – В твоем французском до сих пор слышен рязанский акцент». 
  Ему почему-то не понравились высказывания Лиды о нынешних мужчинах. Наверное, он немного завидовал тем «настоящим мужикам», о которых сказала ему Лида.
  - А откуда сами будете? – продолжал он допрашивать девушку.
  - Из Козельска я. Знаете, где Оптина пустынь. Калужская область.
  «Немного не угадал, - обрадовался Саня, - Калуга, Рязань, какая разница?»
  - А вы откуда? – спросила Лида
  - А я из Москвы.
  - Ой, вы знаете, я тоже целый год прожила в Москве. Вы меня извините, но она мне совсем не понравилась.
  - А чего вас извинять? Я ее и сам терпеть не могу. Бестолковее, по-моему, нет города на свете. А что вы делали целый год в Москве?
  - Поступала в архивный институт…
  Саня вздрогнул: еще одно совпадение. Именно у студентки этого института, чернобровой красавицы Гали Манаенко, добивался когда-то любви робкий десятиклассник Саня Санников…
  - И вы, конечно, завалили первый экзамен по русскому языку, - достаточно ехидно спросил он.
  - Нет, ну, что вы! Я поступила и даже проучилась полгода, а потом мне стало скучно и я ушла на курсы водителей троллейбуса.
 - Там было веселей?
 - Я думала, вы юморист, а вы, оказывается, еще и сатирик. Ну, ничего, поиздевайтесь маленечко над бедной девушкой… На курсах было здорово!  Я там одновременно и автомобильные права получила, с профессиональной категорией. А вот на работе у меня не заладилось. Не буду много говорить, скажу только, что московские водилы – хамы и хапужники.
 - Вы хотите сказать – хапуги?
 - Какая разница? Один из них под мой троллейбус специально подставился, чтоб страховку получить за свой «Вольво». А меня премиальных лишили и пригрозили уволить, если что. А я сама ушла.
  - И полетели в Париж поступать в Сорбонну?
  - А вот и нет, господин Издевкин! Для этого мне надо было еще узнать с чем ее едят, эту Сорбонну.
  - И для этого…?
  - А для этого мне надо было встретить хорошего человека.  Но об этом я вам не расскажу.
  - А тогда  я вам ничего не расскажу о России, и вы умрете от тоски по ней.
  - Это точно..  Хорошо я расскажу вам… Только это длинная история.
  - А я никуда не спешу.
  - А как же Версаль?
  - Версаль – это моя мечта, как у вас – Сорбонна. Только моя мечта короче: увидеть одним глазом, и я счастлив. Кстати, до него еще далеко?
   - Да еще километров десять будет, да вот только пробки эти чертовы…
   - Не надо ругаться, это вам не идет. Лучше никуда не спешите, и рассказывайте, кто же вас надоумил поступать в Сорбонну. У нас впереди еще целый день. И ради этого я даже пересяду на переднее сиденье.
  Лида неожиданно остановила машину, хотя дорога впереди была свободной, достала из нагрудного кармашка сигарету и закурила.
  - Как это ни странно, но, чтобы отправиться в Сорбонну, мне пришлось уехать в деревню. Туда меня пригласил один очень богатый человек. Можно сказать, олигарх. Дело в том, что у него был очень больной сын. Отец построил ему коттедж в заброшенной деревне, прямо посреди леса. Свежий воздух, тишина вокруг, рядом – пасека, речка с прозрачной водой… Рай, да и только. Но только не для меня. Я нанялась к ним водителем, но, по существу, я была и нянечка, и сиделка, и домоуправительница.  И хотя отец  Никиты платил мне хорошие деньги, порой мне хотелось бежать оттуда, куда глаза глядят. А тут Никита еще мне в любви признался, и стало мне совсем тошно.
  Лида тронула машину, убыстряя ее ход, будто желая этим отогнать от себя тяжелые воспоминания. Речь ее стала взволнованной и прерывистой:
  - Никита от рождения был калекой, и с каждым годом ему становилось хуже и хуже.  Надежда была, что жизнь в лесу хоть как-то поправит его здоровье, хотя врачи свое слово уже сказали – не жилец…
  Я жалела его и делала все, чтобы жизнь у него была хоть чуточку радостной и легкой. Я утречком его осторожно из дома выведу, в машину усажу, и едем мы первым делом на пасеку. Там ему дед Тихон какой-то особый мед готовил. Даст ему съесть натощак одну чайную ложечку, а запить – стакан ключевой воды. Потом надо было, чтобы его пчела обязательно ужалила. Никита переносил это легко, потому что его тело теряло постепенно всякую чувствительность. После пасеки мы ехали на козью ферму, где его поили парным молоком. Он его страшно не любил, но терпел все это, потому что очень любил своего отца. Он с самых малых лет с ним возился, так как мать их бросила, как только узнала, что сын останется на всю жизнь калекой.
  Потом я возила его по окрестностям. Вокруг когда-то было много деревень. Потом люди ушли из них, по своей или чужой воле, не знаю. Деревни исчезли, а церкви остались. Они тоже рушились, но чудом хранили свою красоту. Никита как только завидит вдалеке маковку, сразу просит, чтобы я поехала туда. Долго смотрит на нее, будто глазами ее ласкает, а потом как вскинется: «Смотри, вон еще одна! Поехали к ней». Так мы с ним полдня и носимся по бездорожью от одной церквушки к другой. Хорошо, что у меня машина выносливая была, американский «Лендровер». И вот однажды мы возвращаемся домой, а он меня просит: «Останови машину возле той белой церковки». А она действительно одна на всю округу белая, видно из камня такого сложена. Я остановилась подле нее, а он мне говорит, причем впервые на «вы» обращается: «Лида, я вас давно люблю. А говорю вам об этом  только потому, что знаю, моя любовь поможет вам жить, она даже спасет вас в самый трудный час, ничего от вас не требуя. Потому что в мире такой любви еще не было»
  Я всю ночь проревела в своей комнате, а наутро решила уехать оттуда. Позвонила Сергею Михайловичу, его отцу, сказала, что мне очень трудно, что больше не могу. Он возражать не стал, попросил только убитым голосом, что бы я его дождалась. Прилетел через два часа на вертолете, которым сам управлял, и садится прямо возле нашего дома. Я как раз машину мыла во дворе. Он подошел ко мне с огромным букетом роз, поцеловал мою мокрую руку и говорит: «Спасибо вам, Лида, за сына от всего отцовского сердца. Он мне такие письма писал о вас по Интернету, что я просто поверил в его выздоровление. Пойдемте, попрощаемся с ним, а потом я вас на вертолете доставлю, куда вам надо». А я уже чуть не плачу, прошу его: «А  можно я не пойду прощаться? Мне трудно будет с ним свидеться…». А он  отвечает: «Воля ваша, Лида.  Только не по-человечески как-то получается: полгода почти жили душа в душу, а уходите тайком, будто он вам совсем чужой. Вот так и мать его когда-то ушла, только я ее за человека не считаю».  Не знаю, как я тогда сдержала слезы и как, вообще, вынесла все это.
  У Никиты в его расписании было три часа, когда запрещал кому-либо входить в его комнату. Он работал над книгой о Жанне Д’Арк. Он говорил , что ее до сих пор никто окончательно не понял, а ему, кажется, удалось, понять главное в ее характере. Он обещал мне открыть эту тайну весной,  когда и свершилось это чудо в душе Орлеанской девственницы….
  Когда Никита увидел нас вдвоем в дверях своей комнаты, он засветился  такой радостью, что, казалось, и мир вокруг стал светлее. «Я знал, что ты сегодня приедешь, - закричал он. – И как здорово, что вы пришли вместе! Я сегодня  закончил главную часть моей книги. О бессмертии Жанны. Но это еще не все. Я только что прошел всю комнату, от стола до окна, когда  услышал шум твоего вертолета. И. знаете, почему? Мне сегодня приснился сон, Извини меня, Лида, что я расскажу его при отце. Мне приснилось, что мы с тобой венчались в той белой церкви, помнишь? Мы разом уронили наши кольца, нагнулись за ними и стукнулись лбами. Смех – смехом, но вы потрогайте мой лоб! На нем настоящая шишка !»
  Мы поочередно трогали эту шишку и хохотали до упаду. И представляете, когда я вышла в коридор, я вполне серьезно ощупала свой лоб. Шишки там, естественно, не было…  Короче, я осталась …  А вот и ваш Версаль.  До дворца вам еще топать и топать. На такси туда не подъехать. Так мне вас ждать?
  - Да. Потом мы поедем куда-нибудь пообедать, и вы закончите свой рассказ. Договорились?
  - Договорились. Вот там впереди формируются группы экскурсантов, видите?
  - Нет уж, извините, я сам. Терпеть не могу экскурсоводов.
  Он вышел из машины. Погода оставалась такой же промозглой и стылой, как и утром, и ему сразу захотелось вернуться в теплый салон  уставшего «Пежо» с симпатичной русской девушкой за рулем. Но он только обернулся, махнул ей рукой и неторопливо пошел по пустынной вылизанной аллее.
