Военно-экономический потенциал Японии оказался серьёзно подорванным успешными боевыми операциями участников антигитлеровской коалиции. После отклонения японцами ультиматума о безоговорочной капитуляции США 6 августа нанесли ядерный удар по городу Хиросима и 8 августа по Нагасаки.
С весны 1945 года на Дальний Восток началась передислокация войск. Перед Советской Армией ставилась цель уничтожения ударной силы японцев - Квантунской армии, дислоцированной в Маньчжурии и Корее и насчитывающей около миллиона человек. В соответствии с союзническим долгом 5 апреля СССР денонсировал советско-японский договор о нейтралитете 1941 года и 8 августа объявил Японии войну. Для стратегического руководства было создано Главное командование советских войск на Дальнем Востоке, которое возглавил маршал Василевский.
9 августа группировка советских войск в составе Забайкальского (командующий маршал Малиновский), 1-го (командующий - маршал Мерецков) и 2-го (командующий генерал Пуркаев) Дальневосточных фронтов, а также Тихоокеанского флота (командующий адмирал Юмашев) и Амурской военной флотилии (командующий - контр-адмирал Антонов), насчитывавшая около двух миллионов человек, развернула боевые действия.
Наступление советских фронтов развивалось быстро и успешно. За двадцать три дня упорных сражений на фронте протяжённостью свыше пяти тысяч километров советские войска, успешно наступая в ходе проведения Маньчжурской, Южно-Сахалинской и Курильской десантной операций, освободили Северо-Восточный Китай, Северную Корею, южную часть острова Сахалин и Курильские острова. Пленили около шестисот тысяч солдат и офицеров противника, было захвачено много оружия и техники.
Вступление СССР в войну окончательно сломило сопротивление Японии. 2 сентября 1945 года в Токийской бухте на борту американского линкора «Миссури» представители Японии подписали Акт о безоговорочной капитуляции. Это означало конец второй мировой войны.
***
Григорий Шелехов целый день присидел в комнате. Вечером с работы в больнице пришла смущённая Юлия. Её тётка сходила к знакомой, у которой в квартире был общий телефон, и предупредила её о нежданном госте. Молодая красивая женщина вошла в комнату, протянула обе руки, и, улыбаясь, поздоровалась:
- Гришенька, здравствуй. Ты всё такой же...
- Здравствуй Юля! - глухо ответил Шелехов.
Она была такая же, красивая и молодая. Но между ними после стольких лет будто стояла невидимая стеклянная преграда. Они всё видели и понимали, но подойти друг к другу не могли. Никто из них не решался первым разбить стекло недоверия прожитых порознь военных лет...
- Недавно ходила в деревню менять, - чтобы скрыть смущение Юлия тараторила без умолка. - Сменяла своё голубое тёплое платье и три метра бязи. За платье дали четыреста рублей, огурцов двадцать штук и десяток яиц. За бязь - килограмм масла топлёного и триста рублей.
- Хорошо! - одобрил Григорий, который совсем отвык от мирной жизни.
Он сидел за празднично сервированным столом и мучился от неловкости своего положения.
- Так что питаемся мы пока неплохо. - Юля виновато посмотрела на него. - Картошка своя. Если бы были дожди, то она была бы очень хорошая. Матвеевна посадила её на огороде при доме. Но этот огород - одно только расстройство.
Пожилая тётка Коноваловой начала недовольно бурчать на племянницу. Шелехов понял, что она положила на него столько труда, и почти всё пропало: всё поела скотина.
- Плохо огорожен, - оправдывалась Матвеевна. - Думали мы купить на корню картошку в поле у отъезжающих. Это было бы неплохо, дало бы гарантию от голодовки зимой и весной.
Было понятно, что жители Ленинграда теперь больше всего боялись голода.
- Лучше прикупить картошки на рынке, - веско вставила Юля. - Она уже дешевеет. Ведро стало стоить сорок рублей. Отсюда много выезжает высланных, и они продают. Почти перед моим приездом тётя так плохо питалась, что жила почти исключительно на крапиве и дошла до полного ленинградского истощения.
