Tanta es la perfeccion, que tu propia vida
te parece una mierda.
Столь велико совершенство, что твоя собственная жизнь кажется тебе
<полным> дерьмом.
(Некто об искусстве балета)
Я уже не помню, как мы с тобой встретились. Кто кому позвонил, кто кого позвал.
Гуляли по городу. Затем поехали к тебе, пить чай.
Вначале мы действительно пили чай. А затем мы пили какое-то сладкое тёмное и тягучее вино.
После ты показывала мне дом. Мы бродили по огромным залам, холлам, комнатам и переходам, поднимались и спускались с этажа на этаж, ты что-то объясняла, рассказывала о том, что и как здесь было раньше, о том, что ты успела уже изменить, и что обязательно изменишь потом, показывала мне какие-то свои вещи, которые уже успела сюда перевезти.
Повсюду сновала прислуга, но на нас мало кто обращал внимание. Все были заняты более важными, чем мы с тобой, делами.
Они готовились.
Завтра свадьба. Завтра ты выходишь замуж.
А сегодня приезжают родственники жениха. Это его дом. Самого его сейчас здесь нет. Зачем-то ты решила мне их, этих родственников, показать.
Или сама захотела посмотреть.
Мы выходим из дома, спускаемся по белым мраморным ступеням и идём к большим чугунным воротам, но не по серой длинной и прямой хрустящей щебнем дорожке, по которой пришли, а по боковой тропинке, пробираясь сквозь тонкую и прозрачную тень каких-то серебристых деревьев, под пение цикад и стрекот кузнечиков; а после петляем между прохладными и душистыми, со смолистым запахом, вечнозелёными растениями, очень тёмными и плотными, выстриженными каким-то замысловатым геометрически правильным узором и образующими настоящий лабиринт, который, судя по всему, ты уже успела не только изучить, но и выучить наизусть.
По временам вечернее солнце выхватывает из тени твои тёмные гладкие волосы, они шёлково и нежно вспыхивают, а затем вновь тускнеют и гаснут. Но тебе и дела нет до этого.
Почему-то на память приходят виденные мною когда-то, один всего раз, колибри. Молчаливо и совершенно никого не таясь и не боясь, бесшумно и почти невидимо работая крылышками, они пили нектар из каких-то огромных красных цветов. На расстоянии вытянутой руки. Буквально. Но взять, поймать... невозможно.
Ты и есть... какая-то странная, нездешняя, невиданная... молчаливая птица... в этом странном саду.
Мы доходим до ворот, вернее, до забора слева от них, останавливаемся и ждём.
Наконец гости приезжают... Целый автобус. Начинают выходить, выгружаться. Прислуга принимает их багаж и их самих.
Утомлённые долгой дорогой в оглушённые внезапным, нахлынувшим на них летним закатом, воздухом и волей, – кто ошарашенно пялясь, а кто блаженно осматриваясь, кто кряхтя от натуги, а кто облегчённо вздыхая, кто одышливо охая, а кто восторженно ахая, – они вылезают из автобуса, и, потягиваясь, крутя во все стороны головами и громко переговариваясь, начинают расползаться. Все в основном пожилые и полные. Мужчины деловито поправляют-подтягивают пояса брюк под своими гигантскими арбузными и огуречно-дынными, судя по их форме и плотности, пузообразованиями. Женщины одёргивают свои прилипшие к распаренным многоярусным животам и рыхлым бёдрам блузки и юбки, утирают свои умилённые круглые и розовые сияющие от пота лица и обмахиваются купленными в местном аэропорту декоративными веерами.
Мы стоим поодаль так, что они не могут нас видеть, и наблюдаем за ними сквозь прутья чугунной ограды и ветви живой изгороди.
– Это надолго, – говоришь мне ты. – Пойдём, нам вовсе не обязательно на всё это смотреть. Ничего интересного.
Мы уходим из сада и снова идём в дом.
Ты мне уже показала бОльшую его часть, но в этом крыле я ещё не был. Здесь очень тихо и почему-то значительно темнее, чем там, откуда мы только что пришли, и как будто пыльно. Наверное, это из-за царящего вокруг сумрака. Вся прислуга сосредоточенно хлопочет в другой части дома, а сюда доносятся лишь многократно приглушённые звуки той далёкой возни.
Мы поднимаемся по тёмной винтовой лестнице.
