Рейс Грешников
Седьмой устало опустился на пол покачивающегося вагона и привалился спиной к ящику с боеприпасами. Потёртая каска модели «стальной шлем» едва слышно брямкнула о его металлическую поверхность. Расправив полы грубо скроенной шинели с обрывками погон на плечах, Седьмой, поморщившись от накатившей боли в пораженных артритом суставах, осторожно вытянул ноги и положил на колени винтовку. Из-под противогаза, скрывавшего его лицо, доносилось сдавленное хрипловатое дыхание.
Было холодно. Седьмого клонило в сон.
В другом конце вагона неподвижно сидел Третий.
Скрестив ноги и подсвечивая себе угасающим фонариком, он сгорбился над ветхим карманным молитвенником, который каким-то чудом смог вынести из тюремной библиотеки и протащить сюда. Фильтр его защитной маски то и дело легонько вздрагивал, вторя каждому движению губ, зашедшихся в танце безмолвной молитвы. С руки, облачённой в кожаную перчатку, свисали деревянные чётки.
Двенадцатый переходил от одной бойницы к другой. Он по нескольку минут задерживался у каждого окошка и что-то сосредоточенно высматривал в заснеженных просторах проносящейся мёртвой пустыни, на которую стремительно опускалась ночь. Двенадцатый нервничал. Это было видно в каждом его движении.
Сверху, из установленной на крыше вагона башни, доносился редкий приглушённый кашель. Видимо, Девятый вконец замёрз сидеть за орудием в тесном стальном цилиндре.
Эта пантомима длилась уже довольно длительное время. Сколько точно – Седьмой не знал. Да и не хотел знать. С тех пор, как набитый штрафниками «Искариот» дал последний гудок и, испуская густые клубы пара, покинул продуваемый всеми мыслимыми ветрами полустанок, тишина, царившая в вагоне, была потревожена от силы двумя-тремя десятками слов. На разговоры у этой четвёрки просто не было времени. Не было и желания. Прильнув к бойницам, штрафники с жадностью запоминали каждое мгновенье, высматривали и пропускали через себя каждую частичку мелькающего, погрязшего в многолетней войне мира, будь то дерево с покрытыми снежными шапками ветвями, разрушенный дом или безмятежно парящее в мутном небе облако. Никогда ещё этот уродливый мир не был так прекрасен.
Седьмой зевнул и прикрыл заслезившиеся глаза. Мерный перестук колёс и лёгкая тряска убаюкивали его.
Но что-то изменилось. Как будто стало немного тише. Седьмой открыл глаза. И правда, Двенадцатый перестал метаться по вагону и теперь сидел на узком откидном стуле. Одной рукой он проник под каску и теребил лоб, а в пальцах другой держал маленький белый квадратик.
«Должно быть, фотография семьи... или девчонки», - подумал Седьмой.
Плечи Двенадцатого легонько вздымались и опускались. Он плакал без слёз.
Сверху послышался скрип. Седьмой мельком скользнул взглядом по потолку и увидел, как открылся люк, ведущий в орудийную башню. Из люка в вагон ворвались свистящие порывы ветра. На своих невидимых крыльях они принесли миллионы крохотных снежинок. Седьмой поёжился и, подняв ворот, принялся заворожено следить за плавными кружащимися танцами переливающихся блёсток.
Тем временем из люка показались стоптанные сапоги Девятого. Нащупав лестницу, он начал спускаться вниз и задержался, чтобы закрыть за собой люк.
- Никогда не думал, что замерзну по пути в Ад, - сказал Девятый, стряхивая с себя снег. Линзы его противогаза были покрыты тонкой коркой инея.
- Скоро согреешься, - не отрываясь от молитвенника проговорил Третий, - Скоро все согреемся.
Девятый усмехнулся и покачал головой.
Закончив отряхиваться, он откинул сидушку и присел по левую руку от Двенадцатого. Тот никак не отреагировал, всё так же молча продолжал рассматривать фотокарточку.
- Девчонка твоя? – спросил Девятый.
Двенадцатый ничего не ответил, только слабо кивнул головой.
-Красивая. Держись, приятель. - Девятый легонько хлопнул Двенадцатого по плечу, - Там, наверху, я увидел птицу. Редкость в этих краях. Летела себе спокойно. Кто знает, может это к удаче?
- Да какая нахрен разница, - тихо сказал Двенадцатый, - всё равно сдохнем. Если ты ещё не понял, это рейс в один конец, приятель.
И вагон вновь погрузился в тишину. Девятый понимал. Все они понимали. Поначалу были какие-то сомнения, надежды, но они быстро развеялись со щелчком стального засова, на который офицер закрыл дверь их вагона незадолго до отправления.