  «Видимо ей на самом деле одиноко здесь, если она так откровенна с человеком, с которым познакомилась час назад, - размышлял он, лениво переставляя ноги и не поднимая головы. -  Но девушка  она, конечно же, замечательная, Умна, неординарна  в мыслях и поступках, к тому же, красива. И, как мне кажется, совершенно одна…».
 Он засвистел какую-то грустную мелодию из репертуара Ива Монтана: как никак он находился в Париже и дышал его воздухом. Воздухом свободы, братства и равенства.
  Он оторвал взгляд от желтой дорожки и посмотрел вперед. Совсем недалеко возвышался прекрасный Трианон, который он так хорошо изучил по книгам и так мечтал увидеть воочию. Сейчас вокруг него суетливо бегали группки людей и были слышны хорошо поставленные голоса экскурсоводов.
  Санников, сам того не ожидая, развернулся и пошел назад.
  «Посмотрел издалека и хватит, - зло подумал он. – Там люди толпятся, гиды верещат, а ты в молчанье и радости увидел свою мечту, а что еще тебе надо?»
  Он долго еще оправдывал себя за бегство из знаменитейшего парка, но в глубине души понимал, что причиной тому была она,  девушка, ждущая его в машине со своим удивительным рассказом о том, как она очутилась в Париже.
  - Что это вы так быстро? – спросила его Лида, открывая дверцу автомобиля. Она все так же сидела за рулем, а на коленях у нее лежала книга.
  - Я умею очень быстро ходить. И смотреть тоже, - снова злясь, ответил Саня и спросил: - Что читаем?
  - Бунина. Я его совсем не знаю
  - На французском?
  - Зачем же Бунина  по-французски читать? Он русский писатель, более русского я и не знаю.  Читаю его, и будто я у себя дома.
  - Так вы никогда в Сорбонну не поступите, если будете на досуге читать русских классиков.
  - Поступлю! Вот увидите.
  - Обязательно увижу. Залезу на Останкинскую башню и буду высматривать: поступила наша Лида в Сорбонну или нет.
  Девушка рассмеялась и лихо развернула машину на пятачке.
  - Куда едем обедать? - спросила она, насмеявшись.
  - На ваше усмотрение, мадмуазель, - ответил он, отходя от холодной тоски Версаля.
  - Ну, если на мое усмотрение, то у вас останется превратное впечатление о французской кухне Я обычно обедаю в одном и том же бистро, где хозяином и поваром в одном лице является русский, по имени Паша Иванов.
  - Тогда едем в самый дорогой ресторан на Монмартре.
  - Слушаюсь, месье Ротшильд.  «Максим» подойдет?
  - Если это не имя хозяина и повара в одном лице, и его фамилия не Сидоров, то – да.
  Лида снова готова была рассмеяться, но он остановил ее:
  - Пожалуйста, дорасскажите мне историю про русскую девочку, ставшую парижской  таксисткой.
  Она молчала очень долго: видимо, ей трудно было перейти от веселого настроения к воспоминаниям прежних лет.   Заговорила она лишь тогда, когда «Пежо» привычно втиснулся в поток машин и вокруг стало очень шумно. Лида подняла стекло, гул машин немного стих, и она сказала:
  - Я осталась в доме своего олигарха и продолжала ухаживать за Никитой. После того необычайного всплеска радости ему становилось все хуже и хуже. Он нуждался в моей помощи, в моем постоянном внимании к нему, и я работала, как говорится, на износ. Особенно было невыносимо то, что работа моя становилась слишком однообразной  и не приносила почти никаких результатов. И тогда Никита пришел на помощь мне: он заставил меня учить французский язык. Он знал его почти что в совершенстве. Незадолго до моего появления от него ушла учительница, сказав, что ей с ним делать нечего, что он превзошел ее в знании языка. Вообще, Франция была его коньком. Еще  в раннем детстве он прочитал печальную историю про девочку Козетту, а потом – героический рассказ про мальчика Гавроша. И тогда у него сложился образ Франции; страдалицы и бунтарки… Когда он узнал,  что оба эти персонажа вышли из одной и той же книги, «Отверженных» Виктора Гюго, он забросил этот роман на антресоли, потому что в нем Козетта и Гаврош не были главными героями. А две тоненькие книжки про них он хранил всю свою жизнь… Через месяц после начала наших занятий я уже могла поговорить с ним кое о чем во время наших поездок. Никита оказался очень способным, но деспотичным учителем. Если я зазубривала какую-нибудь фразу и произносила ее деревянным языком, он кричал на меня и обзывал роботом в юбке. «Живи тем, что говоришь, - учил он меня. – Забудь, что это не твой язык. Ошибайся, спотыкайся, но только не уподобляйся говорящей кукле». Он видел, как я устаю, и специально устраивал мне передышку, чтобы я могла заниматься языком и историей Франции. Он говорил мне, что будет работать, и велел мене ни под каким предлогом не заходить к нему в комнату. Но  однажды мне стало тревожно, я нарушила его запрет и заглянула к нему. Он лежал на полу без сознания. Я быстро привела его в чувство и тут же отругала его. Ему это, как не странно, понравилось.  Он улыбнулся, взял меня за руку и говорит: «Вот и стали мы с тобой совсем родными, даже начали ругаться»…
  Вскоре после этого Сергей Михайлович предпринял еще одну попытку использовать медицину для лечения сына. Сколько было таких попыток до этого – не счесть. На этот раз мы поехали в Швейцарию, в клинику всемирно известного невропатолога.  Когда Никита узнал, что клиника находится во франкоязычном кантоне, он радовался, как ребенок.  «Теперь ты заговоришь у меня по-французски, как миленькая», - говорил он мне и заставлял день и ночь слушать  записи разговорной речи. Мы прожили в этой клинике, по существу, санатории, почти полгода, и я тоже свободно заговорила на французском языке…. Вот тогда и прозвучало это волшебное слово – Сорбонна! Сначала эту мысль он высказал мне робко и возвышенно, как будто говорил о собственной мечте. Потом, уже после возвращения в Россию он сказал об этом жестко, даже, я считаю, жестоко. Однажды весной он велел мне отвезти его к той белой церквушке, где признался мне в своей любви. Выбравшись самостоятельно из машины, Никита долго смотрел на покосившийся, готовый упасть, крест, прислушиваясь к шуму леса, а потом сказал: «Когда я умру, ты поедешь поступать в Сорбонну. Я договорился с отцом, что памятник на моей могиле он поставит только тогда, когда ты будешь учиться там. И высечет на нем слова: «Salvavi animam meam». По-латыни это значит: «Я спас свою душу». Это действительно так. Я вложил всю свою душу в тебя, моего любимого человека, и тем спас ее»…
  В первый раз я увидела, как он перекрестился и поклонился кресту…  Потом заставил меня сделать то же самое и поклясться, что я выполню его волю…
  Он умер ровно через год, день в день..    
  Извините, об остальном я расскажу вам позже.
 Санников  понял ее. Он сам бы не смог продолжить этот рассказ….
  Дальше все происходило как во сне, У него из головы не шло все то, что случилось с этой девушкой и незнакомым ему юношей, обреченным умирать, любя…
  Они обедали в каком-то роскошном ресторане, но Саня не запомнил ни его пышного убранства, ни того, что он ел и пил. Он очнулся, когда Лида о чем-то спросила его.
  - Так о чем мы говорили? – вскинулся он, поняв, что он ведет себя невежливо по отношению к даме.
  - Ни о чем, - улыбнулась Лида, - мы великолепно молчали. А я спросила, не пора ли нам ехать в аэропорт.
  - Вероятно, пора. Возьмите, пожалуйста, из моего пресловутого кошелька нужную сумму и расплатитесь за обед. Я ни черта не смыслю в нынешней валюте.
  Теперь девушка даже рассмеялась:
  - Вообще-то, это моветон, когда в ресторане расплачивается дама, но я объясню гарсону, что вы перепили и плохо соображаете.
  - Да, да, так и скажите. Кстати, а что я пил.
  - Здравствуйте! Вы пили коньяк прошлого века и не заметили этого?
  - Не-а…Вероятно, я неисправимый русский алкоголик, кому все равно, что пить: коньяк или одеколон.
  На улице распогодилось. Выглянуло солнышко, исчез туман, облака распушили свои серебристые бока.
  - Спасибо тебе, Париж, - сказал Санников, с облегчением вдохнув свежего воздуха. – И прости меня за мое небрежение и дремучесть.
  - После еды вы стали романтиком, - с улыбкой заметила Лида, садясь за руль.
  - Я им  был всегда, о, моя маленькая воинственная мадемуазель. И я вам это докажу. Я обязательно пришлю вам букетик калужских подснежников, чтобы вы не забывали свою родину.  И меня.
  Лида  неожиданно нахмурилась.
  -  Садитесь в машину, месье романтик, - сказала она, внезапно отдаляясь от него. – Вы можете опоздать на самолет.
  - Я вообще могу сдать билет, если вы не закончите свой рассказ о том, как вы поступали в Сорбонну.
  - Хорошо, я закончу, - твердо пообещала она. – Давайте только выедем на трассу.