После долгого разговора и бутылки трофейного коньяка лёд отчуждения был немного сломан.
- Как мы будем жить дальше? - решилась на главный вопрос Коновалова. - Вместе?
- Я знаю только одно, - подумав, ответил он уверенно, - если мы сделаем так, то возможно в будущем пожалеем!.. Но если не сделаем, пожалеем точно!
Юля благодарно прижалась к нему, Григорий вспомнил, что он мужчина. Ночевали они вместе и в ближайшие месяцы неистово наслаждались друг другом. Так прожили до середины апреля. Уставший за войну солдат нигде не работал, сделал ремонт в их комнате в большой коммунальной квартире. Однажды Юля вернулась с работы и возбуждённо сообщила:
- У меня для тебя путёвка в санаторий НКВД в Мисхоре.
- Меня и в санаторий НКВД? - удивился муж.
- Ты же фронтовик, - парировала супруга, - ордена имеешь…
Она не стала рассказывать, что выбить путёвку помогла её фронтовая подруга Нина Плотникова, которая хорошо устроилась в Москве.
- Неудобно как-то… - смутился он.
- Поедешь, полечишься! - настаивала упорная Юля.
Было ещё очень холодно, но Шелехов всё же поехал в Крым. Он думал, что тепло начнётся уже на Украине. Но весна в тот год задержалась, размытые в раннюю оттепель чёрные дороги всюду замёрзли, на станциях дул жёсткий холодный ветер, грачи на полях ходили простуженные и голодные.
- Даже богатая Украина после войны голодает! - тоскливо подумал Григорий.
На одной из больших остановок он вышел на грязную привокзальную площадь, где кучками толпились бабы и дядьки, воровато предлагавшие творог, вареные яйца и какие-то продукты. Скучавший в дороге Шелехов подошёл к одному и попытался поговорить:
- Тепла-то и у вас ишо нет?!
Тот посмотрел на него колючими глазами и сказал:
- Нэ разумию.
Григорий удивился:
- Русского не понимаешь?
На это он по-русски насмешливо ответил:
- А нахрена он мне нужен?!
В Симферополе стоял холод. На перевале, после которого начинался спуск к Южному берегу Крыма, лежал и медленно таял снег, из-под которого с мелодичным лепетом текли ручейки. Внизу, у моря торчали совершенно голые виноградные коряги, и только начинали зацветать сады.
- Зачем я сюда припёрся! - изводил себя отпускник.
В течение недели всё ожило, сады зацвели. Он впервые был в цветущем Крыму, раньше приходилось видеть его засохшим, выгоревшим и пыльным. В парках деревья сплошь покрылись розовыми цветами. Во фруктовых садах на фоне синих гор зацвели яблони, груши и абрикосы.
- Красота какая! - удивлялся Шелехов местным красотам, которые совершенно не заметил, когда освобождал Севастополь.
Он ходил, останавливался у деревьев и, не сдерживаясь, радовался детски наивной прелести белых цветов. В санатории отдыхали офицеры. Они сторонились его, а он не находил ничего общего с ними. Лишь недели через две Григорий немного сблизился с капитаном инженерных войск Петушковым, который чем-то отличался от остальных. Он разъяснил:
- Боевой офицер во всём санатории один-единственный - я. Мне в порядке исключения, после очень тяжёлого ранения, дали отдохнуть.
- А это кто?
- Оперуполномоченные и охранники из северных каторжных лагерей.
Шелехов на близком расстоянии смог наблюдать недавних хозяев своей судьбы. Прежде всего, бросалось в глаза, что они всего боятся.
- Они боятся, что любое сказанное ими слово может быть истолковано их же товарищами так, что станет предметом доноса, - с усмешкой пояснил Петушков.
- Профессия у них собачья… - согласился собеседник.
Тем более они боялись случайных знакомств. В палатах, где жило по шесть человек, обычно все молчали. Сходиться с кем-нибудь вне санатория никто не решался. Они боялись, как бы ни стало известным, где они работали, в чём заключалась их работа, кто у них начальник, боялись называть фамилию.
