Пролог
Я не понимаю вас. И по прошествии времени я склонен полагать, что вы сами себя не понимаете.
Вот вы говорите «любовь». А что это, какая она, эта любовь, вы ведь не знаете? Если бы знали, не говорили бы о ней так много. То, что известно, просто и понятно, оно не требует такого огромного количества определений, такого потока слов – совершенно пустых и бессмысленных порой – какими вы пытаетесь описать вашу любовь. И только полное незнание может толкнуть к подобным – пустым и нелепым, как было уже сказано ранее, – рассуждениям. Вы не знаете.
Однако не мне вас судить. Я и сам не знаю, что такое любовь, и каково это – любить. Нам это не нужно, а полюбить человека – ради чего? Вы странные и жестокие. Не знаю, осознаете ли вы это. Навряд ли когда-нибудь, даже спустя очень много времени, я смогу привязаться к одному из вас.
Запись первая. Октябрь.
Меня разлучили с мамой очень рано – я даже не помню ее толком – и отдали ей. Ради забавы, по одному ее желанию, моя крошечная жизнь была поставлена на карту. Тогда я был таким слабым и беспомощным, и мне так нужна была мама! Без нее я умер бы с голоду, ведь я даже лакать еще не умел.
Со мной поступили жестоко, вам не кажется? Все это уже позади, я стал сильнее, намного сильнее, и никто больше не нужен мне, но я сохранил в памяти воспоминания о тех первых, страшных, днях.
Я думал, что умру.
Но она не позволила этого. Странное для человека великодушие.
Она стала моей мамой: поила меня из пузыречка, гладила осторожно-осторожно, смотрела на меня так грустно и ласково, так внимательно своими холодными серыми глазами, словно оценивала, и все говорила, говорила что-то такое, чего я не мог еще понять.
Говорила о «нем». И голос у нее звучал так странно, и так странно дрожал, когда, лаская меня, она шептала: «А знаешь, он был… – и тут голос ее рвался, словно кто-то большой и сильный сдавил ее горло в своих лапах, – лучшим!»
И когда она сказала это впервые, из ее холодных глаз вдруг потекла вода. Я смотрел на нее, не отрываясь, и все не мог понять, как это у нее получилось. Никогда за всю свою жизнь – ни до, ни после этого случая – у меня не текла вода из глаз. Это было странно. И странно, но это было красиво.
А она улыбнулась, и губы у нее жалко дрогнули, разрушив все очарование этого небывалого зрелища.
«Это слезы, малыш, – сказала она. – Ты тоже замечательный».
Она сказала это, а ее голос сказал мне, что она солгала. Смогу ли я когда-нибудь простить ей эту ложь? Ведь я и не просил любить меня…
Запись вторая. Ноябрь.
С самого начала она позволяла мне все. Я мог разбросать и даже испортить ее вещи; мог запрыгнуть на стол и даже лечь на клавиатуру включенного ноутбука и от скуки бить по клавишам лапами, «регая» ее в «подозрительные группы», как она говорила; и еще многое, многое другое (а о помеченных углах я вообще молчу).
Мне влетало за это, конечно, но даже мама била меня сильнее. Сначала я удивлялся этому, но потом понял. Она говорила, что у того, другого, никогда не было такой свободы. Она винила себя за это? Я получал свободу вместо него? В память о нем?! Эта мысль приводила меня в бешенство.
А еще она никогда не забывала напомнить мне, собирая по квартире разбросанные, растерзанные вещи, что «он» никогда бы не поступил так глупо.
Он был лучше, он был умнее, конечно же! Я уступал ему во всем: в уме и в ловкости, в реакции и сообразительности, в том, насколько хорошо я играл в мяч, в том, насколько я красив, наконец, – решительно во всем я ему уступал!
Конечно, я ведь всего лишь тупая дворняга, каких сотни, а «он» был красавцем, «он» был умницей, «он» вообще был чуть ли не королевских кровей! Все так говорили и жалели, что в этот раз, вместо такого, как «он», ей достался такой, как я. Она защищала меня, она говорила, что я тоже очень красивый и умный, только красота моя неброская, а ум я, определенно, не в той области прилагаю.
«Вырастим, воспитаем, будешь ничем не хуже…» – говорила она после очередной стычки, позволяя мне грызть свои пальцы.
Она никогда не договаривала, и на глаза ей наворачивались слезы.
Я точно знаю, это было не от боли: я никогда не ранил ее больно вначале. Я портил вещи, и этого мне было довольно. Она позволяла мне многое, и я брал еще больше от злости и обиды на нее и того, который был до меня. И иногда, войдя в разгромленную комнату, она вскрикивала от изумления и смотрела на меня так внимательно.
«Зачем?» – говорил ее взгляд.
Я мог ответить ей лишь новыми погромами. Когда-нибудь, думал я, она поймет.
Я не знаю, каково это, когда тебя любят, но, наверное, это здорово, если человек не забывает тебя даже спустя время, даже многое время спустя, плачет по тебе и по тебе равняет тех, кто будет после.
Я был тем, которого взяли на замену. Но я нисколько не сумел «его» заменить. И она часто начинала плакать, просто глядя на меня. Время шло, и больше я не смог этого выносить.
Запись третья. Декабрь.
Я начал вымещать на ней свою злость, царапая и кусая ее изо всех сил, до крови. К тому времени я был, полагаю, нисколько не слабее «него».
Я очень старался стать сильным, чтобы она увидела: я тоже могу!
И вот, она увидела это.
Она сама учила меня кусать ладонь между большим и указательным пальцем, и я не видел причин пренебречь этой наукой. Она многому учила меня, совсем как мама. Наверное, она все-таки чувствовала себя виноватой за то, что так рано разлучила меня с ней. Но навряд ли в этом была причина ее ко мне доброты.