Стемнело. Под потолком судорожно замигала и, наконец, зажглась тусклая лампочка.
Ветер снаружи усилился. Колёса стали ударяться о стыки рельс с более короткими интервалами. Бронепоезд ускорял ход.
- Разница есть, - неожиданно подал голос Третий, - Да, всех нас ждут объятия смерти. Да, наш жребий брошен. Но важно то, как мы встретим смерть... быть может, удача будет сопутствовать нам…и мы продадим свои жизни подороже.
- Ты что, проповедник что ли? – резко спросил Двенадцатый.
- Капеллан. Точнее, был капелланом.
- Хреновый, видимо, святоша из тебя получился, раз загремел в эту скотовозку.
- Тебя там не было.
- Конечно же, меня там не было. И, конечно же, ты ни в чём не виноват. Хех. Да на этом бронепоезде, спорю, вообще виноватых нет, - руки Двенадцатого угрожающе задрожали.
- Успокойся, - Девятый понял, чем пахнет дело и положил руку на плечо Двенадцатого, - Не заводись.
- Не заводись? Ты говоришь, не заводись? – Двенадцатый скинул руку Девятого со своего плеча и вскочил на ноги, - Как мне не заводиться? Бронепоезд! Понимаешь, бронепоезд! Они жертвуют чёртов бронепоезд, чтобы отвести глаз врага от истинной цели! Ты хотя бы представляешь себе, в какую мясорубку нас отправили, если жертвуют хренов бронепоезд? А машинист? Как его промыли, а? Что с ним такое сделали, что он согласился везти нас и себя прямо в пекло? Да лучше бы мне башку простелили ещё на трибунале, чем так... как скотину на убой...
Двенадцатый грязно выругался, сел обратно на свой стул и вцепился обеими руками в фотографию, с которой ему приветливо улыбалась красивая девушка. Пальцы его рук были напряжены до предела. Седьмой готов был поспорить, что сейчас костяшки Двенадцатого белее свежего молока.
- Это не убой, - выждав тактическую паузу, сказал Третий, - это Искупление. Шанс, спасти свою душу. Чтобы сказала твоя девушка...
- Она уже ничего не скажет, - Двенадцатый неожиданно всхлипнул.
- Умерла? – спросил Девятый.
- Хуже. Она...
- Ну?
- Она...
- Смелее. Выговорись, - Третий закрыл молитвенник, - Исповедуйся и облегчи ношу. Всё равно недолго нам осталось.
- Да. Стесняться тут некого, у всех у нас рожи хороши, - поддержал Девятый.
Седьмой кивнул.
- Она... сошла... сошла с ума, - наконец сказал Двенадцатый, - из-за меня. Чёртов противогаз...
«Стальной шлем» Двенадцатого со звоном упал на пол. Через мгновение к нему присоединилась защитная маска. Штрафник опустил голову и закрыл лицо руками. Седьмой, Третий и Девятый переглянулись, они поняли всё без слов. Зашуршали ремешки снимаемых касок и противогазов. Никто из них в этот момент не хотел прятать своё лицо. Сколько им осталось? Может быть час, может и того меньше. Пусть мороз кинжалами впивается в кожу, пусть воздух не пригоден для дыхания. Напоследок каждый запомнит не лишённую выражения маску из плотной чёрной резины с круглыми линзами и фильтрами, а живое, настоящее, человеческое лицо.
Все четверо были коротко острижены. Практически наголо. Тусклый свет лампы создавал страшные тени на их измождённых от боли, голода и недосыпания лицах, покрытых свежими синяками и ссадинами. На лицах с запавшими щеками и выступающими скулами.
Лоб каждого из них был изуродован клеймом. Знаком позора. Знаком штрафника.
- Из-за тебя? – спросил Третий.
- Да, - Двенадцатый утёр слёзы, - Когда на гражданке узнали, что я... что я дезертировал, от неё отказались все... эти сучки-подружки... затравили её... выставили посмешищем. Шагу ступить ей не давали, понимаете? Да и сама не выдержала... полюбила предателя Родины...
- Как это случилось?
- Держали какие-то развалины... Двое суток держали. Нас тогда осталось всего человек сорок…может чуть больше, - голос Двенадцатого напоминал натянутую струну, - Гниды обстреливали нас из миномётов, травили каким-то особым химическим оружием... да я сам выблевал половину лёгкого в противогаз, пока до медика добрался... несколько тысяч против горстки... как тут было не отступить? А эти штабные суки... Приказ «Ни шагу назад»… надиктованный патриотизм и пример, мать его...
