Доброго времени суток! Заранее извиняюсь, поскольку с литературой ни как не связан..Даже с орфографией ни как не связан..)) Но привело к вам вот чего :
Менее полугода знаком виртуально с , потрясающей внутренней красоты и определенных талантов пера , женщиной.. Назовём её Окси.. Познакомились мы на совершенно ином от творческих изысканий ресурсе..Там принято вести дневник, чего-то писать к обсуждению на серьёзные , либо весьма фривольные темы, комментировать, дурачиться, ругаться..
Так вот.. Писала себе эта дженщино рассказики ,комментировалась как-то.. Ну писала себе и писала.. Ни чего вроде особенного..Но последняя её "нетленка " от января 13-го года совершенно потрясла меня..Автора трудно убедить в таланте и уместности выхода на сцену. Предлагаю на ваш суд, ибо на мой вкус ,как минимум, вполне читабельно..
Ссылку на первоисточник готов выложить по первому требованию и при условии что это корректно в рамках данного сайта.. Возможно потребуется регистрация.. О литературе там мало.. Всё больше о причинных местах и пр. непотребностях..
Собственно рассказ:
Бедная моя, несчастная подруга.Как же ты сумела своими заветреннными изработанными руками сунуть на стол окончательный приговор " Я хочу чтобы ты ушла". Маленькая бумажка, оторванная от тетрадного листа в линейку, пожелтевшего. затерявшегося среди домашнего нужного хлама.
Переживала, боялась посмотреть в глаза и расстрелять в упор, бумагу наказала. Через бумагу полегче, это не она мол, это бумага во всем виновата, бумага - Иуда.
Я ушла. Положила ключи, захлопнула дверь и ушла. К кому можно - ни к кому. Куда хотелось - никуда. Кто виноват - никто. Подруга с неистовством пыталась построить свою новую личную жизнь. Личную, а не на глазах у меня такой же брошенки и ненуженки как сама. Она и так росла, цвела, рожала , разводилась и старела на моих глазах , а теперь хотела спрятаться. Не хотела показывать свое тихое, будто уварованное счастье - стыдно, у дочки скоро внуки , а она в невесты. Вылезла за личной жизнью ,наперед очередности, в начале молодые, а старым что достанется, а она локтем, кулачком , коленочкой распихала первых и сама вылезла, вхлохмаченная жадная на остатки жизни..
У нее все строилось, у меня все сломалось, моя жизнь как уродливый кирпич - не годился для нового дома. Мне хотелось укрыться от жизни, которая выкручивала мне плечи, а она подставляла свету лицо - разница.
Я поплелась на вокзал, удобно там было, никому, ничего не надо было рассказывать, просто сиди и жди, можешь встречать, можешь провожать кого-то невидимого, можно побыть и потратить время, найти выход, а можно и не найти.
Где я , никто не знал, спохватятся нескоро, так нескоро, что не спохватятся. В канун праздника вокзал был похож на два больших военных обоза, которые возвращались с войны победителями, перегруженные трофеями, только одни победили восток, а другие запад.
Сумки, сумки, сумки. Какие красивые сумки и сумочки, чемоданы. У нас тоже были красивые, натуральной кожи, но такого буйства красок, блеска, лоска конечно не было.Мне вспомнился ранец, черный, ношеный с мутной историей, который мне привез отец с войны. Это была составляющая трофея, помимо ранца еще была серебрянная ложка с эмблемой свастики и та самая известная , ручная швейная машинка "Зингер". которая по сию пору работает как часики и тикает также тихо и правильно. Ранец износился в первый же год, торчал суконными подворотами, потертой кожей и потрескавшимися лямками, а подружке купили новый, зеленый с блестящей пряжкой, которая застегиваясь щелкала так же как у директора, не важно какого, просто директора. Мой план был быстр и разрушителен, если старого ранца не будет, то мне купят новый. Я управилась в вечер - сначала мы долго катались на горке с моего ранца, потом мы им дрались, кидали его и дразнили нашего пса, после чего я пришла домой и ухнула ранец на табуретку перед отцом, - Вот!! Отец молча взял сумку и ушел, вернулся через некоторое время опять с ней, но только заштопанной, залеченной со всех сторон. Тихо и твердо сказал, - Береги дочка вещь, тебе еще два года с ней ходить, - и ходила.