- Они боятся людей, будучи уверены, что отношение к ним должно быть враждебным! - понял Григорий. - Но больше всего они боятся начальников…
Второе, чем они отличались, это то, что все окружающие для них были возможными нарушителями. Как-то вечером он возвращался с гор. В руках у него был трофейный фотоаппарат. Навстречу шёл сосед по комнате. Он остановился, осуждающе посмотрел на аппарат и спросил:
- А что снимаете?
- Што придётся, - вяло ответил Шелехов. - Кусты, камни, горы…
- Интересно, кто мог это разрешить?
- Разве нужно разрешение?
- А как же? А то наснимают!
С другим «особистом» он как-то проходил мимо кинотеатра. В ожидании сеанса на улице толпился народ. Обычно молчаливый спутник не мог скрыть возмущения:
- Взяли билеты, ну и садились бы на места.
- А што не так? - изумился Григорий.
- Они стоят толпой и неизвестно, что думают, - недовольно буркнул сосед. - И у советской общественности не хватает сознания, чтобы с этим бороться!
Работники безопасности противопоставляли себя всему «простому» народу, считали себя особой кастой и требовали особых, только им присущих привилегий.
- Не воевали совсем, зато хотят, чтоб их кормили лучшим и одевали лучше и чтоб санаторий был самый лучший... - возмущался их поведению капитан.
- Да ну их! - отмахнулся Шелехов.
Он чувствовал непонятную робость и вздохнул с облегчением, когда срок путёвки закончился.
- Слава Богу, уезжаю! - подумал, садясь в поезд.
На радостях Григорий начал говорить с соседями и почти сразу проникся доверием к случайному попутчику Чижову, безошибочно узнав в нём бывшего заключённого.
- Когда меня забрали в армию, я совсем простой был, деревенский... - рассказал историю жизни. - Но ужасно любознательный. Многого я не понимал и искренне хотел разобраться. Весной 41-го меня оставили за начальника автомобильной колонны. В силу, так сказать, возложенных обязанностей я стал во всё вникать. Оказалось, практически все машины неисправны, нет запчастей. Со всем рвением поехал в штаб дивизии, оттуда в Ленинград, отдал заявку на ремонт. Через два дня в часть приезжает техник-интендант и спрашивает: «Что с машинами?» Он посмотрел и определил, что надо в Выборг на ремонт ехать... А я подумал: «Как же так? Война идёт, а техника неисправна. Мы на передовой, а не готовы…»
Шелехов понимающе кивнул головой, внимательно слушая, а Чижов продолжил:
- Как раз в то время у нас появился новенький вольнонаёмный. В очень странной должности: заготовитель по грибам. Здоровый мужик, но с самого начала какой-то подозрительный. Разговоры всякие заводил.
- Зря рахговаривал… - скривился неободрительно Григорий. - Таких типов специально подсылали!
- Вдруг забирают того заготовителя, а потом моего приятеля по фамилии Антипин. Меня пока не трогают... Но недолго. Через четыре дня бежит ко мне старшина: «Пойдём в землянку». Прихожу. И слышу: «Вы арестованы!» Там уполномоченный из особого отдела и два солдата... Спрашивают: «Вы восхваляли Финляндию?» «Да, ну-у-у, может, и говорил, чего...» «Нет, вы подписывайте: с целью антисоветской агитации...» «Не подпишу!» «Ничего, сегодня не подпишете, завтра подпишете...» А через три дня суд. Мне и Антипову расстрел. Но на помилование писать разрешили. Дали карандаш, бумагу... И отправили в Ленинград, во внутреннюю тюрьму НКВД.
- Там, говорят, сам Ленин когда-то сидел… - уточнил для чего-то Шелехов.
- Может быть, - равнодушно согласился Чижов. - Дежурный совсем неграмотный был, спрашивает: «Смертники?» «Смертники...» Говорили, что расстреливают через несколько часов после того, как привезли. Я в ожидании смерти просидел двадцать суток, на исходе которых открывается вдруг окошечко: «Чижов? Выходи...» Вышел и узнал, что Верховный Совет помиловал... Вместо расстрела десять лет лагерей.