На самой верхней площадке мы наконец останавливаемся, и, пока ты открываешь дверь и входишь в какую-то комнату, я успеваю оглядеться: пол на этом этаже сплошь покрыт чем-то серым, каким-то мягким и бархатистым и, наверное, даже шелковистым покрытием, так что ступать по нему приятно даже в обуви, особенно после чеканных, звонких и ажурных, ступеней лестницы. В полумраке я различаю какой-то столик и что-то вроде длинной вешалки, какие бывают в костюмерных, только эта – не металлическая, а деревянная, тёмного дерева, и без колёсиков. На низком столике стоит глубокое круглое, тоже тёмное и тоже деревянное, блюдо; в блюде яблоки – нежно-розовые и нежно-жёлтые, с еле заметными и такими же нежными красноватыми бочками. На вешалке висит штук шесть платьев, абсолютно одинаковых, отличающихся только размером: самое маленькое почти кукольное, а самое большое сгодилось бы для девочки лет десяти – бордовый бархатный лиф с глубоким вырезом и выступающий внизу мысиком, с тусклой золотой окантовкой и такой же шнуровкой посередине; пышные газовые рукава “фонариками” и такие же пышные, почти шарообразные, газовые юбки нежно-розового и нежно-жёлтого, почти такого же как яблоки, цвета.
И ровно столько же – шесть – и таких же точно размеров – чёрных бархатных и расшитых золотом кафтанчиков. На талии каждого из них красуется узкий кожаный с золотом ремешок, из ворота выглядывает белая вышитая рубашка, а снизу висят короткие штанишки буфами, с нашитыми на них полосками золотой ткани. Не хватает, пожалуй, только беретов с белыми страусовыми перьями и маленьких шпаг.
Платья и кафтанчики можно потрогать. Яблоки можно подержать в руке. И кажется даже, что их можно надкусить. Но, конечно же, я этого не делаю – мне достаточно только смотреть, только видеть их. Кажется, что они светятся изнутри каким-то своим, особым... яблочным светом...
Меня охватывает какое-то странное чувство. Будто где-то я уже всё это видел... Всё это уже было когда-то... Всё это какое-то... такое настоящее... или почти настоящее... и в то же время я знаю, что оно – не настоящее вовсе. Материальные, осязаемые, эти предметы видятся мне чем-то совершенно нереальным. Всё это напоминает мне... не то какой-то виденный мною когда-то, очень давно, сон, не то какую-то сказку... не то театральные декорации.
“Инсталляция” – всплывает в голове нужное слово.
Ты зовёшь меня уже из темноты комнаты, и я вхожу.
Ты проходишь вглубь и зажигаешь свет – небольшую лампу на туалетном столике с трюмо. Свет не яркий, а приглушённый, рассеянный, тёмно-золотой. Теперь я могу различить очертания комнаты и её обстановку.
Комната очень узкая, так называемый “пенал”. И почти вся она, не считая трюмо и небольшого перед ним пуфика-табурета с мягким светло-зеленого атласа прямоугольным сиденьем и выгнутыми золотистыми ножками, занята шкафами, которые стоят вдоль стен, возвышаясь до потолка. Они белые, но не сплошь, а будто наспех выкрашены грубой кистью и поэтому не прокрашены, отчего под краской проглядывает серебристо-серый грунт. “Под старину”. В одном конце комнаты дверь, в которую мы только что вошли, а в другом – окно. Оно не занавешено, и, глядя на него, я вдруг понимаю, что уже очень поздно. В той стороне комнаты, где входная дверь, есть ещё одна, расположенная к первой под прямым углом и ведущая, видимо, в ванную. Оттуда слышится какой-то неясный шум. Какой-то тихий, едва различимый не то гул... не то зудение.
Стоя у трюмо, ты медленно разматываешь и так же медленно снимаешь с себя воздушное синее, цвета electrique, кашне... скорее даже, это палантин... и кладёшь его на столик. Спиной ко мне, ты пристально смотришь в зеркало – на меня. На тебе обтягивающий тёмно-синий топ на тонких бретельках и немыслимое количество ярких пластмассовых бус на шее: белые, красные, голубые, фиолетовые, оранжевые и жёлтые круглые бусины, крупные и мелкие – абсолютно беспорядочное сочетание цветов и размеров. Нечто “африканское”. Я знаю: это мода сейчас такая. Бус так много, что если бы шея у тебя не была столь лебединой, её бы подо всем этим “богатством”, наверное, и видно не было. Ты начинаешь снимать украшения – одно за другим – всё так же глядя на меня из зеркала, и кладёшь их на столик – одно за другим.