Я ушла в дальний зал вокзала, в угол, чтоб не мешаться на проходе, но народу все равно было много, если место освобождалось, то сразу занималось кем-то шустрым или уставшим. Неподалеку был буфет, теперь это кафе с новыми столиками, большим телевизором и какими-то искусственными квадратными пирогами с восточными названиями , раньше все было теплее и роднее и пироги звались просто - пироги.
Напротив уселись две женщины, странные, мои глаза всегда притягиваются к таким изломам общих мерок. Одна пожилая, другая изношенная. Лица какие-то черные, не цветом, а сутью. На пожилой хорошая шуба, такая хорошая, что не дешевая и не ее, сквозь распахнутые полы проглядывали замученные старостью, леопардовые гетры. усыпанные шерстянными колобками .И стоптанные сапоги, и шапка,и шарф, и руки потрескавшие, смуглые, скомканные старой газеткой, выдавали незаконное владение шубой.
--Мам, ну мам, ну это же недорого.
Изношенная оказывается была дочь пожилой. Дочь соответствовала материным гетрам, шапке и шарфу, придраться было не к чему. Лицо собрано в пучок и завязано узлом накрепко и никто не сможет его развязать, разгладить - она была некрасивая. Глаза большие, черные, но они не раскрыты миру - зажмурены навсегда, не от слепоты - от обиды на природу, которая не одарила ее лицо хотя бы малейшей привлекательностью.
--Мы ж богатые, у нас же денег море.-буркнула пожилая , будто перхоть с плеч скинула и отвернулась.
--Мам, ну вон все делают, ну я тебе отдам. Задолжала ты милая наверное на две жизни вперед, не отдашь - и я , и твоя мать это знали. Что же она просила с такой настойчивостью. Меня уже грызло любопытство, смотреть прямо было неловко, а отворачиваться не было сил.
--Мам, ну я же без рисунка, просто нарощу и все, даже лаком сама покрою. Свят-свят, да она на ногти деньги клянчит. Я улыбалась на грани не засмеяться в голос. Вот это парочка, мама в чужой шубе, а дочь с ногтями. Некрасивая, с лицом-пучком,опущенными глазами, вечная материна должница хотела предъявить этому чужому, прекрасному, сверкающему, жестокому обществу, свой последний довод - нарощенные ногти. Мне стало стыдно, так как когда-то Карнеги, который жаловался на бедную обувь, а на улице встретил человека без ног.Я сомкнула улыбку, вперила глаза в себя, мне нечего было предъявить обществу, даже ногтей.Побитая жизнью как молью, обиженая на всех, на подругу, на сына, который жил сугубо частной жизнью, не вмешивающийся в мою и не допускающий до своей, жил будто в паралельном мире .Отпочковался в нужный срок и укатился далеко от дерева-матери, даже ветки не касаются. Он знал, что я живу, болею хроническими болезнями и люблю его навсегда как и полагается родителю. Буровить его совесть и призывать отдавать сыновнии долги я не хотела, не должно быть товарно-денежных отношений в чувствах, даже между детьми и родителями.