  Движение парижского транспорта в это час, напоминало огромную похоронную процессию, и даже лица водителей и пассажиров были похожи на скорбные физиономии родственников усопших. Лида посмотрела по сторонам из окошка своего издерганного автомобили и продолжила рассказ:
  - Тот Париж, в который я приехала два года тому назад, был совсем не похож на нынешний. Цвели каштаны, по улицам текли толпы нарядных людей, веселых и приветливых. Я я шла в этой толпе и улыбалась, потому что была похожа на них: нарядна, весела и приветлива.
  Сергей Михайлович сделал все, чтобы я ни о чем не заботилась. Он сам выправил мне визу, купил билет, забронировал место в гостинице. В сумочке у меня лежала солидная сумма наличных, несколько кредитных карточек и… расписание университетских экзаменов. Но Париж заставил меня забыть, зачем я сюда приехала. Я окунулась в него, как в теплое море, которое ласкает и баюкает тебя, а потом уносит в пучину. Лишь вечерами я вспоминала тот разговор с Никитой, и меня охватывал ужас. Я ощущала вдруг  цену своего приезда сюда и лихорадочно хваталась за учебники. Но наступало утро, и я вновь бежала в кафе, где мне оказывали внимание блестящие молодые люди, завсегдатаи тех мест, посещала концерты самых знаменитых звезд, театры, музеи и стадионы.   
   Но экзамен я завалила совсем не поэтому. Просто выяснилось, что мой добрый и умный учитель учил меня совсем не тому. Он обучал меня живому разговорному языку, и на собеседовании я была вне конкуренции. Я свободно отвечала на вопросы, шутила и даже пела. Но на следующий день меня привели в маленькую комнату и посадили пере железным ящиком с зеленым глазом. И он начал, бездушно и размеренно, мигая своим зловещим оком, сыпать бесчисленным количеством бессмысленных вопросов.  Типа: «Как вы обратитесь к премьер-министру Канады: а) мистер; б) месье; в) синьор?»  И я провалилась, потому что никогда не общалась с бесчувственной машиной. На следующее утро я проснулась в холодном поту. И чтобы не размозжить себе голову о парапет набережной Сены или не броситься в нее с моста Александра Первого, я еще глубже ушла в пучину светских развлечений. Сергей Михайлович забрасывал меня телеграммами с просьбой  сообщить о результатах экзаменов, но я не отвечала на них. Потом пришла еще одна, последняя: "Я знаю о твоем провале, возвращайся домой» Но я не успела собраться: на следующий день я узнала из газет, что он был убит у подъезда собственного дома в Москве.  Я осталась одна в Париже, без покровителя и денег.   До этого я успела приобрести много дорогих тряпок, но теперь никто не хотел покупать их у меня, даже за бесценок. Меня, конечно же, сразу выселили из гостиницы, и три ночи я провела в парках, на вокзалах и просто на улицах, практически без сна. Потом я случайно набрела на старую брошенную яхту в одном из заливчиков Сены, почти за городом,  взломала ржавый замок и ночевала там. Чтобы ко мне не приставали мужчины, я наголо обрила голову, купила на барахолке изношенное мужское платье и кепку, похожую на ту, что носил Гаврош, и стала похожа на обычного французского парня у которого проблемы с жильем и работой. Иногда мне удавалось заработать мизерную сумму, протирая стекла автомобилей, перетаскивая вещи путешественников с яхт на берег и обратно и выполняя другую «черную» работу. На эти гроши я и питалась. Но с каждым днем мое положение становилось все хуже и хуже. Мной стали интересоваться местные ажаны и их верные союзники – дворники.  И, наконец, кто-то сообщил хозяину яхты, что на ней появился неизвестный юнга. Но именно этот донос спас меня от неминуемой гибели. Однажды утром я проснулась в тесной каюте оттого, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Вообще-то, я запиралась на ночь на все мыслимые и немыслимые запоры, поэтому очень испугалась при появлении в каюте незнакомого человека. Он стоял в дверях, высокий,  стройный, с совершенно седыми волосами и лицом, напоминавшем рельефную карту безлесного предгорья. То есть оно было морщинистым и коричневым от загара.
  - Чем обязан, месье, вашему визиту на мое судно? – спросил он и закурил трубку.      
  - Я сейчас уйду, - пробормотала я первое, что пришло мне в голову.
  - Понимаю, - сказал он без улыбки. – Вы просто перепутали мою яхту со своей и спешите исправить ошибку.
  - Выйдите, пожалуйста, я оденусь, - попросила я. В то время в Париже стояла жара, и я спала в каюте с металлической крышей, раздеваясь на ночь.
  - Какие условности на судне, юнга, - рассмеялся незнакомец. – У нас женщины разгуливают на палубе чуть ли не нагишом, а вы не хотите, чтобы я видел, как вы натягиваете брюки. Похоже, ваш прежний капитан мало лупил вас линьком, уча морским порядкам.
  - Тогда я не встану, - выпалила я, понимая, что несу чушь. 
  - Как будет угодно сэр, Позвольте принести вам в постель чашечку кофе? Черный или со сливками? Простите, я, может ошибаюсь, называя вас сэром и месье? Я вижу, что по каюте разбросаны некие предметы женского туалета. А, впрочем, эти вещи могут принадлежать особе, которую вы не хотите представить мне? Или ваша любовница сбежала через иллюминатор?
  - Это мои вещи, - хмуро ответила я.
  - О, ваше заявление круто меняет дело, мадемуазель или мисс, как вам будет угодно. Я оставляю вас, чтобы вы смогли привести  себя в порядок. Не забудьте надеть парик.
  Когда я вышла на палубу, естественно, своем мужском обличье, он внимательно, но уже без всякой усмешки, оглядел меня и сказал:
  - Ну, вот что, красавица, я вижу, что ты попала в серьезный переплет. К сожалению, Париж слишком серьезный город, чтобы терпеть на своей территории романтические комедии с переодеванием. И слишком легкомысленный, чтобы понять, что это трагедия. Едем ко мне.   
  Так я оказалась в доме этого замечательного человека. Он  когда-то был одним из членов команды Кусто, а сейчас занимался каким-то мелким бизнесом. Я рассказала ему, как я попала из России в Париж и призналась, что не могу вернуться домой, пока не выполню последнюю волю моего умершего друга. Он понял меня, как может понять человек, испытавший на себе все жизненные невзгоды, и. когда он предложил мне весьма авантюрный план моего дальнейшего существования в городе Париже, я согласилась без всяких колебаний. В один из дней в его квартире появился огромный мрачный человек  с серьгой в ухе, ужасно черный, но уже не от загара, а по принадлежности к негроидной расе.
  - Это ваш будущий муж,  мисс Ли, - представил его мне мой спаситель. – Можете называть его Малыш Джо. Он добр и неразговорчив.  Но главные его достоинства в том, что он не женат и является гражданином Французской республики.
  Я не знаю, как они утрясали этот вопрос в нашем посольстве, и утрясали ли они его вообще, но через месяц в мэрии одного из городков на юге Франции был  зарегистрирован мой брак с Жозефом Лепелетье. Но я не обманула вас, сказав, что я не замужем. Этот брак был полностью фиктивным.  И самым интересным в этом событии было   то, что мой фиктивный муж выразил желание взять мою фамилию. Правда, по-французски она звучит совсем иначе, что-то вроде месье Роше, но мне было все равно приятно оттого, что в этой стране появился еще один человек с русской фамилией.
  Наше свадебное путешествие длилось всего лишь час. Мы вышли в море на рыбацком баркасе моего мужа, распили бутылку настоящего шампанского на волнах Лионского залива, и я вернулась в Париж. Здесь меня ждал еще один сюрприз. Мой посаженный отец подарил мне вот этот самый автомобиль, и я была принята на работу в небольшую таксомоторную компанию, шефом которой был тоже друг моего спасителя. Так я стала гражданкой Франции и парижской таксисткой… Ну, вот вам и Орли. Наш кругосветный вояж окончен.
 Но Санников не спешил выходить из машины. Он достал свою записную книжку с видом Сиднея на обложке ( так было задумано Олафом для его конспирации) и протянул ее девушке:
  - Запишите, пожалуйста, ваш подробный адрес и телефон. Свои ориентиры  я сообщу вам позже, ибо еще не знаю, где и как буду жить.
  - Санников ткнул пальцем в таксометр, в окошке которого еще дрожали черные цифирки:
  - И в какой валюте он желает получить эту сумму?
  - Это евро, -  ответила Лида. – Но я решила сделать вам подарок, как человеку, так здорово  напомнившему мне, что я русская. Я не возьму с вас денег.
  - Вы забываетесь, мадемуазель, то есть, извините, мадам, – строго, как на уроке, сказал Саня. – Кто говорил, что желание клиента – закон для таксиста?  И, делая мне этот подарок, вы, вероятно, забыли о глобальном финансово-экономическом кризисе, а, главное, о том, что я – мужчина.    А потом,  мне будет просто приятно вспомнить и поделиться с друзьями, как однажды в Париже (!) я проездил огромную сумму евро с прекрасной русской таксисткой. Они умрут от зависти, готов поклясться! А чтобы и вы помнили об этом, я даю вам деньги вместе с кошельком. Кажется, именно благодаря ему,  мы стали друзьями.
  - А как же вы?
  - У меня в кейсе есть немного зеленых. К тому же во Франкфурте меня будет встречать человек, который должен мне миллион долларов.            