На левой руке у тебя такие же браслеты. И их ты тоже, – на них не глядя, а глядя лишь в зеркало, на меня, – снимаешь.
А я всё стою – почему-то очень близко – и всё так же – неотрывно – смотрю на тебя.
Наконец с украшениями покончено.
И тут начинает происходить нечто странное.
Ты поворачиваешься, берёшь мои руки в свои и кладёшь их себе на талию. А я их не убираю. Я чувствую под пальцами тонкую ткань и тонкое тепло под нею.
Но ты зачем-то снимаешь топ.
И всё остальное: тонкие чёрные туфли-лодочки, фиолетовую газовую юбку и тёмно-зелёные чулки – тоже снимаешь.
И я никак этому не препятствую. Стою и смотрю... будто во сне.
И вот уже ты стоишь на бархатно-сером толстом ковре босиком, и кроме какой-то тёмной кружевной полоски на бёдрах, цвета которой я различить не могу, – потому что стараюсь на неё не смотреть... но, кажется, она всё-таки чёрная, – на тебе ничего больше нет.
Стою и смотрю, и стараюсь не смотреть, но вижу.
Хоть мне и не надо всего этого видеть.
Хоть мне и не надо здесь быть. Мне давно уже надо было уйти.
Мне и приходить-то сюда не следовало.
...Я стою и смотрю на тебя – всю тонкую, золотистую... на твои короткие, с ровной чёлкой, тёмные шелковистые волосы, отливающие бронзой в мягком свете лампы... на тебя, такую юную, несмотря на...
Несмотря на... что? Сколько тебе лет? Лет двадцать? То есть это я знаю, что тебе двадцать, а на вид-то меньше... а... – почему-то вдруг подумалось – на самом деле... потому как сейчас мне кажется, что я уже очень давно, ровно столько же лет... да нет, больше... целую вечность знаю тебя... и целую вечность ждал... и целую вечность стою я с тобой... здесь.
Возможно ли это?
Наверное, всё дело в том густом и сладком вине. Наверное, ты что-то подлила в него...
Я смотрю в твои тёмные глаза и на тёмные тени под ними, на тонкий нос, нежные щёки и губы...
Господи, ну почему именно я?
Почему именно ты?
Да что же это такое?
Почему я не могу уйти? Мне же надо идти...
...это потому, что у тебя кожа... такая гладкая... такая шёлковая...
...и я глажу тебя... глажу... и ты как-то странно прижимаешься ко мне, медленно и томно извиваешься, поворачиваешься, опираешься, почти ложишься на туалетный столик перед зеркалом... и я глажу... глажу... твою спину, твои плечи, твои детские почти ягодицы, ноги... и снова спину...
На левом боку у тебя какой-то странный рисунок – маленькие гладкие на ощупь и чуть выпуклые пятнышки – кружочки, сердечки, павлиньи глазки, “индийские огурчики”... небесно-голубого и бирюзового, тёмно-синего, нежно-салатового, травянисто-зелёного и светло-жёлтого цвета... как будто аппликация... никогда и ни у кого ничего подобного я не видел... красиво...
Есть, правда, в этом что-то павлинье... и что-то от рептилии... или даже змеи...
Но мне нравится.
Ты оборачиваешься... переворачиваешься... и я вижу, что рисунок переходит на живот, на левую его половину и на левую грудь... и я глажу рисунок... глажу твой бок... твой живот... держу тебя за талию... ты смотришь на меня выжидательно... грустно и требовательно одновременно.
Умоляюще и повелительно.
Томно и темно.
Но я не могу. Не смею.
Отчего-то мне хочется плакать.
Но вместо этого я улыбаюсь:
– Какая ты красивая, – пытаюсь я перевести происходящее в другую плоскость. – Кто-то сегодня будет очень доволен, – кажется, у меня действительно получается плоско.
Ты будто не слышишь.
Смотришь, будто издалека, будто из какой-то своей глубины, видя и не видя меня.
– Кто-то сегодня будет очень, очень доволен, а завтра – тем более, – гну я свою гнусную линию и глажу твою левую руку.
