Калеме в день рождения
на память о Феде, который ее очень любил.
Федор Слэнинэ
Я не помню, кем родился, младенцем, фараоном или еще кем-нибудь. Но где- то после трех лет жизни, когда я уже хорошо передвигался, я точно стал фараоном в местном царстве во главе с моими отцом и матерью. А за то, что я уже читал и писал, был назван еще и жрец, и писец. Еще та троица в моем одном лице. Отец - по части законодательства и исполнения наказаний. А мать - по части жреческой, то бишь церковной, и перевода всяких нарушений в разряд грехопадений, за что меньше наказывали. И было за что...
Если я вытворял что-нибудь, то из ряда вон выходящее. Как то: утопление в болоте и колодце, умышленное воровство арбуза номер один всей бахчи, взрывание всяких послевоенных безделушек, падение с самого верха деревьев (иначе не престижно), добровольное шагание в смерч и много еще чего. Если все вспомнить, то хватит на все династии фараонов, даже на иноплеменных.
Я не знаю, чему учили моих родителей в школах разных систем, но оба на всю жизнь запомнили, что «фараон» - самый сволочной мучитель трудового народа, то есть мамы и папы. И кричала жреческая каста на меня: «Фараон проклятый! Фараоново отродье, чтоб тебе пусто было и т.д.» В это же время закон в виде широченного армейского ремня старого образца аккуратно ложился на мою оголенную (чтобы штанишки не треснули) задницу.
Я вам скажу: пройти такое посвящение в жизнь нашу земную не каждый сможет. Правда, после ударного труда речью и делом родители уставали настолько, что в их глазах я был уже просто жрец и писец. И продолжали мирно посвящать меня в писаную и не писаную мудрость земную.
После ужина я нырял под одеяло и, упокоенный ужином и тишиной, бродил по космосу, как по сельской бакалейной лавочке моих давно забытых пра-пра-предков. И во сне, завороженный космосом, спал тихо и мирно, оттого хорошо рос. Но пришло время осваивать планету, и меня, с моей же помощью, вытурили из царственного рая. И ходило мое величество по миру, как драгоценный экспонат из каирского музея. Такая жизнь и дает, но и берет многое. Так что к старости при всеобщем нежелании всех и вся я стал-таки жрецом и писцом.
И раздолбанная миром нашим троица опять объединилась под моей
расшатанной крышей. Входите в храм свой, дорогие домочадцы мои!
И будем вспоминать начало наше, и помолимся о конце нашем.
Да будет так, - сказал жрец, - и писец, с трудом выводя иероглифы, запечатлел нас навсегда, до самых-самых начал и основ...