   - Так кто же вы на самом деле?
  - Я – простой российский учитель.  Вернее, был им. Кем буду через неделю – не знаю. Окружающие любят меня за веселый нрав и природную доброту. И готовы платить мне тем же плюс неограниченным невозвращаемым кредитом в любом размере. Я надеюсь, что вы тоже оцените мои вышеобозначенные качества и полюбите меня… как друга.
  - По-моему объявили ваш рейс, - прервала его Лида.
  - Ухожу. Но только один, последний вопрос: что вы собираетесь делать в дальнейшем? Неужели вы будете работать таксисткой всю свою жизнь?
  - А разве это плохо? Хотя бы ради того, чтобы изредка получать такой привет с Родины… А планы у меня такие. Во что бы то ни стало, я должна поступить в Собонну. После этого поехать в Россию и поставить на могиле Никиты памятник. И высечь на нем слова:  «Salvavi animum meam» - «Я спас свою душу»… И этим самым спасти свою.
  Не прощаясь, Санников вылез и машины и пошел к зданию аэровокзала. Он ни разу не оглянулся.  Боялся, что она заметит, как плохо ему сейчас… 
 
       
                Restitutio 13.
                Возвращение к прошлому (лат.)
                ( Продолжение рассказа Бориса Ивановича Крюкова)

    ...  Я защитил диссертацию с блеском. И судьба, словно по этому поводу преподнесла мне подарок: в Питер съехались почти все мои друзья из комнаты №3 нашего общежития в Смольном.
  Зачинщиком и организатором этой встречи стал, конечно же, Валька Шевцов. Он первым пошел в долгосрочный отпуск и сразу же развил бурную деятельность, чтобы собрать нас воедино. Везенье помогло ему лишь в одном: Юзеф был не на Сахалине, а Москве, и не смогло помочь в другом случае: Боря Артузов  работал на Кубе и приехать, естественно, не смог.
   Энгер приехал экспрессом «Эстония»  и, конечно же, со своим саксофоном.
  Коля Сырескин стал толстым и мудрым. Он метил чуть ли не в ректоры какого-то очень северного университета и смотрел на людей как на своих потенциальных подчиненных.
  Юзеф учился в Высшей партийной школе, и поэтому мы сразу присвоили ему новое звание – «Генсек». Он не обижался, и даже важничал.
  Валька продолжал работать в нашем посольстве в Швеции,  тоже неплохо  продвигаясь по служебной лестнице.
  Но стоило нам собраться вместе в нашей заветной комнате, и мы все стали такими же, какими были в пору студенчества.  Мы вспоминали те  чудесные дни, и стены нашего общежития содрогались от хохота. Мы, конечно же, пели песни, и Энгер старательно выдувал подзабытую им мелодию: «Степь да степь кругом…». И каково же было наше удивление, когда в проеме окна мы увидели клочок бумаги, спускаемый на ниточке с верхнего этажа. Это была записка с точно таким же текстом, как и семь лет тому назад: «Мальчики, спойте еще, пожалуйста». И мы ответили, как и тогда: «А что мы будем за это иметь?», и нам задали знакомый вопрос: «А что бы вы хотели?».
  - Жизнь развивается по спирали, - вспомнил Шевцов курс университетской философии, - и сегодня  мы оказались в той же точке, что и в тот вечер.
  - Только на семь лет старше и зануднее, - добавил Юзеф.
  - Вообще-то, ты и тогда был изрядным занудой, - сказал Энгер с сильным эстонским акцентом, какого раньше у него не было. – Представляю, что будет, когда ты станешь генсеком.
  - Я запрещу всем эстонцам играть на саксофоне, - нашелся Юзеф. – И тогда на твоей могиле будет выбита эпитафия: «Здесь спит вечным сном не самый лучший, но последний саксофонист Эстонии».
  Отсмеявшись по поводу сказанного, все дружно посмотрели на меня.
  - Слушай, мы знаем все почти о каждом из нас, а о тебе ничего, - сказал Валька. – Юзик только сообщил нам, что ты поступил в аспирантуру, и точка. Ну-ка, давай, колись!
 - Три дня назад я защитил кандидатскую диссертацию.., - начал я и меня тут же прервали уважительным:
 - О-о-о!
 - … которую признали докторской…
 - О-о-о!! – завопили три мощных глотки.
 - … я читал лекции в Оксфорде и получил там признание…
 -  О-о-о!!! – изнемогали в  восторге друзья.
 -… год тому назад я женился на замечательной англичанке по имени Китти…,
 - У-у-у! -  удивились они.
 - … и у меня есть собственный замок в Великобритании.
 - Врешь! – дружно сказали мои однокашники, и я не стал их переубеждать, так как на самом деле замок был не мой, а принадлежал Китти и ее родным.
 Потом мы спели по заявкам нового поколения питерских студенточек столь любимую всеми песню «Степь да степь кругом…» на воронежский лад, и Валька вновь наполнил наши стаканы, провозгласив:
 - Хочу, чтобы выпили мы за отсутствующих друзей. За Борю Артузова и… Вовку Нестерова.
   Мы выпили, и тут вдруг Юзеф достал из своего роскошного «дипломата» небольшую газету. Он небрежно швырнул ее на стол, сложил руки на груди и важно сказал:
  - Читайте.
    - «Зори Приангарья», - прочел Валька  название  газеты. – «Орган районного комитета КПСС». Передовица: «Зимовка скота – всенародная забота».
   - Дальше, - приказал Юзеф.
   - «Дополнительный миллион кубометров бетона – подарок  строителей съезду».
  - Еще дальше, - руководил процессом партийный вождь, - В рубрике «Вести с предприятий».
  - «На днях по вновь наведенному зимнику прошла колонна автомашин, доставившая важный груз на стройку века. В сложных погодных условиях бригада водителей под руководством В.Г. Нестерова успешно справилась с заданием и отрапортовала о своем достижении районной конференции КПСС».
  - Кто помнит Володькино отчество? – спросил Шевцов после минутного молчания.
  - Я помню, сколько раз его в Большой дом вызывали, а вот отчество забыл, - сказал Энгер с чисто эстонским остроумием.
   - Его отчество было Гаврилович, -  сообщил нам дотошный Коля Сырескин. – Помните, мы выясняли под градусом, кто у кого отец, и Вовка прочитал нам стих: «Служил Гаврила трактористом, Гаврила трактор пропивал».
  - Точно, - подхватил Валька, - его тогда еще спросил, как это можно – трактор пропить.
  - А он ответил: «По запчастям», - рассмеялся Энгер.
  - Тогда все сходится, - подвел итог Юзеф. – В.Г. – это Владимир Гаврилович.               
  - А откуда это у тебя? – спросил Валька, потрясая газетой.
  - Было у нас какое-то партийное мероприятие в Иркутске, - заважничал Юзеф. – Повезли нас, конечно, в Братск, показать  Великую стройку коммунизма. Прессу свежую раздали. Совещание долгим было. Прочел газетку от корки до корки. И наткнулся на эту фамилию. Я ведь его совсем не знал. Сказали мне тогда только, что парень под такой фамилией по-крупному загудел, и надо мне… Ну вы сами знаете, что мне надо было….
  - Спасибо, товарищ Генсек, - прочувствованно сказал Валька. – Вы наш ум, совесть и честь. А если серьезно, Юзик, то ты сегодня сделал для нас подарок, о каком мы и не мечтали. Теперь мы найдем этого охламона. Так, парни?
  - Так! – заорали мы хором.
  Заплатив вахтеру «трояк», мы переночевали в нашей комнате, а утром отправились гулять по родному Питеру. Мы провели вместе три замечательных дня и расстались без грусти, в надежде на многие и скорые встречи в будущем…
  Но, оказавшись  один, я захандрил, запил горькую. И тут, как спасение от всех напастей, пришло письмо от Китти. Я прочту его тебе. Это было первое ее письмо, полностью написанное по-русски. Ты поймешь, насколько русской она стала и насколько близкой мне. Читая это письмо,  я как бы слышал ее речь с английским акцентом и теплыми русскими словами:
                Здравствуй, любимый!
  Как ты там, без меня? Тебе плохо? Если я скажу, что мне тоже плохо, ты не поверь мне. Я умираю без тебя. Проходит день без тебя, и меня становится меньше. Я только сейчас узнала, что я – это ты. Тебя нет рядом, и я перестаю быть собой. Хотя я двигаюсь, говорю и даже иногда смеюсь.
  Да, кстати, о «смеюсь». В самолете  летела рядом с очень интересным человеком. Он твой соотечественник, и у него очень романтическое имя: Алеко.  Прямо, как у Пушкина.  А фамилия – Аванисян. Он армянин, но не с  Кавказа, а откуда-то с Дальнего Востока. Его отца выслали туда при Сталине.
  Так вот этот армянский Алеко развлекал меня всю дорогу. Он моряк, а летел в Лондон после отпуска, во время которого он женился на осетинской девушке по имени Тамара. После этого он стал мрачным юмористом. Представляешь, как его приняли родители Тамары, если он моряк, армянин, да, по их мнению, еще и пьяница! 