На этом рассказ Двенадцатого оборвался. Он просто сидел, тупо уставившись в одну точку. Девятый немного покусал губы и вздохнул.
- Меня и ещё нескольких ребят взяли в плен. Ну и начали допрашивать. По очереди. Моим товарищам одному за другим ампутировали конечности, видимо, чтоб не рыпались. А для большей сговорчивости удаляли глаза и подключали напрямую к мозгу электроды, подключённые к какой-то повизгивающей хрени. По очереди из нас делали инвалидов, а потом, получив крупицы информации, пускали в расход. И вот, когда очередь дошла до меня... я обосрался, - Девятый горько усмехнулся, - Наделал в штаны, как маленький ребёнок и всё им выложил. Выложил на блюдечке всё то, что мои изуродованные товарищи унесли с собой на тот свет. И вот меня, обосранного и обсосанного, но целого и невредимого подвесили на какой-то арке. Что было дальше – не помню. Очнулся уже в камере. Видимо, сам всё рассказал начальству…без своего же ведома. А чуть позже из письма узнал, что и семью свою на плаху затащил. Жена у меня была. И сын. Мелкий совсем. Через месяц восемь лет исполнилось бы. Сам я деревенский, мы в деревне жили. В глуши суеверной. Там у нас народ простой и диковатый... забросали их камнями до смерти и дело с концом. Такие вот дела.
Седьмой, потупив взор, с неприкрытым ужасом слушал истории этих несчастных изменников, решивших напоследок поделиться своей болью с себе подобными. Но гораздо ужаснее Седьмому было осознавать то, что он даже мысленно не вправе осудить их за страшные преступления. Ведь его грех столь же тяжкий. Если не тяжелее. Нет, нет, нет, и ещё тысяча раз нет! Двенадцатый не прав. «Искариот» - это не скотовозка. «Искариот» - это Спасение.
- А с тобой что? – спросил Двенадцатый у Третьего, - трахнул капитанскую дочку? Нажрался на мессе?
- Приютил в храме раненных врагов, - спокойно ответил бывший капеллан, - Оказал им помощь. Дал кров, еду и питьё.
Повисло неловкое молчание. Все взгляды были прикованы к Третьему.
- У вас там что, все вконец рехнулись, да? – справившись с потрясением прошипел Двенадцатый, - пока мы бьём эту сволочь... голодаем... подыхаем... вы там, святоши хреновы... их лечите, кормите...
- Господь сказал: «Возлюби врага своего, как самого себя». Ибо враг твой относится к тебе так, как ты относишься к нему. Измени своё отношение к врагу, и он изменит своё к тебе.
- Дерьмо. Дерьмо всё это, вот что я думаю, - брызжа слюной продолжал шипеть Двенадцатый, - Все эти ваши заповеди. Полное дерьмо... собачье...
- Я помолюсь за тебя, - только и сказал Третий.
Дезертир презрительно хмыкнул и уставился в пол.
- А ты чего молчишь всю дорогу? – Девятый кивнул в сторону Седьмого, - поведай уж нам что-нибудь, раз пошли такие танцы.
По губам Седьмого пробежала тень улыбки. Он кивнул и открыл рот, продемонстрировав присутствующим его содержимое. Вернее, полное его отсутствие. Ни зубов, ни языка не было. Только ярко-алые воспалённые дёсна и чёрный провал.
- Ты смотри... – Девятый аж присвистнул, - Всё удалили. Начисто.
Седьмой, продолжая улыбаться, извинительно развёл руками.
- Прямо как у девки между ног, - фыркнул Двенадцатый и неожиданно для всех засмеялся.
Девятый, согнувшись пополам, прыснул следом. Седьмой не отставал от них и ржал во всю силу лёгких, как взбесившийся конь. Улыбнулся даже Третий.
Каждый из них выкладывался на полную. Штрафники продолжали смеяться, даже когда прошёл приступ. Через силу, игнорируя боль в животах, они словно щипцами вытягивали из своих глоток звуки этого мимолётного, пусть и напускного веселья.
Лишь для того, чтобы это мгновение продлилось подольше. Хотя бы на миг.
А потом вновь наступила тишина.
Третий открыл свой молитвенник. Девятый принялся проверять винтовку. Двенадцатый занял своё место около бойницы.
Седьмой наконец-то заснул.
Во сне он опять вернулся в свой небольшой дом. Дверь, как и в прошлый раз, открыл старик-отец. Его печальное лицо было изрезано глубокими морщинами.
«Я вернулся, отец» - сказал тогда Седьмой.
