Когда толпа потянется за гробом,
Ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде».
Н.Рубцов
Предвидеть катастрофы – не дано.
И, обалдевши с рухнувшей страною,
кто всплыл, кто канул, кто ушёл на дно,
кто погребён берлинскою стеною…
Когда с небес на землю сумрак пал
и ритм привычный стал давать вдруг сбои,
он в тёмный угол сам себя загнал,
он сам себя определил в изгои.
От прежних идеалов – пыль да прах,
всё в прошлом, чем когда-то он гордился.
Любой из нас надежд изведал крах,
да не любой, как Феникс, возродился.
И я в сердцах цежу: «Ну ты козёл!»
От пьянки так шатаешься? От ветра?..».
Мне хочется, чтоб он очнулся, зол,
мне хочется, чтоб нагрубил в ответ мне.
Непротивленец и добру и злу –
он иждивенец, – вот ведь в чём беда вся!
(Но для того даны рога козлу,
чтоб он, нет-нет, а всё-таки бодался!).
Конец империй – далеко не мёд.
Ползёт фундамент, рушатся стропила…
Того, что было, время не вернёт,
но и забыть нельзя того, что было.
Душа ещё от язв кровоточит,
я говорю: – Ты юность нашу вспомни!..
Мой тон сердитый явно нарочит
и не поделать с этим ничего мне.
«Ты что, совсем?.. Давно никто не бил?
Поэт! А глянь, на бомжа стал похожий.
Уже мороз виски посеребрил,
а всё бычки стреляешь у прохожих…».
Посмотрит он; ну впрямь дитя дитём.
Мы долго и мучительно знакомы!
Поэзия, он скажет, ни при чём,
для вдохновения – не писаны законы.
И мы берём бутылку на двоих,
идём в кафе, моя обида тает,
и, запинаясь, он читает стих,
и кажется, что в небесах летает…