  Наш самолет почему-то задержали в Мюнхене на целых четыре часа, и Алеко опоздал на свой пароход. Он ушел в плаванье без него И теперь Алеко «бичует». Оказывается, это глагол произошел от английского «beach» - берег, пляж. Моряка, который оказался на берегу без дела, называют «бичом». Это низшая категория людей в морской иерархии. Но для человека, подобного моему новому знакомому, это предмет безграничной гордости. Он позвонил мне лишь тогда, когда ему приспичило помыться и выпить, а деньги у него кончились. После этого он неделю  голодал и ночевал на скамейке в Гайд-парке. На моих родителей он произвел такое же впечатление, как и на семью своей жены. Но они у меня ужасные филантропы и предложили ему пожить у нас. Джон Локхарт – младший даже предложил ему свой кабинет, но Алеко, или Алька, как он просит себя называть, предпочел флигель. Знаешь, что он сказал? «Я не могу жить под одной крышей с замужней женщиной, не скомпрометировав ее». Он прямо какой-то армяно-морской аристократ!  Теперь он развлекает  всю нашу семью рассказами о рыбном промысле у Курильских островов и ждет следующее советское судно, которое зайдет в наш порт.
  Я начала свою трудовую деятельность в издательстве на Fleet Street.Работа очень интересная, но начальство и коллеги очень уж занудные люди. Я расскажу тебе об этом подробно при встрече.
  Приезжай скорей, если хочешь, чтобы я не исчезла совсем.
                Твоя Китти.
  Письмо согрело и спасло меня. Но в душе зрела какая-то неясная тревога: чего ради она посвятила добрую половину своего письма этому парню с армянской фамилией?
  Но долго думать об этом у меня не было времени. Я оформлял свою докторскую степень, устраивал банкет в ресторане гостиницы «Советская», принимал поздравления и приглашения на работу. Меня приглашали несколько ленинградских вузов, научно-исследовательский институт и два музея. Все это было весьма заманчиво, но я отклонил эти предложения, так как там, на далеком Альбионе меня ждала Китти.      
  Неожиданно пришла телеграмма от Юзефа:
  «Надеюсь, ты помнишь, кто тебя направлял в аспирантуру? Забирай свою англичаночку и кати на Сахалин. Квартиру, интересную работу и рыбалку на корюшку гарантирую".
  И вот здесь я почувствовал, что я должен жить там. Во что бы то ни стало уговорить Китти и вернуться на остров. И я решил позвонить ей. Сейчас же.
 Я уже представлял себе, как вскинется в телефонной трубке ее радостный голос:
  - Of course, my dear! I’ve never been so far!  And I’m full up to my throat  of this putrid Europe/ (Конечно, дорогой! Я никогда не была так далеко! И я уже сыта по горло этой вонючей Европой.)
  Но трубку взял Джон Локкхарт – младший.
  - Китти нет дома, - неприветливо сказал  он. – Она уехала на уикенд с друзьями в наш замок.
  Мне не стоило звонить в Лондон в субботу. Его жители разбегаются на выходные, будто спасаясь от бомбежки.  С каждой минутой я чувствовал, как моя мечта уходит от меня и тогда я решил послать ей телеграмму: «Мне предлагают работу на Сахалине. Как ты?».
  Ответ пришел через неделю. Телеграмма была на английском языке и состояла всего из четырех слов: «What is it: Sakhalin?» (Что это такое: Сахалин?)
  Я сразу подумал, что телеграмму дала не она: уж о Сахалине Китти знала из моих восторженных рассказов предостаточно.  Но ответить мне могла только она: тысячелетние  традиции семьи Локхартов и ее твердые моральные устои не позволяли подлогов.
  Я отбил  телеграмму Юзефу: «Возвратиться не могу в связи с семейными обстоятельствами. Принимая во внимание гражданство моей жены, думаю, что репрессий по отношению ко мне не последует. Готов возместить неустойку по договору». В ответ получил телеграмму всего из одного слова: «Дурак».
 Я стал собираться в Лондон.  Сообщать о моем приезде мне не хотелось, перелет прошел быстро и скучно.  Спасал виски, который добрые британские стюардессы предлагали за фунты, которые у меня быстро закончились. Слава Богу, что я вовремя спохватился и оставил деньги на такси. Я вышел из машины за квартал до особняка Локхартов, чтобы немного протрезветь и обдумать, как повести себя при встрече с Китти.
  Вероятно, это был день, когда прислуга была выходной, потому что дверь мне открыл сам сэр Джон.
  - О, мой дорогой зять, - воскликнул он  радостно, но  официально. – Я рад вас видеть снова. Почему вы не сообщили о вашем приезде?  Китти как раз нет дома.
  - Она снова проводит уикенд в вашем родовом замке? – спросил я нагло, потому что был немного пьян.
  Сэр Джон не обиделся, потому что никогда не понимал русского юмора, и ответил:
  - О, нет. Она улетела в Европу, кажется, в Амстердам. У них там какой-то симпозиум по рекламе.
  «Ну вот, - подумал я, - моя дорогая женушка, выпускница Оксфорда и специалист по истории России, занимается рекламой. Интересно, что она там рекламирует?  Не устюжские ли валенки, случайно?»
  - Бог ей в помощь, - сказал я тестю и предложил ему распить бутылочку «Пшеничной», которую с большим трудом довез ему в подарок.
  Пили чопорно и долго, но я уже  пренебрег английским этикетом и пил, чтобы напиться.
   Утром я, естественно, опохмелился, но теперь уже из запасов локхартовских погребов, и завалился в постель Как ни странно, меня не волновало, когда приедет Китти и приедет ли она вообще, что она скажет, увидев мою пьяную рожу, и как мы будем жить дальше. Все должен был решить один миг. Миг, когда я увижу ее. И сразу пойму: та ли это Китти, которую я любил и люблю, или не  та. Не та – значит чужая. Чужая – значит не моя. А если не моя, то какого черта я здесь делаю.
  Беспрестанно длинными гудками звонил телефон. Я не брал трубку. Он затихал на время, потом начинал трезвонить снова. Я показывал ему кукиш. Если это она, то о чем мы будем с ней говорить?
  «Ты приехал?» - «Да, я приехал». – «Как ты себя чувствуешь?» - «Хорошо чувствую», - «Ты меня любишь?» - «Да, люблю». – «Я тебя тоже». – «И я тебя».
  Нет, я должен увидеть ее, и тогда все решится.
  Китти приехала на третий день, рано утром. Я был в ванной, приводил себя в порядок после очередной загульной ночи.
  - Эй, - услышал я ее звонкий и радостный голос. – Ты где?
  Она повторила этот возглас трижды, заглядывая, видимо, во все комнаты подряд. И с каждым разом он звучал тревожнее и глуше.  И я понял: она вообразила себе, что я мог уехать.
  Я быстро набросил на себя халат, приоткрыл дверь и увидел прямо перед собой ее огромные испуганные глаза. Она с размаху  бросилась мне на шею, крича на весь дом:
   - Ты – остолоп! Ты – пьяница! И за какие семечки я только люблю тебя?
  Потом она затихла и беззвучно заплакала. Мое лицо стало мокрым от ее слез. Мы простояли так долго. Китти все крепче прижималась ко мне и повторяла одно и то же:
  - Теперь я не отпущу тебя…  Я не отпущу тебя никогда…  Никому…
  И к нам вернулось все: спокойствие и радость, дурачество и смех. Все то, что, на мой взгляд, и называется любовью.
 Я ни о чем ее не расспрашивал, она ни в чем не оправдывалась. И то, и другое испортило бы наше вернувшееся счастье. 
  Теперь вечерами она рассказывала мне про свою работу, о своих новых друзьях и коллегах. Однажды она вспомнила и завела разговор об отставшем от своего судна моряке по имени Алеко. Я слушал, как и все ее рассказы о знакомых, спокойно и доброжелательно, но она вдруг почувствовала во мне какое-то отчуждение и беспокойство и остановилась на полуслове.
  Спустя месяц нашего безоблачного счастья всплыла проблема моего трудоустройства: оказалось, что сидеть без дела я не могу. Я сунулся в Оксфорд,  где еще помнили о моем триумфе,  но взять меня на работу там отказались. Получив отказ еще в нескольких учебных заведениях, я положил свой докторский диплом на полку и стал искать что-нибудь попроще. Но меня не взяли даже помощником  библиотекаря в   Британское Общество Глухонемых.
  Все печатные издания дружно отклоняли рукописи моих статей о России, а о другом я писать не мог. Даже издательство, где работала Китти, специализировавшееся на русской тематике, пренебрегло мною как автором.
  Я старался заполнить свою жизнь чем угодно, лишь бы не сидеть сложа руки в холодной роскоши локхартовского особняка. Большую часть моего времени я, конечно же , отдавал работе над книгой об освоении русского Севера иностранцами. Это был настоящий труд, приносивший мне истинное удовлетворение. Но я не мог поводить  все мое время, согнувшись за  столом, без общения с людьми, в отрыве от жизни. Чтобы компенсировать недостаток в физическом труде, я стал копаться  на приусадебном участке и умолял сэра Джона уволить садовника. Но это оказалось невозможным, так как  тем самым нарушались какие-то вековые традиции.