Я кусал, я царапал ее, оставляя на ее почти лысой беззащитной коже длинные глубокие следы, а она только смеялась и хвалила меня за ловкость и увертливость. Моей реакцией, впрочем, она никогда не была довольна и всегда требовала: «Ну же, внимательнее! Давай!» – словно ей вовсе и не было больно. А после она трепала меня по голове и улыбалась, и ее холодные глаза азартно поблескивали.
«Молодчина! – говорила она, хотя у самой все руки были в ранах. – Так держать! Будешь сильным и умным – нигде не пропадешь!»
И тут все ее веселье исчезало, и невидимая лапа снова сжимала ее горло. Она медленно моргала – я успевал увидеть слезы в ее глазах – и добавляла тихо и хрипло: «И он бы не пропал, если бы…»
Она уходила, и долго еще до меня доносилось ее бессвязное бормотание.
Она винила себя.
И, словно ничего не случилось, она прощала мне все в память о «нем», а моя обида возрастала с каждым днем. И дошло до того, что однажды я ударил ее по лицу.
По глазам!
Я сам ужаснулся того, что сделал. Но ее реакция, и верно, была стократно лучше моей – пусть и не ожидая нападения, она успела зажмуриться, и моя лапа соскользнула с века.
Под глазом у нее остался длиннющий шрам. Но, рассмотрев его в зеркало, она снова рассмеялась, как всегда, и, подняв меня к своему лицу – она совсем не опасалась меня даже после этого! – она сказала: «Запомни, малыш: не бей женщину по лицу – мы такого не прощаем; и не нападай на хозяйку. Я – твоя хозяйка. Ясно? Не мама, не подружка. Хозяйка!»
Все еще охваченный ужасом от осознания своего поступка, я отчаянно вырывался, и она отпустила меня.
«А он это сразу понял…» – пробормотала она разочарованно.
Мне не известна ваша любовь – что это или на что похоже. Но я точно знаю, какова ненависть. И в тот момент я ненавидел «его» всем своим сердцем.
Запись четвертая. Как я болел.
С тех пор, как я попал в ее дом, прошло время – не слишком значительное для вас, таких больших и глупых, но для меня вполне достаточное, чтобы осознать, как минимум, половину тайн Вселенной.
Она уже реже говорила о «нем». Только когда я мешал ей печатать на ноутбуке напоминала сердито, что я, наоборот, должен ей помогать, и «он» так и делал.
«Сколько сказок мы создали вместе!» – говорила она, и в это мгновение ее холодные серые глаза вдруг теплели и делались чуть зеленоватыми.
Это красиво. К тому времени я уже полюбил смотреть ей в глаза. Не знаю, как я мог однажды ударить по ним.
Я не простил ее пренебрежения мной, но иногда мне хотелось помириться. Может быть, причиной тому был день, когда она плакала из-за меня.
Нет, я не обижал ее. Я был еще слишком маленький, чтобы ее обидеть. Просто однажды мне внезапно стало так плохо, что я даже не мог встать на лапы, и я не понимал, отчего все это происходит со мной.
Было страшно.
Она взяла меня на руки и уложила на мое место, и, стоя рядом на коленях, долго, долго гладила меня, и говорила, говорила так тихо, словно кто-то большой и сильный сжал ее горло своими лапами – так, как она говорила о «нем». Но я думал, что подыхаю, и, если честно, в тот момент мне были глубоко безразличны ее слезы.
Я только потом осознал: она плакала надо мной, она умоляла меня не умирать, и ей было все равно, что я не столь умен, ловок, силен и покладист, каким был «он», и реакция у меня не очень, да и мордой не вышел. Она забыла о «нем» из-за меня.
Она осталась со мной, каким я был. Моя мама.
К вечеру мне стало легче, а на утро другого дня неизвестная болезнь прошла вовсе. А она все плакала и плакала, лаская меня так нежно, как никогда. Теперь она плакала от радости. И после этого вы не странные?
Запись пятая. Январь.
Ничего не изменилось между нами. Продолжаются погромы, драки, мы ссоримся и миримся, и она кричит на меня или смеется – так звонко и весело, словно все мои хулиганства совершенно ничего не стоят в ее глазах. Что уж тут поделать: я такой, и она, наверное, понимает это.
Смогу ли я когда-нибудь увидеть в ней хозяйку, как она того желает? Я не понимаю ее в этом. Но если я ее и не люблю, то и не ненавижу тоже. И в последнее время мне почему-то больно видеть ее слезы, даже если она плачет по «нему», а она все еще плачет по «нему» ночами, когда никто не должен услышать этого. Я слышу. Я не хочу, чтобы она плакала – ни из-за меня, ни из-за него – ни из-за кого вообще. Это красиво, но… я не хочу.
Не знаю, почему мне снится все это. Она говорит, что может видеть мои сны, что без них не будет ее сказок. Значит, я нужен ей, верно? Если так, я останусь рядом – такой, какой я есть, ведь и она не намерена меняться. Она «его» не забудет, а я с этим никогда не смирюсь, но, может быть, мы сумеем поладить все-таки? Мы стоим друг друга.
Забыл представиться. Я – Кот. Самый обыкновенный дворовый, трехцветный, правда, но если не вглядываться, то этого и не разглядишь. Десятого января мне исполнилось ровно три месяца. Но мы, коты, взрослеем быстро, не то что вы, люди. И нам сразу очень нужно быть нужными кому-нибудь.
Можно ли это назвать любовью?
октябрь 2012 – январь 2013