Они снова закурили. За окном поезда мелькали пейзажи печальной средней полосы России.
- Никогда не забуду дорогу через Ладожское озеро в Рыбинск, - сказал Чижов. - Из полутора тысяч этапированных в дороге умерло пятьсот. Ко мне приехал родственник, привёз махорки и бумаги для самокруток. Вместе со мной сидел поляк, он по-немецки немного понимал. Увидел он бумагу... «Дай посмотреть». Я ему дал, и оказалось, что бумага для самокруток нарезана из немецкой газеты. И вдруг обыск. Конфисковали бумагу, а мне агитацию пришили. К следователю таскали: «Знаешь немецкий язык?» «Батюшки, да я и русский-то толком не знаю…»
Они вернулись на свои места в общем вагоне спешащего на север поезда и Чижов, перед тем как залезть на верхнюю полку закончил скорбный рассказ:
- Весь срок я так и не отсидел. Освободили по состоянию здоровья. «Сактировали» называлось. Освободили умирать. Чтобы не в тюрьме, а на родине умер... Ничего выдюжил. Когда освобождали, тридцать шесть килограммов я весил. А когда меня в армию забирали, было семьдесят пять кило...
***
После приезда в Криницы из Германии, Мария Сафонова и Александра Шелехова жили как родные сёстры. Они вместе работали в колхозе, ели из одного котла и дружно отдыхали.
- Не переживай Сашенька! - сразу успокоила Авдотья беременную гостью. - Ребёночка твоего поднимем на ноги…
- Спасибо! - смутилась девушка.
Единственный из всего семейства, кто недоверчиво принял гостью, был младший сын Дмитрий.
- Зачем нам лишний рот?! - спросил мать после первого знакомства с Александрой.
- Тише ты, - тихо пробормотала она, - беременной грех отказать в крове и пище… Бог накажет!
Авдотья Яковлевна Сафонова после смерти мужа приноровилась тереть картофель. Вместе с малолетней дочерью и с сыном Митей она открыла целое ремесленное производство на дому. Крахмал поначалу продавали в Дмитровске, чтобы купить лапти и керосин. Затем мать начала возить его продавать в многолюдный Харьков.
- Мы такого отродясь не видывали! - делилась она с детьми городскими впечатлениями. - Красота неимоверная!
- Живут же люди… - завидовал Митька.
Пока Авдотья за неделю продавала четыреста стаканов, он ещё двести стаканов натирал и намывал к её возвращению. Из Харькова мать привозила на радость детям белые булочки и вафли.
- Учись Митька! - говорила она младшему сыну, - тогда будешь жить в достатке…
- Из колхоза меня всё равно не отпустят!
- А ты учись лучше...
Школу-семилетку Митя Сафонов закончил на одни пятёрки. Мать просила его учиться дальше, но он не хотел. Сгоряча бросил учёбу и пошёл работать прицепщиком плуга на тракторе. Работа требовала сноровки и физической силы. На повороте, при въезде в лощинку, прицепщик крутил винт, чтобы плуги поднимались или опускались.
- Стойки на плугах чугунные, - поучали его бывалые трактористы, - причём самого низкого качества.
- И что будет?
- Если не рассчитал и опустил глубоко плуги, чугунные стойки ломаются словно спички...
- Ты смотри!
- Работа у тракториста хуже, чем у раба, - сказал вечно кашляющий бригадир Пивоваров.
Во время обеденного перерыва, когда уже опытный прицепщик сидел на завалинке и потягивал цигарку, пришла Наталья, дочь учителя Панина.
- Чего ты, Митя, не хочешь учиться дальше? - спросила она одноклассника.
- А кто ж работать будет? - рассудительно ответил пацанёнок.
- Век думаешь «баранку» крутить?
- А всё лучше, - отбрил её Митя, - чем языком молоть…
- Лучше выучиться и стать человеком! - веско сказала девушка.