  Я много читал, ходил по музеям, и даже посещал теннисный корт, осваивая азы этой чисто английской забавы. Но с каждым новым днем я ощущал, как на меня наваливается тупая, гнетущая тоска. Тоска по настоящей работе, тоска по России, просто по людям. Не слишком ощутимо, но принципиально беспокоил меня еще один вопрос: деньги. Нет, в сущности я мог считать себя  вполне обеспеченным, даже богатым человеком: у меня был солидный счет в банке, наличные деньги, независимо кем они были заработаны, лежали в незапертом ящике стола. Но я упорно ждал, когда получу денежный перевод из Союза. Там мне продолжали начислять какую-то сумму за мое высокое ученое звание и изредка печатали мои статьи. И я взял себе  в привычку обмывать каждый такой перевод и тем самым все больше деградировал. При этом самым страшным для меня было видеть, как страдает Китти, наблюдая за моим падением. Она старалась помочь мне выбраться из этой ямы: устраивала мне  переводы с русского для небольших журналов, искала материалы для моей книги, распечатывала копии. Чтобы я мог больше общаться с людьми, она таскала меня по своим знакомым и друзьям, устраивала вечеринки дома, а когда в Лондон приезжала на гастроли какая-нибудь театральная труппа из Советского Союза, обязательно доставала билеты на представление.
  Но для меня все это было как мертвому припарки.  Я впадал в пьяную спячку, и байроновский сплин был по сравнению с ней веселой забавой.
  И тут на горизонте появился, как я его про себя называл, «наш моряк». Его списали с очередного судна за драку, и он, ничтоже сумняшеся,  заявился в особняк к Локхартам.
  На первых порах он здорово помог мне в моей борьбе против хандры и пьянки. Во-первых, в доме появился близкий мне по духу человек: советский, интересный, способный взбаламутить сонное царство высокопарных бриттов.
  У него было крупное, слегка отекшее от водки лицо, словно вырубленное из старой лиственницы. Немного портили его глаза – маленькие и плутоватые – и золотая фикса, вызывающе блестевшая во рту. Движения его тяжеловатого тела были медленны и осторожны, походка сразу выдавала в нем моряка. 
  В общении с людьми он был настолько непосредственен, что можно было принять эту манеру за развязность, если бы не его истинная интеллигентность, которую я, впрочем,  относил только на счет  генной инженерии. Даже с сэром Джоном он держался на короткой ноге, называя  его «мой высокочтимый друг». Выпив, он называл миссис Локхарт мамой, а Китти – сестричкой. Так как выпивал он достаточно часто, мне стало казаться, что  у  Локхартов появился  новый член семьи. В обращении к нему он признавал только один вариант    - Алька,  а ни в коем случае не Алеко, а тем более – Алик. В устах англичан это звучало ужасно, особенно когда прислуга приходила в его комнату приглашать к столу: «Сэр, не соизволите ли отобедать?» А затем, возвращаясь в столовую, сообщали: «Мистер Алька не может принять участие в ужине по причине плохого самочувствия». Плохим самочувствием у Альки было обычно тяжкое похмелье. Мое имя он сразу сократил, убрав из него две средние буквы и удвоив последнюю, и теперь оно звучало очень почетно и громко – «Босс».
  Он был начитан и умен. Я никогда не ожидал от него, что однажды он начнет доказывать мне, что писателю Голсуорси надо поставить огромный памятник, и не где-нибудь,  а на Трафальгарской площади, выше нельсоновой колонны, чтобы  все эти Форсайты и сомсы ежились, проходя под ним. Я не понял чем ему не угодили все  эти герои  книг,  но возражать не стал.
  Он приехал в Лондон, не имея в своем чемоданчике даже смены белья, но зато там лежал аккуратно упакованный в целлофан альбом миниатюр Палеха. Однажды я застал его за рассматриванием этих произведений. У него было совершенно другое лицо! Оно было…  растерянным и просветленным, как у ребенка, впервые увидевшего красивую бабочку. «Босс, хочешь прикоснуться к чуду?" – с какой-то пышной гордостью спросил он.
  Альбом представлял собой отдельные листы, вложенные в массивную папку. И он стал доставать их оттуда по одному и класть перед мной, как ювелир раскладывает перед покупателем свои бесценные сокровища. Причем он же определял, сколько минут я должен рассматривать каждый лист. Закончив демонстрацию своей реликвии, он зачем-то пересчитал листы и упрятал альбом на дне чемоданчика.
  «Откуда у тебя такой дорогой альбом?» - спросил я.
  «Украл в книжном магазине во Владике», - ответил он, ничуть не смущаясь. Владиком он по панибратски  называл Владивосток.
 Мне понравилась его прямота и честность. Как человек, заочно с детства влюбленный в море, я завел с ним однажды разговор о морской романтике и признался, что завидую ему. Его ответ сначала разочаровал меня, но потом я понял, что он был прав.
 «Море, - сказал он, - это прежде всего тяжелая, грязная  работа, а романтиками мы становимся на берегу, в компании людей, желающих видеть нас таковыми».
  «По-моему, ты бы мог найти хорошую работу на берегу, - рассудил я. – Жил бы с Тамарой в городе, растил детей…».
  «Я привык к морю, - ответил Алька, - и не смогу жить на берегу. Один раз уже пробовал».
  И он рассказал мне историю женитьбы на осетинской девушке Тамаре.
  После окончания института она работала учительницей  в поселке лесозаготовителей в Приморском крае, куда позвала ее романтика. Алькин пароход зашел туда за лесом, и суровый судовой механик влюбился в Тамару с первого взгляда. В иных обстоятельствах он бы ее просто не заметил, но она была единственной женщиной в поселковом магазине, которая посочувствовала ему, когда он нечаянно грохнул на пол ящик водки. Она даже дала ему денег на чекушку, чтобы он мог запить свое горе.
 После этого его натиск был скор и неотразим. После погрузки он не явился на судно, и оно ушло в рейс без него. Он предложил Томке чин-чином явиться в загс  и расписаться. Она согласилась, и после этого он пошел на такую жертву, какую сам от себя не ожидал: он стал простым лесорубом. Он с гордостью приносил домой хорошую зарплату,  по выходным ходил в лес по грибы и закатывал их в пол-литровые баночки. Он считал, что сможет жить, как все. И не возражал, когда жена предложила ему съездить к ней домой, чтобы познакомиться с ее родителями. 
  Они летели в Осетию через Москву, и во Внуково Аванисян затеял жестокую драку с пижонами из Питерской мореходки. Из этой схватки он вышел победителем, но крепко разбил себе руку о железные физиономии будущих мореходов.
 Как его встретили на гостеприимной осетинской земле, ты знаешь из письма Китти.  Но я еще кое что  добавлю из его исповеди.
  Родители Тамары были людьми образованными и справедливыми, но они очень любили свою дочь и желали ей счастья. Они ни в чем не упрекнули ее, а Альку приняли как собственного сына, несмотря на то, что он был армянин и морской бродяга. Но тонкая Алькина душа почувствовала в этом какую-то фальш, и ему очень захотелось узнать, что о нем думают на самом  деле. Он купил бутылку водки, пригласил за стол отца своей любимой женщины и стал говорить с ним «по душам». Добрый и умный Созрыко Рамазанович так и не понял, чем же недоволен его зять, и еще больше загрустил, осознав, как сильно ошиблась его дочь, выйдя замуж за человека, неспособного без бутылки решить жизненные проблемы.
  Но тут от всех треволнения их отвлекла беда, случившаяся с Алькой: его разбитый палец почернел и вздулся, закрутив его такой болью, что он смог спать ночами.
  «Надо резать, - сказал Томкин родственник, приехавший из далекого горного аула посмотреть не ее мужа и работавший там фельдшером. – Возможна гангрена».
  Почему-то решили, что эту операцию должен делать только лучший в республике хирург. По большому блату Алькин палец согласился посмотреть заслуженный врач и кандидат наук Георгий Дзуцев. Он  принял его в своем рабочее кабинете, никак не приспособленном  для хирургических операций, и отхватил ему палец простыми портняжными ножницами, предварительно дав  Альке выпить стакан спирта.  Во время операции он ругался последними русскими ругательствами, так как ножницы были тупыми, а рука моряка крепкой, как сталь. Алька отвечал ему тем же, потому что терпеть не мог, когда его маму упоминали всуе. Этот диалог очень развеселил светило республиканской медицины и по окончании операции они оба выпили по стопке спирта за спасение Альки от верной смерти.
  Теперь он ходил по городу с рукой на перевязи.  Он проходил по вечернему  базарчику, где сердобольные старушки отдавали ему без денег букеты цветов, сопровождая его горькими взглядами и жалостливыми  словами: «Во Вьетнаме, говорят, бедняга палец потерял.  А цветы на могилу товарищу носит, который там погиб».
  Байку про Вьетнам пустил среди местного населения сам Алька,  не терпевший простых объяснений случавшихся с ним несчастий. Цветы же он каждый вечер приносил жене.
  Закончился отпуск, и они вернулись в Приморье. Только Алька больше не захотел рубить лес. Он снова ушел в море.
  Из особняка Локхартов он тоже исчез так же, как  появился – быстро и бесцеремонно. В передней тесть утром нашел записку, написанную на ужасном английском языке: «Сэр, я позаимствовал ваш серый плащ, так как их у вас два, а мне предстоит долгий путь до Типперери в ужасных погодных условиях. Спасибо. Ваш А.».