И на ней тоже этот рисунок. И снова я улыбаюсь, вернее, пытаюсь улыбнуться. Наверное, это должно было бы как-то тебя ободрить. Или меня.
Наконец ты, кажется, очнулась:
– Кто – доволен? Кто-то, кто живёт в этом доме?
Сам себе я сейчас противен.
– Да, – отвечаю я, но почему-то голос мой глупо срывается, и выходит как-то хрипло, сипло, почти без голоса, и это звучит до того... омерзительно жалко, что на душе у меня становится ещё гаже.
Ты неопределённо, но мне кажется, что грустно и разочарованно... а может быть, даже зло... хмыкаешь, затем ещё печальнее, ещё темнее, чем прежде, совсем уже тёмным взглядом, смотришь на меня... и я наконец...
...и я наконец целую её, твою левую грудь... потому что мне кажется, что так, с рисунком, она как будто одета и не так страшно... хотя всё равно страшно, как будто в омут... прикоснуться к ней губами.
И после, я не знаю, как это получается, но ты, ты сама целуешь меня, и я тебе отвечаю.
Мне не нравится: какой-то странный привкус... “Курила, пока мы ждали у изгороди”, – вспоминаю. Но не отступаю, а продолжаю целовать тебя... и мне... жалко... почему-то мне жалко... тебя, себя... кого-то или чего-то ещё... и я боюсь, я боюсь тебя обидеть. И отпустить тебя я тоже боюсь.
От тебя, от твоих щёк, твоей шеи, плеч и рук – ничем, совсем ничем не пахнет: ни свежим, ни пряным, ни сладким, ни терпким – и это кажется мне таким странным и таким... правильным одновременно: иначе и быть не может, так и должно быть. И всё это только усиливает ощущение сна.
И тут наконец – внезапно – эта пытка заканчивается.
Заканчивается эта, и также внезапно начинается другая.
Шаги на лестнице.
Нас буквально отшвыривает друг от друга.
Ты забиваешься в какую-то нишу между шкафами, я же инстинктивно бросаюсь к двери, ключа нет, и на всякий случай я всем телом налегаю на неё и жду.
Изогнутая золотистая ручка на белом крашеном начинает наконец поворачиваться.
– Estoy desnuda!* – громко, отчётливо и возмущённо произносишь ты.
Я ещё сильнее налегаю на дверь, но она всё равно начинает открываться. Видимо, кто-то, кто сильнее меня, навалился на неё с той стороны.
– Estoy desnuda!!* – кричишь ты в исступлении.
– La lavadora, senora Dina! La lavadora*, – слышится мужской голос.
Громкий, уверенный и даже как будто весёлый. И будто бы даже успокаивающий.
Наверное, кто-то из слуг. Пришёл вынуть бельё из стиральной машинки. Так вот, оказывается, что это за шум.
– Estoy desnuda!! No entres!!!* – уже верещишь ты не помня себя из своей ниши.
Но дверь всё равно продолжает медленно открываться, из под неё брызжет яркий свет.
Всё происходит очень быстро.
Я бросаю дверь и опрометью несусь в тот тёмный противоположный угол комнаты, туда, в твою нишу, где мы, уже вдвоём, еле умещаемся. Ты суёшь мне какие-то вещи – прикрыться – оказывается, на мне тоже уже ничего нет – какие-то маечки, юбочки, что-то тоненькое, я путаюсь в каких-то лямочках, прозрачных оборочках. Надеть на себя такое, тем более быстро, совершенно невозможно. Немыслимо. Сама же ты прижимаешь к себе что-то нежно-салатовое, похожее на балетную пачку. “Мы в гардеробной”, – наконец доходит, осеняет, озаряет меня. Только толку от этого знания...
Кажется, всё же ОН видел меня. А я ЕГО нет. Но мне показалось, что ОН усмехнулся. Точно усмехнулся. ОН прошёл в помещение, которое я ранее принял за ванную комнату. На самом деле это прачечная-гладильная. Здесь, в Farore, такие комнаты есть во всех “уважающих себя” домах.
Вдруг перед нами, между НИМ и нами, с шипением выросла, выдвинулась из стены ширма, а точнее, какой-то белый, как будто бумажный, матовый экран, как в восточном театре теней. Проехал по рельсам в полу и в потолке, – я только сейчас заметил эти серебристые ленты, – и замер. Стало ещё тише, чем было. Отчётливо слышен сейчас только тот самый звук – невнятный и неизбывный – не то змеиный шелест, не то осиный зуд. Хоть я и знаю теперь, что это машина стирает.