По крестьянским понятиям считалось, что выучиться надо затем, чтобы не работать. Труд признавался только физический. Работа учителя или бригадира, раздающего наряды за труд, не считалась.
- Может она и права! - подумал Митя и выбросил замусоленный окурок.
… Сразу по возвращению из Германии с Сашей произошёл несчастный случай. За недостатком тягловой силы перед посевной 1946 года бабы носили на себя из «Заготзерна» на станции Унеча мешки с элитным зерном. Каждый был по восемь килограмм, их связанные вместе в «хохле» и несли несколько километров, перекинув через плечо.
- Ты бы Санька не таскала тяжести! - предостерегла беременную подругу Мария.
- Ничего не будет… - легкомысленно отмахнулась Шелехова.
Бабка Никонова, возле дома которого играл трофейный патефон, угостила девчат в честь праздника пирогом. Девчата отведали чисто картофельный пирог, разломанный на четверых и, несмотря на пройденный путь с грузом, пустились в пляс под задорную балалайку.
- Жить так хочется! - призналась весёлая Машка.
- После того, что мы пережили, - задорно крикнула Саша, - нам ничего не страшно…
Аккомпанировал им Юрка Крохин, которого за красивую игру на балалайке прозвали «композитор Будашкин». Девчата босиком отбили забористую «барыню», взвалили мешки на плечи, и пошли дальше. Следующей ночью у Александры случился поздний выкидыш. Долго болеть после этого ей не дали. Ведь годовой минимум трудодней для колхозников составлял двести сорок выходов на работу.
- Если кто не выработает - отрежем сотки, - грозился вернувшийся из эвакуации «Ероплан».
- Язык он пускай себе отрежет! - судачили между собой колхозники.
- Как немец на порог, так он первым сдрыснул…
Председатель самолично запахал на тракторе картофель у нерадивых колхозников, чтобы зимой питаться было нечем. Несмотря ни на что, люди трудились плохо, потому что работали за «палочки». «Эроплан» регулярно проводил колхозные собрания, чтобы пристыдить ленивых работников. На очередном собрании, где присутствовала Шелехова, председатель колхоза говорил о том, как много дала Советская власть простым людям:
- Посмотрите на Марью Петровну! Она была простой крестьянкой, а сейчас заведует клубом. Или Пелагея Фёдоровна. Тоже была забитой крестьянкой, а сейчас передовая доярка. Посмотрите на Степана Митрофаныча - был дурак дураком, а сейчас секретарь парторганизации!
Александра не выдержала и громко рассмеялась, Дубцов неободрительно посмотрел на неё и затаил злобу.
… На новую колхозницу Шелехову была заведена трудовая книжка в тридцать листов. Трудодень отмечался учётчиком палочкой. Трудовые книжки сдавались бригадиру.
- Придётся тебе выходить в поле… - предупредила Сашу Авдотья. - Так и до беды недолго…
- Я всё понимаю! - ответила бледная девушка.
Возле колхозной конторы висел щит с показаниями выходов на работу. Здесь каждый сверял свои выходы с записями бригадира.
- Совесть то поимей! - корила его Мария за неотмеченные дни, когда подруга отлёживалась после выкидыша.
- Так она ж не работала.
- Я же за неё пахала… двойную норму же выполнила!
- Не положено!
После освобождения от оккупации в селе не осталось ни одной лошади. Землю огородную и колхозную вскапывали лопатой. Вспахивали, у кого была, на корове. Была установлена твёрдая норма: вскопать лопатой каждому пять соток в день, вспахать на корове пятнадцать соток.
- Нашу бурёнку я совсем загнала, вспахивая кожен день по тридцать соток, - напомнила она.
- Я сказал не положено! - стоял на своём бригадир, положивший глаз на городскую девушку.
Подростки в колхозе, выполняли разную работу, в том числе ночной выпас колхозного скота, за который в месяц начисляли сорок трудодней. Старший брат Николай служил в армии, и Митя с матерью Авдотьей Яковлевной заработали за предыдущий год вместе чуть больше пуда зерна.