  Он очень хорошо знал английский фольклор, чего нельзя было сказать  о сэре Джоне. Он долго выпытывал у меня, почему наш гость отправился именно в Типперери, не зная, что Алька просто вспомнил строчку из старой солдатской песни, очень популярной в Англии: «It’s a long way to Tipperary, it's  a  long  way home…».
  О плаще мой тесть не жалел: он был очень старый, и обычно в нем работал в саду только я. А того, что Алька спер из столовой бутыль коллекционного виски, пэр Англии так и заметил.
 Зато для меня  этот удивительный человек оставил  на моем столе подарок: один лист из его палехского альбома. Миниатюра была посвящена Куликовской битве, на ней было изображено великое множество людей, и каждого из них можно было рассматривать очень долго.  Алька знал, что этот рисунок поможет мне помнить о Родине.
  Но спасти от хандры он меня не мог. Теперь она навалилась на меня всей своей тяжелой, серой тушей. От нее меня уже не могли спасти  ни знаменитые лондонские музеи, ни мировые звезды, блиставшие  в Ковент-Гарден, ни спорт, ни алкоголь. Каждый вечер я ждал свое спасение, Китти, но она приходила с работы уставшей и рассеянной и часто не замечала, в каком состоянии я нахожусь.
 Долгими бессонными ночами я искал выход из этого тупика и однажды обратился к Китти:
  - Помнишь, ты когда-то мечтала иметь много детей? Почему ты сейчас ничего не говоришь об этом?
  Она ответила мне не сразу. Чтобы я не подумал, что ее молчание это признак досады, вызванной моим вопросом, Китти села мне на колени и взъерошила мои волосы.
  - Можно, я отвечу тебе позже? – спросила она, глядя мне в глаза. – Когда – не знаю. Я много думаю об этом. Наверное, наши мысли столкнулись. А пока ты думай. Может быть, ты поймешь сам.
  Я подумал, и понял все. Я просто представил, что будет, если у нас появится ребенок, и мне стало совсем плохо. Попробуй и ты представить это: безработный отец с болезненно развитым чувством собственного достоинства, не позволяющим ему принимать подачки от Локхартов; мать, зарабатывающая на пропитание семьи в склочном издательстве; ребенок на попечении няни – кормилицы, которая будет относиться к нашему чаду неизвестно как и которой надо платить приличные деньги.
  Я больше не возвращался к разговору о детях, но однажды спросил Китти о другом:
  - Почему ты не хочешь жить в России?
  На этот раз она ответила мгновенно и резко:
  - А тебе очень хочется, чтобы я стояла в очереди за колбасой и смотрела по телевизору одни ваши партийные съезды?
  Меня поразил даже не тон, а суть ее ответа. Ведь она, бывая в Союзе, никогда не заходила в магазины и не смотрела телевизор. Откуда она могла знать про колбасу и торжественные, нудные съезды КПСС? Она не интересовалась ничем, кроме русской старины и любила мою страну. Значит, кто-то внушал ей мысли, высказанные ею мне так решительно и безапелляционно, уже здесь, на ее родине.
  Увидев, как я опешил от ее слов, Китти рассмеялась:
  - Закрой рот, а то птичка залетит.
  Два раза я попытался как-то вылезти из этой ямы с помощью Китти, и потерпел фиаско.
  Пришла весна. Она что-то расшевелила во мне, жить стало легче. Китти получила отпуск, и мы поехали в «наше имение». Так она называла теперь свой замок, начитавшись Тургенева.
  Я понял, что спасти меня от хандры может только работа, а потому трудился там на износ. Я часами сидел за своей книгой, потом брал пилу и топор и шел в сад валить умершие от старости деревья. Я привел в порядок фамильную библиотеку Локхартов и посеял овес на участке, где когда-то играли в гольф. Вечерами мы гуляли с Китти по окрестностям замка, и теперь жизнь не казалось мне такой мрачной.
 Однажды я прочитал в газете, что в Глазго приезжает московский «Спартак» на матч с местными  «Рейнджерами». Глазго был от нас не так уж далеко, и я сказал Китти, что  хотел бы съездить на матч.
  - Конечно, поезжай, обрадовано сказала она. – Кстати, посмотришь Глазго и передашь мой привет доблестным русским парнишкам.
  Матч спартаковцы проиграли. С горя я выпил стаканчик виски в шотландском пабе и вернулся в гостиницу, где остановились и наши футболисты. Мне очень хотелось поговорить с ними, но меня к ним не пустили. То ли  оттого, что я был  пьян, то ли по соображениям безопасности. Днем я без всякого интереса побродил по Глазго, а к вечеру отправился на автобусе домой, прихватив с собой бутылку доброго шотландского виски, к которой прикладывался всю дорогу, тоскуя незнаемо о чем.
  От автобусной остановки на шоссе мне пришлось идти до замка целых шесть километров под сильным дождем, и меня спасала все та же бутылка.
  Китти сидела в кресле в большой гостиной, бывшей когда-то рыцарским залом, и смотрела телевизор, хотя было далеко за полночь. Мельком взглянув на меня, мокрого и пьяного, она сказала:
  - Ты сегодня будешь спать в гостевой комнате, внизу.
  Я обиделся:
  - Ну, не такой я уж и пьяный.
  - Совсем не поэтому, - спокойно ответила она. – Сегодня ночью я изменила тебе.
     Я засмеялся:
    - С кем? С привидением?
   Китти никак не прореагировала на мою веселость и ответила, не отрывая глаз от экрана телевизора:
   - С двоим другом Алеко. Кстати, он спит в соседней комнате для гостей.      
  Я прошел по коридору и распахнул дверь указанной мне комнаты. На широкой кровати, в верхней одежде и грязных башмаках лежал, широко раскинув руки, мертвецки пьяный Алька…
   Я допил остатки виски и лег спать, тоже не раздеваясь…
   Проснулся, когда было темно, и понял, что проспал остаток ночи и весь последующий день. Я был трезв и нацелен на решительные действия. Стараясь никого не встретить, я вышел из замка и ранним утром был в Лондоне. Все документы были при мне, и, не заходя в особняк Локхартов,  я снял со счета в банке все мои сбережения, купил билет на самолет и на следующий день прилетел в Москву.
  Прямо из Шереметьева я отбил телеграмму Юзефу: «Согласен на любую работу по специальности в любой точке острова. Вылечу по оформлению пропуска. Крюков»
  Не дождавшись ответа, через три дня вылетел в Южно-Сахалинск. Пропуск получил быстро, благодаря тому, что в моем паспорте  еще сохранился  штамп сахалинской прописки. 
  К моему огромному удивлению, прямо у трапа самолета в Южно-Сахалинском аэропорту меня встречал, ужасно располневший, но по-юношески  жизнерадостный Юзеф. Здесь же стояла его черная «Волга».
  - Как ты узнал, что я прилетаю? – спросил я его в машине. – Ведь я не давал тебе телеграммы.
  - Ты плохо знаешь мои возможности, - скромно важничая, ответил он. – Как только я узнал, что ты намерен вернуться на остров, на мой стол ежедневно стали  ложиться списки пассажиров всех рейсов из Москвы. Как видишь, все очень просто.
  Да, теперь для него все было просто. Меня ждала интересная работа на кафедре местного пединститута, уютная меблированная комната в общежитии для преподавателей  и теплый прием  в его семействе.
  Юленька за то время располнела и посолиднела: ведь теперь она была женой номенклатурного партийного работника областного масштаба товарища….
   И тут я был посрамлен: оказывается, Юзеф сменил фамилию и теперь звался Иосифом Иосифовичем Барщевским. Под стать родителям их сын Эдуард был также толст и серьезен. Он был единственным, кто поинтересовался у меня: «А где ваша тетя?». Смутившаяся Юлия Павловна пояснила мне: «Он привык, что все гости приходят к нам парами».
  Юзеф же ни словом не обмолвился о моей «англичаночке». За обедом он продолжал деловито строить планы:
  - Квартиру получишь через три месяца. Можно было бы и раньше, но не хочу, чтобы твои коллеги смотрели на тебя косо. Кафедру тебе дадут без моей помощи: докторов наук у них не богато. Предлагаю тебе взять в свои  руки и вопрос улучшения работы факультета иностранных языков. Он у нас дышит на ладан по причине отсутствия квалифицированных кадров. Выйди на университетское начальство, на своих друзей – товарищей. Пусть помогут. По всем не решающимся  вопросам обращайся прямо ко мне.
  Так я начал жить и работать на Сахалине вновь. Лондон скрылся от меня в густой пелене своего знаменитого тумана. Вместе с Китти.
  Я не осуждал ее за измену, потому что по-прежнему любил ее. Просто то пространство, которое она занимала в моей жизни, превратилось в пустоту. В жизни, но не в душе. В душе еще теплилось то светлое чувство, что проснулось во мне тем вологодским летом, в «пору высоких трав»…
 … О том, что Китти соврала мне о своей измене, я узнал почти полтора года  спустя после моего бегства из туманного Альбиона. И случилось это, благодаря  чуду.