Объявили прибытие пригородного поезда, пожилая и изношенная собрались в дорогу, нагрузились сумками и пошли. Я тоже поднялась, сидеть уже не было мочи, пошла их провожать - это они меня не знали, а я их уже знала и хотелось помочь с сумками, но я не решилась. Поезд пыхтел, ворчал, проводника еще не было, мать с дочкой постояли, входить не решались. Вскоре выглянулл парень-проводник, помог им погрузиться и я потеряла их из виду, делать больше было нечего, да и руки с ногами замерзли, пошла назад искать себе место. Теперь села в другом месте, рядом с мальчиком лет 25-30, дерганным, не слезавшим с телефона и одетым во все черное - черный короткий пуховичек, черные брюки в тех же самых колобках, которые были у пожилой - я развеселилась подумав, что колобки на одежде как грипп - косит всю Россию без разбору, черная шапочка и черные туфли. Странно, что зимой моя страна одевается в темную одежду, снег белый, чистый, а одежда темнная. Наверное люди вступают в противоречие с природой, не соглашаются на мороз, а может погружаются в спячку,будто не живут вот и носят черное как траур. Мальчик как только переставал говорить сразу впадал в забвение - наркоман, я сразу поняла. Лицо его было покрыто сизыми прыщами, руки серого цвета, исчесанные, побитые. Когда он замирал пальцы подрагивали будто в судорогах. Несчастный мальчик. По разговору я поняла , что он ждал электричку, только кудаон ехал домой или в гости не ясно. Он был как живой укор обществу, трупик доживающий свою махонькую, назначенную жизнь, на него оглядывались, презирали, Удивительным образом планета чистила свои ряды, сначала эпидемии чумы , холеры, потом страшные войны, а теперь наркотики и другие болезни переросшие из пробирочных культур в недуги от которых гибли миллионы. Земля всегда находила способ, чтобы скинуть со своих плеч лишнее.. Моя жизнь тоже немногим отличалась, я не нашла в ней смысла, который искала и планировала в молодости, она была не емкая, простая как тарелка борща, я была простой боевой единицей общества и страны, пригодилась для деторождения, а на случай войны пригодилась бы для ополчения......
Я проголодалась и пить тоже очень хотелось, не воды, а чего-нибудь горячего. Поднялась и пошла побродить по вокзалу, размяться и поискать тихое место где можно было перекусить. Мой бедный мальчик-наркоман остался полусидеть-полулежать на своем сиденье, свернутый в кулечек .
Пассажиры убывали и прибывали, кто-то хмурился будто уставший от работы,кто-то сосредоточивал свой взгляд будто ремонтировал часы, кто-то рассказывал историю, да так живо жестикулировал, что и без слов все было понятно. Мне порой хотелось изучить язык глухо-немых, чтобы не выпускать стаи никчемных слов. Слова как вода в реке, чем больше испаряются, тем суше русло души.
Я не нашла ничего съестного, чему можно было довериться, пришлось переться в кафе, боялась туда заходить, осторожничала со всем новым. Однако в кафе было малолюдно и вкусно пахло, денег было немного, пришлось поскромничать. Купила кофе и обычную булочку, присела , уткнулась в стол и начала щипать кусочки от булкиного бока, чтобы подольше не уходить - здесь было теплее. И опять мой взгляд выцепил лицо, которое выпадало из общей людской массы.
Мужчина сидел через столик, перед ним стояли в ряд три чайные чашки в которые он по очереди макал пакетик чая, он не прятался как я , не смотрел по сторонам - деловито трудился, причем было видно, что он это делает именно для себя, а не для спутников, которые где-то задерживаются. Когда чай был заварен, мужчина вынул из сумки кусок сыра , который по размеру был равен фотографии девять на двенадцать.. На сыре как на пластилине оставались следы зубов с длинными пробелами. Я опять еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Теперь меня не оторвать от него, пока он не уйдет, но уходить он не собирался. Он выследил мой интерес и в отличии от меня, смело смотрел на мое лицо, руки, незнавшие теперь места и сиротский обед, будь он неладен, можно было и поприличней что-нибудь заказать.
--Будешь сыр? Достал кусок еще большего размера, положил на стол и подвинул его в мою сторону. Я отвела глаза, заерзала .
-- Нет, спасибо, - бросила я. Еще не хватало мне стать посмешищем.
--Поела бы, сколько сидеть неизвестно, в кафе обедать денег не напасешься.
--С чего вы решили, что мне сидеть неизвестно сколько.
--Так взгляд же у тебя мертвый.