- Ежели в этом году трудодни плохо закроешь, - пообещала горячая Мария и зыркнула серыми глазищами, - мы с голоду подохнем без отца, но и тебе не жить.
- Не пужай! - побурчал бригадир, но трудодни закрыл правильно…
Жизнь в деревне была трудна и голодна. Налоги с домашних соток в личном подворье были больше, чем с такой же площади на колхозном поле. Из-за засухи Сафоновы не смогли расплатиться с дикими налогами государству и с них, за несознательность взяли пеню: двести стаканов фасоли…
- Подавитесь вы этой фасолью! - в сердцах сказала мать Авдотья.
- Тише, тише… - остановила её старшая дочь. - Заберут ещё больше!
Мать будила младшую дочь каждый день в шесть утра и снаряжала в лес «по дрова». В сильную стужу колени семилетней Сашки она обматывала пенькой. Штанов под платье на неё не было, поэтому выше колен нежная кожа постоянно трескалась от мороза. Ходили в лес утром и вечером. Возили сучья и прутики на салазках, обвязав их верёвками.
- Живём в лесу, а деревья на дрова рубить запрещается, - жаловались деревенские бабы.
- Хотя бы сухостой позволяли валить…
- Держи карман шире!
Холод был не самым главным врагом несчастных крестьян. В голодные послевоенные годы приходилось тщательно собирать оставшиеся колоски по колхозным полям. Летом ели борщ из щавеля слегка забелённый молоком. Вместо хлеба пекли картофельные пироги. Деликатесом считалась картошка, заправленная толчёнными и прожаренными зернышками конопли.
- Вместо сладости - нарезанная ломтями и упаренная в чугунах сахарная свекла. - Сетовала Авдотья Яковлевна, накрывая скудный обед вернувшимся работникам.
- А мне нравится! - шутил Митя, который вставал из-за стола полуголодным.
Вкуса мяса крестьяне не ведали годами, так как сплошь были постные дни. Поросят после войны редко кто держал, кормить особо нечем было. Держали гусей для уплаты налога мясом сорок килограмм в год. Как только к осени гуси набирали вес, их ловили, сажали в плетушки и везли в Дмитровск.
- Слава Богу, заплатили налог! - говорила тогда мать и крестилась.
- А сами что будем есть? - спросил сын.
- Картошка нынче уродилась, и «Пеструшка» скоро отелится…
Корова в личном подворье облагалась непосильным налогом, государству отдавали пятьсот литров молока в год. Вместо молока можно было сдать сливочное масло. Если кому удавалось добыть копейку на стороне, то покупали масло в магазине и сдавали как эквивалент налога.
- Меня Ульяна научила, - по секрету шепнула Авдотья старшей дочери. - Так молочко Сашеньке достанется…
Младшую дочь, чудом выжившую в войну Саньку, она оберегала, как зеницу ока. После отёла коровы у Сафоновых, пришла комиссия и законтрактовала телёнка. Резать его для себя строго запрещалось.
- Нарушение запрета расценивается как государственное преступление и карается со всей строгостью социалистической законности! - пугал хозяйку вечно пьяный председатель колхоза.
- У нас бурёнка совсем старенькая, - слезливо пожаловалась Авдотья, - можно тёлочку себе оставить?
- Не положено!
Колхоз в конце года, согласно контракту, обязывался выплатить за выращенного телёнка компенсацию продуктами.
- Знаем мы, - заплакала многодетная мать, - сколько вы живоглоты даёте!
- Но-но! - взвился выпивший, как всегда председатель. - Поговори у меня…
Груня Митина, вдова с тремя детьми, не выполнила обязательный налог государству. Пришёл уполномоченный министерства по сельхоззаготовкам и забрал корову. Соседский дед Захар Гаврилович в сердцах сказал ему:
- Так-то и германцы забирали.
Кличка «Германец» после этого присохла к жадному уполномоченному намертво.
продолжение http://proza.ru/2011/12/07/1380