  Я жил уже в  отдельной  квартире в центре Южно-Сахалинска, много и с удовольствием работал и был доволен собой, окружавшими меня людьми и погодой, которую поэт назвал когда-то «нормальной».
 Телевизор я обычно смотрел редко, было просто некогда, но в тот вечер ко мне в гости пришла молодая коллега, за которой я немного приударял. Она и попросила я включить «ящик»: он у меня был новый и цветной.
  Я чуть не упал с дивана, когда увидел на экране разбойную физиономию Аванисяна. Со  свойственным ему скромным обаянием он рассказывал о беспримерно героическом дрейфе во льдах их утлого рыболовного сейнера, у которого не было даже названия, а просто какой-то заковыристый номер. Мне очень понравилась его заключительная фраза: «Пришла весна, льды растаяли, и вот я здесь.
  Встречаться с Алькой у меня не было никакой охоты: я не знал вообще, о чем я могу говорить с ним после всего, что случилось. Но что-то заставило меня позвонить на местное телевидение и спросить, когда они записывали передачу о рыбаках – героях. Там обиделись и сказали, что передача шла в прямом эфире. Тогда я попросил сообщить  мне координаты товарища Аванисяна. Мне ответили, что подобных справок телевидение не дает, и тогда я, сам себя не узнавая, строгим голосом произнес волшебную фразу, подобную заклинанию «Сим-сим, откройся»: «С вами говорят из приемной секретаря обкома Иосифа Иосифовича Барщевского. Данные нужны нам для пропаганды передового опыта». Я тут же получил исчерпывающие сведения о местонахождения стармеха рыболовного сейнера под номером таким-то: гостиница «Восток», комната 24.
  Я извинился перед коллегой, которая начала уже расставлять на столе чашки для вечернего чаепития и отправился в гостиницу. Я слабо представлял себе, зачем я иду туда. Видеть Аванисяна мне совсем не хотелось, говорить с ним о случившемся полтора года назад – тем более. Значит, цель моего визита к нему была где-то в моем подсознании. Мне словно кто-то велел свыше: «Иди туда!», не сказав, зачем, и я пошел.
  Гостиница была недалеко от моего дома, и это тоже сыграло свою роль: я не успел передумать и вернуться назад. Мое внимание отвлекало лишь механическое передвижение ног, и еще я следил, как бы не толкнуть кого либо из прохожих и не попасть под машину.
  В холле гостиницы, к моему удивлению, не было ни души, и я беспрепятственно поднялся на второй этаж.
  Комната 24 оказалась люксовым номером, что можно было определить, не заходя в нее: на двери блестели надраенные медные ручки, а у порога был расстелен настоящий ковер, а не замызганный половичок, как у других дверей.
  Я услышал внутри громкие  голоса и толкнул дверь, не стучась.
  Картина, которую я увидел, была достойна кисти жизнелюбца Рубенса: за просторным круглым столом восседал в махровом халате разогретый до багрового каления Алька, а вокруг него веселился, по-моему, весь женский персонал гостиницы «Восток». Колорит картины портило то, что все женщины были одеты в унылую черно-белую униформу.
  Мое появление не вызвало у Альки почти никакой реакции. Он посмотрел на меня очень мутным взглядом и сказал:
 - О, явление Христа народу… Девочки, познакомьтесь. Это мой друг Босс из Виндзорского замка. Налейте ему штрафную дозу.
  Он стряхнул со стула сидевшую рядом с ним девчонку-малолетку и ткнул пальцем:
  - Садись, Босс, в ногах правды нет. Как, впрочем, нет ее ни в чем, кроме этого самого…
  Он щелкнул по огромному бокалу,  который, казалось, навсегда прилип к его руке. Румяная красавица - кореяночка поднесла мне такой же, наполненный какой-то местной гадостью, пахнущей абрикосовой карамелью.
  - За встречу,  - кратко сказал мой бывший друг и легко опрокинул  в себя эту неподъемную емкость.  Я молча последовал его примеру, понимая, что быть совершенно трезвым в этой компании и с моими намерениями просто неприлично.
  Как ни странно, выпитое вино оказало на Аванисяна благотворное, я бы даже сказал, отрезвляющее влияние. Он зажмурил глаза, энергично потряс головой и приказал своим подругам:
  - А ну, припортовые царевны, гуд бай покедова. Я не видел своего друга … Босс, сколько я тебя не видел?
  - Мы не встречались полтора года, - сухо ответил я.
  - Да? Я думал, больше. И где мы с тобой виделись в последний раз?
  - В замке, который ты и Китти называете Виндзорским.
  - А почему я не помню?
  Я посмотрел в тусклые Алькины глаза и сказал еще жестче:
  - Куда тебе помнить… Когда я вернулся из Глазго, ты валялся на койке чуть теплый.
  - Постой, постой, припоминаю, - Алька смешно постучал себя по голове, словно приказывая ей: «Соображай, дура!» - Точно, это было в замке. У меня была тогда хорошая заначка: большая бутыль шотландского самогона. Я тебя не дождался, принял ровно половину и отключился. Утром, умыться не успел, входит твоя жена и приносит мой  лапсердак. Открытым текстом дает мне знать, чтобы я, это, убирался, значит. Я естественно восстал, требую увидеть моего лучшего друга Босса, а она, знаешь, что мне отвечает? «Испарился, говорит, твой друг без остатка, свищи-ищи ветра в поле». Она вообще смешно по-русски всегда говорила, и вот эти слова очень мне запомнились. Знаешь, почему? Я представил себе, как я иду по стриженому альбионскому полю, свищу и ищу тебя по кустикам.
  Алька рассмеялся, и мне стало противно смотреть на него.
И тогда я задал ему мой главный вопрос и сразу стал противен сам себе:
  - И у тебя с Китти ничего не было?
 Взглянув на Альку после этих слов, я был поражен: он был трезв, как стеклышко. Он смотрел на меня осмысленно, но недоуменно,  словно, не понимая, как это я мог сказать такое.
  - Т-т-ты это серьезно? – спросил он, заикаясь. – Слушай, так шутить не надо…
 Дрожащей рукой он схватил со стола бутылку и наклонил ее над бокалом. Но она была пуста.
  - Нюся! – истошно заорал он. – Принеси вина!
  Видимо, в гостинице была очень плохая звукоизоляция, потому что почти в ту же минуту в комнату влетела знакомая кореянка с  бутылкой емкостью восемьсот граммов вина, которую на Сахалине называют почему-то «гусем».
  Алька наполнил бокал и, расплескивая вино по столу и полу, выпил его до дна. Но было видно, что алкоголь уже не брал его. И тогда он смахнул все, что было на столе, на роскошный ковер, которым был застелен пол в номере, и посмотрел на меня с такой ненавистью, что мне стало не по себе.
  - Т-ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал? – заговорил хрипящим голосом спросил он. – Если бы я мог сейчас встать на ноги, я бы расквасил вдребезги твою ученую морду. Пошел вон, подонок, пока цел!   
    Я встал и пошел к выходу.
  - Китти – святая, ты понимаешь это, дурак!  - закричал он мне вслед. – А ты – свинья, раз мог такое подумать!
  Он запустил в меня бутылкой, которая разбилась об антресоли над моей головой…
  … Я вышел  на улицу и прислонился головой к прохладной стене. Я понял все. Я понял, зачем она это сделала…
  Она спасала меня…
  Она не хотела, чтобы там, на чужбине, я потерял себя…
 Она спасала меня от смерти…
  … Ну вот, Сан Саныч, и вся моя история. Я только поясню тебе кое-что, и пойдем спать.
  … Через год я женился. На той самой коллеге, что приходила ко мне чаи гонять. Во мне сидит все-таки обыкновенный вологодский мужик, для которого главное в жизни – продолжение рода. Вот так у нас и родился у нас на Сахалине сынок Ванька. А через год врачи настоятельно посоветовали нам увезти его на юг, сменить климат. Что-то с легкими оказалось у него не в порядке.
  Я купил домик прямо у моря в небольшом поселке в Краснодарском крае. Жена нашла работу в местной школе, Ванька пошел в садик, а я читал лекции в Кубанском университете, мотаясь туда и обратно каждую неделю. Вероятно, именно из-за моих частых отлучек жена бросила нас  через год. Я отнесся к этому спокойно, но сын переживал страшно. Вот тогда я и решил перебраться в Москву. Это было очень непросто, но мне здорово помогли Горбуновы и родная сестра. Три месяца мы жили у Лены с Юркой, а сестрин муж оформлял нам прописку. Потом я обменял свой дом у моря на коммунальную квартиру: какую-то старушку потянуло на юг, к теплу.
  Я преподавал сразу в нескольких местах, сын уже ходил в школу, и жизнь моя потекла по своему руслу. Зарабатывал я неплохо, вскоре сменял коммуналку на «секцию», ни в чем не нуждались мы с сыном. После окончания школы он поступил в Питерское военно-морское училище имени Фрунзе. Сейчас служит во Владивостоке. Внучок мой там подрастает.
  Однажды,  в начале нашей перестройки мне позвонила Китти. Ее назначили редактором московского отделения журнала, в котором она работала. Мы встретились. Она была по-прежнему красивой, доброй и умной. Но изменился я. Я предал ее, когда поверил, что она может изменить мне…