Вот так, моя печаль уже не сидела внутри, а вылезла наружу и повесила транспорант. Мне нечего было сказать, а врать ,изворачиваться было бессмысленно. Я встала, дернулась нервами, пошла, мужчина соскочил с места, прихватил меня за локоть, пытался усадить, но я стояла как лом проглотившая. молчала до зубовного скрежета. Мамочка, как хотелось разрыдаться, кажется с того момента как захлопнулась подружкина квартира, я несла в себе кадушку браги, которая могла взорваться в любой момент, вот он кажется и настал тот самый момент. Слезы -предатели полились из меня ручьем, мужчина не подозревая, что как сельский фельдшер, топорно вскрыл болючий чирей, стоял , хлопал глазами, виноватился, пожимал плечами, догадываясь все же, что не он главная причина моих слез.Он что-то бормотал, кряхтел, мол, что же ты, ну с кем не бывает, все утрясется. время лечит, что сам он один с тех пор как похоронил жену, так-то все есть, остается встречать счастливую старость. и сын, и дочь, да вот чего ж им мешать, кто хочет старье его нюхать, нет, нет его не гнали, он сам, сам ушел, живет на даче и радуется, а летом-то благодать какая, внуки к нему приезжают и бывают на даче часто и любят его, и без деда никуда. А зимой он в город ездит потому что по внукам скучает, да и возит варенья-соленья. как без них, да перед праздником.
Мы присели, я слушала, а он складывал в меня свою историю.
--Я ветеринар в прошлом, да все давно развалилось, теперь лечу себя. да котов приблудных, жалко их, бросают на дачах как лето кончится, а у тебя дома есть кот?
-- У меня дома....был когда-то.
Он начал спрашивать про дом, про семью, а я стала все рассказвать. Мне не хотелось ничего скрывать, мы были как два безнадежных пациента одной палаты, все равно сейчас умрем и улетим каждый в свою сторону света.
-- Я еще стельками приторговываю в выходные , на рынок езжу, тебе нужны стельки, я тебе дам.
--Стельки, какие стельки?
--Как какие цигейковые, войлочные.
Я не выдержала, смеялась в голос, от души и опять до слез, только теперь слезы были другие - сладкие. Он тоже смеялся, говорил мне, что я ничего не понимаю, ноги должны быть в тепле, а никто не бережется и болеет потом. Стельки превратили нас из безнадежных пациентов в членов одной банды, скрывающихся от любимых родственников и друзей.
--Я за билетом. Он поднялся, пошел. Мне жаль было с ним расставаться, кого я еще встречу на вокзале , но он был лучше двух женщин и мальчика-наркомана с которыми я уже наполовину познакомилась.
--Ты чего сидишь-то, пошли. Он опять ухватил меня за локоть и потащил к кассам, - Без билета же не поедешь, контролеры везде.
--Кому билет, мне что ли, зачем?
--Не знаю, не спрашивай.
Мы втолкались в электричку, народу было непротолкнуться - мальчики, девочки, мужчины, строители, пьяные студенты, узбеки, девочка с шоколадным ртом и шоколадными руками и нервной мамой и я с ним - два потерявшихся в детской путаннице человека .
На шестой станции от города мы вышли, станция обозначалась бетонными платформами и табличкой, по одну сторону было белое поле, по другую огромный дачный массив. Снега было по колено, наступать приходилось след в след, иначе провалишься по пояс. Шли закоулками, поворотами, шмыгнули в дырку в заборе,перешагнули шлагбаум, снегу было столько, что шлагбаум был в тридцатити сантиметрах от земли, наконец пришли. Дача была двухэтажная и похожа на скворечник или пляжную вышку, первый этаж по размеру был меньше второго.Во дворе сидел грозный, бело-черный, породистый пес. Увидев нас лаял и урчал от удовольствия, одновременно. Внутри было устлано шкурами и старыми шубами, отапливался только второй этаж, пол был ледянной, около окон стояли обогреватели, а рядом с каждым обогревателем сидело по коту, итого четыре обогревателя и четыре кота. Коты были страшные, слишком добрые, ласкучие с сожженой шерстью по бокам от обогревателей. Я присела на краешек, сидела с глупым лицом, смотрела по сторонам и думала - зачем я тут. И опять это не моя территория, опять я в гостях, даже на вокзале я чувствовала себя лучше, там ничей дом, там все общее, я была там такой же хозяйкой положения как и все граждане отправляющиеся и граждане встречающие. Мой спутник тоже попал в плен ситуации, он чувствовал мою неловкость, свое положение будто вновь испеченного жениха и мутное представление о предстоящей ночевке, хотя кровати было три.. Он суетился, то собирался кормить котов, то болтал с ними, то ругался на них. Потом собирался истопить баню, потом брался накрывать на стол, но все бросал , куда-то уходил, приходил, сгребал валяющиеся на стульях вещи, засовывал их в шкаф, но понимая что они грязные опять доставал и складывал на стулья и при этом все говорил, говорил, когда надо было просто молчать.
