Егоров не ложился спать.
Был он горожанин, москвич, сидел зачем-то у телевизора до полвторого. Сидеть и смотреть в телевизор было довольно мучительно, нет, в это время по каналам ТВ почти не было политики, а потому смотреть было, все-таки, можно. Иногда, скача с одного канала на другой, Егоров натыкался на россиянских политиков и с шипением тут же переключал на другой канал. Россиянский политик для Егорова был даже хуже, чем реклама, в которой радостный стоматолог лез в рот своему безрадостному пациенту. Егоров до смерти боялся зубных врачей и ненавидел все, что было с ними с вязано, но политики были гаже.
Егоров был человеком еще молодым, потому прозу и поэзию он не читал. Никогда. Если бы читал, то знал такие стихи:
«Власть отвратительна, как руки брадобрея…»
Но ведь и услугами брадобрея Егоров не пользовался. И потому не смог бы понять, о чем стихи. А вот «власть отвратительна как руки дантиста…» он бы понял очень хорошо.
И так, Егоров скакал с канала на канал. Щелк! И голливудская милая красавица рассказывала, как страдала по мужу после развода. Ну красавица! Но ведь все равно баба как баба.
И Егоров вспоминал Милу. И думал, что было бы, если бы Мила не была сукой? Было бы счастье? Она готовить не умеет, в ее квартире всегда бардак, она рассеянная такая, помнит только то, что касается ее самой, про других не помнит.
И все же… Егоров смотрит в глубокий вырез платья голливудской красавицы и думает, что форма ее сисек верно такая же как у Милки. И если опуститься ниже, то и животик похож, а если еще ниже… но еще ниже картина была такая (Егоров все себе представил), что тут же захотелось позвонить Милке.
Она жила по московским меркам почти рядом, Егоров прикрыл глаза и представил себе это относительно тихое ночью пространство между их домами, Милку, которая уже помылась, но сидит в компе на сайтах знакомств, где выставлены ее обольстительные фото….
Интересно, что пока Егоров ее любил, то у Милки было много мужчин, они шли чередой, нескончаемым потоком, как только она убила в нем любовь, то подпитка кончилась, и у Милки мужички ее кончились… Она был все так же красива, а мужики к ней не шли. Не было энергии любви. Егоров любил ее так сильно, что его энергии хватало Милке, а через нее и всем мужикам, а потом … раз и все! Закончился животворящий поток.
Милка грустила, но не по Егорову… а по нескончаемому потоку мужиков, чтобы отношения, чтобы первый раз глаза в глаза, чтобы бы первый скромный поцелуй, чтобы он еще не верил в то, что она ему отдастся, а она поощрительно улыбалась…
Егоров переключил на баскетбол, какой-то большой и грустный негр в длинных трусах забивал печально мечи в корзину. И негр был печальный, и трусы у него были какие-то печальные, и игра была не игра… а печаль одна.
Потом Егоров попал на увеселительную программу, там все ржали как кони. Они раскрывали в смехе пасти, словно зевали, такая затяжная зевота с выпученными глазами…
Егорову смешно не было.
Он переключил на боевик, там рыла были серьезные, все они делали с серьезными рылами, били друг друга по этим рылам, стреляли, кого-то похищали, кого-то освобождали, и по их рылам было видно, что они очень нравятся себе, круты-е-е-е… И рыла тех, которые похищали совершенно не отличались от рыл тех, которые спасали, видно, что в свободное от работы время те, которые похищали интереса ради кого-то спасали, а те, которые спасали, прикола ради кого-то похищали…
Если разобраться, то они были даже хуже зубных врачей…
Итак, ночь глубокая, в душе тоска, ничего неохота даже раздеться лень. Егоров (человек обеспеченный) ложится одетым на диван и начинает повторять почему-то: «Я тучка, тучка, я вовсе не медведь…»
Он не хочется оставаться с самим собой один на один, а как иначе заснешь, и вот в отчаянии повторяет «Я тучка, тучка…»