Он раскрыл объятия и двинулся на встречу к старику, но тот отстранился.
«В чём дело? Ты не узнал меня?» - спросил Седьмой, - «Это же я, твой сын...»
«Юноша» - тяжелым голосом сказал старик, - «Мой сын умер. Неделю назад. Его могила в саду».
Он смахнул скатившуюся по щеке слезу и закрыл дверь.
Надгробный камень Седьмой обнаружил под кроной вишни, широко раскинувшей свои ветви. Ещё до войны он очень любил сидеть под ней, укрывшись от солнца, и читать книгу. Или мечтать. А теперь там стоял надгробный камень. С его фотографией в центре. И датами жизни и смерти. Седьмой, не в силах устоять, упал на колени и, вцепившись руками в землю, зарыдал. Дата гласила, что он умер в возрасте двадцати пяти лет неделю назад. Ровно неделю назад, в тот проклятый день, когда что-то подвело, когда что-то сломалось в его сознании. Седьмой вырвал из земли клочья зеленой травы, перекатился на спину и, выгнув спину, закричал.
Умер, но не физически. Не тело. Умерла душа. Похоронена его собственным отцом. Навеки обреченная гореть в Адском Огне, погребена под ветвями этой прекрасной цветущей вишни. Заточена в холодном сером камне.
Раздался жуткий грохот. Вагон сильно тряхнуло.
Ударной волной Седьмого отшвырнуло к стене. Позабыв о боли в суставах, он схватил винтовку и вскочил на ноги. В бойницах невозможно было что-то разглядеть – кругом мелькали яркие огни. Отовсюду слышались истошные завывания сирен, взрывы и треск пулеметных очередей.
Из встроенного в потолок динамика грянул марш.
- К оружию! К оружию! – орал Девятый, но его голос тонул в смертельной какофонии.
Вагон содрогнулся от очередного взрыва. Послышался треск и металлический скрежет – застонала обшивка. Снег вперемешку с каменной крошкой, словно картечь, хлынули в бойницы и смотровые щели. Третий успел вовремя пригнуться и, переждав пару секунд, продолжил отстреливаться из винтовки.
Двенадцатый зажал руками уши и забился в угол. Он кричал от ужаса.
- Вставай! – орал на него Девятый, - Вставай мать твою! А ты чего встал?! В башню, живо! ВСТАВАЙ!!!
Седьмой, подхватив противогаз и каску, сломя голову бросился к лестнице.
Он юркнул в люк как раз в тот момент, когда осколок снаряда со свистом ударился в бок вагона. Прорубив огромную дыру в стене, он проник внутрь, снёс лестницу и угодил в спину Третьего. Девятого и Двенадцатого с ног до головы окатило волной крови и внутренностей – всем, что осталось от бывшего капеллана. В вагоне погас свет.
Седьмой кричал и изо всех сил вдавливал гашетку пулемета. Гильзы градом сыпались у его ног и исчезали в пороховом дыму. Башня вибрировала, сверху лился рокот артиллерийских батарей. Сквозь вспышки очередей и разрывы орудийных снарядов, Седьмой видел, как чёрное ночное небо загорелось в свете сигнальных и осветительных ракет. Увидел, как земля рядом с составом взлетела в воздух оглушительным взрывом.
Ещё взрыв, потом ещё несколько. Снаряды, раз за разом посылаемые для убийства, злобно воя, падали то справа, то слева от бронепоезда. Шквальный огонь «Искариота» мешал врагу прицелиться. Снизу всё так же раздавались крики Девятого.
- Стоять, сука!... Не сбежишь!... Бросай нож, тварь!... ААААА!!! Гигантские дыры начали раскрываться остатках стен вагона. Одна. Вторая. Третья. Косым пунктиром они шли по броне, впуская внутрь огонь и смерть. Седьмой почувствовал нестерпимый жар. Башня стала стремительно заполняться дымом. Вагон горел изнутри.
Гремя колёсами и оставшимися орудиями, искореженный «Искариот» въехал на охваченный огнём мост.
Взрыв. Мост дрогнул.
Седьмой увидел, как впереди на путях, расцвёл гигантский огненный цветок. Пламя охватило шпалы, перекрестья стен и нависающую над рельсами арку.
«К чёрту» - перемазанный сажей Седьмой с треском оторвал от раскалённой докрасна гашетки руки. Он поспешно надел противогаз и каску. Огненная стена хищно мелькнула в линзах, - «Я спасу свою душу. Я искуплю свой грех».
«Искариот» исторг из своего нутра громогласный гудок и чёрной стрелой вонзился в раскрывшиеся Врата Ада.
24.09.2012.