--У меня там яблоня, старая совсем, весна придет выкорчую ее, сливу посажу, знаешь какая слива у нас вырастет.
--Вырастет, -- повторяла я и улыбалась ртом, но не глазами.Он вдруг замолчал, затих, спросил.
--У тебя есть телефон?
--Да, вот, - я протянула свой старенький телефон, доставшийся мне от сына.
--Мне номер твой нужен.
Я хотела назвать, но телефон мой запиликал. Это была подруга, она рыдала, что-то быстро говорила, просила прощение, о чем-то умоляла, но я только в конце разговора уловила смысл - ее дочь сбила машина, она умирает.
--Когда следующая электричка?
--Через сорок минут.
Я быстро оделась и побежала, он хотел еще что-то сказать, но ничего не успел, да я и не слушала, неслась сначала вниз по ступенькам, потом в сторону станции .На улице темнело, следов было не видно. я выбиралась на дорожку и опять ухалась в снег, наконец мокрая и вымотанная села в вагон.
Приехала. Стояла я у дверей и не знала, что делать, что говорить, как успокоить. Дверь открыла подруга, наверное почувствовав мое близкое присутствие. Она опять плакала, что-то кричала, шептала мне на ухо, целовала мои волосы, глаза, то начинала смеяться, то вымаливать прощение, связывать свой поступок с моим изгнанием и тем, что дочь сбила машина, в одно целое - если бы не она, то дочка бы не пострадала. Я опять ничего не понимала. Ее дочь сбила машина, но все оказалось не так страшно, был сильный ушиб, перелом то ли ноги, то ли руки, пока она лежала в реанимации, но была в абсолютном сознании и даже сама звонила и успокаивала мать. Мне оставалось радоваться вместе с ней, плакать вместе с ней и чувствовать себя тоже замешанной в истории с машиной - если бы я не жила у нее, то ничего бы не случилось.
Меня оставили ночевать и оставили навсегда, просили все забыть и не придумывать себе всякой ерунды, все хорошо, даже если она сойдется со своим Мишей, то места на всех хватит, опять же у Миши есть квартира, может они перейдут к нему, а я останусь здесь, никто не виноват, что так сложилась жизнь, да и много ли осталось той жизни, чтобы так ее заканчивать. Мы еще долго разговаривали лежа в постелях, моя несчастная любимая подруга затихла , то ли уснула, то ли молчала передумывая на который раз все случившееся и переговоренное.
Мне пришлось встать ранним утром, ночь все равно прошла зря или не зря, я не уснула, лежала уткнувшись в свои мысли. В шесть утра начинает ходить транспорт, встать в пять самое то, пока чаю попьешь, пока оденешься. вот время и пройдет. В руках был листок и ручка, надо было что-то написать, но на ум ничего не шло, да и что могло пойти - лучше уйти самой, чтобы не быть опять выгнанной. Я так ничего и не придумала, к чему опять слова, когда самое время молчать. Вышла и захлопнула за собой дверь.
Удобно было на вокзале, никому. ничего не надо было рассказывать. Я села на первое попавшееся сиденье, тут же встала, мялась, теребила куртку, носовой платок, рылась в сумке ничего не находя, да ничего и не теряла, какими-то незаметными шагами дошла до кафе. Войти долго не решалась, но перешагнула порог и направилась к витринам, стараясь не смотреть по сторонам. Я боялась обернуться к столикам, Обернуться и не найти там Его. Обернулась. Он сидел приклонившись головой к стене, спал. Встрепенулся.
--Сколько можно тебя ждать, я с вечера сижу............