И без того узкая комната стала ещё уже. Мы оба оказались замкнуты в этом... теперь уже каком-то абсолютно плоском и бумажном, абсолютно вытянутом, абсолютно линейном пространстве...
Бред.
...из которого нет никакого выхода. Кроме, разве что, окна.
Господи, ну почему это происходит именно со мной?
Наверное, слуга или... или я не знаю кто!.. нажал на какую-то хитрую кнопку в стене. “Пожалел” нас. Отгородил ширмой. Как ни странно, я почувствовал некоторое облегчение. Я испытал к этому наглецу, к этому подонку! даже некое подобие благодарности. По крайней мере, сейчас он нас не видит. “Он знал, а ты, видишь, не знала”, – зачем-то подумал я. Не успела ещё узнать.
Забавно, что НЕКТО НЕВИДИМЫЙ, мужского пола, предположительно слуга, вдруг оказался хозяином нашего с тобой щекотливого положения. Чуть ли не Господом-Богом! И мы сейчас целиком в его власти. Впрочем, так оно обычно и случается.
А ты всё дрожишь, сидя на корточках и сжавшись в комок, и всё прижимаешь к себе эту дурацкую балетную пачку салатового цвета, которая так жёстко, так грубо топорщится, но ты не обращаешь на это никакого внимания, тебе столь жутко, что ты уткнулась в неё лицом.
Машинка ещё не закончила стирать. Это надолго.
У тебя сегодня по случаю завтрашнего торжества спектакля нет, а у меня – да. У меня есть. Сегодня же “Спящая Красавица”. И, несмотря на то, что в афише значится “Dinara F. Jayrulova”, тебя не будет, а посему таскать мне эту корову Mi T. Ilers, которая, кстати сказать, уже на пятом месяце, – не перетаскать. На финальный прогон я уже опоздал. Но это ничего, что-нибудь придумаю. Скажу, что прилёг днём отдохнуть и отчаянно... то есть нечаянно проспал. Мне – простят.
Одежду свою, положим, я сейчас найду. Слава богу, она оказалась с этой стороны ширмы.
Тебе одеться не проблема, вон сколько у тебя здесь барахла.
Надо как-то отсюда выбираться. Через окно явно не получится – высоко. Да и не надо. Мы же чай пили вместе. Нас же все видели. Вошли-то мы через дверь. У тебя же постоянно гости. К тебе постоянно кто-нибудь приходит. Ладно, с этим тоже как-нибудь разберёмся.
Наплетёшь что-нибудь ему... жениху своему.
Что-нибудь наплетёшь, если только ОН...
Бесполезно.
Если ЭТОТ, тот кто сейчас там, с той стороны, тот, кто наверняка специально за нами следил, выжидая наиболее удобный момент, и, конечно же, всё уже знает, всё видел, с самого начала всё видел, обо всём доложит твоему... твоему мужу... почти уже мужу...
...да здесь же наверняка по всему дому камер натыкано...
Одним словом, коготок увяз – всей труппе кранты*.
Ты – прима. И на его – твоего кадра, этого твоего жениха-мужа, – деньги мы все и существуем.
Скорее всего, этот мерзавец-слуга не доложит (иначе бы уже доложил, а не торчал бы сейчас за ширмой и не мариновал бы нас здесь до посинения, упиваясь моментом), а будет просто – шантажировать.
Так. Вот джинсы.
Прыгая на одной ноге и с трудом попадая в штанины, всё-таки натягиваю сначала одну, затем другую.
Вот бес попутал.
Сдаётся мне, мы ещё с тобой попрыгаем. Прима.
Я зол. Я страшно зол – на себя, на тебя...
Но внезапно мне снова становится жаль тебя: ты так и сидишь, уткнувшись лицом в этот салатовый кошмар, и плечи твои дрожат, тебя трясёт...
Я наклоняюсь к тебе и трогаю за худенькое плечо... мне кажется, что ты всхлипываешь... я опускаюсь на колени рядом с тобой и пытаюсь оторвать твоё лицо от этой идиотской пачки, в которую ты так судорожно... чёрт, как крепко!.. вцепилась... наконец-то мне это удаётся... я придерживаю тебя за острый подбородок... а тебя всё трясёт, ты вся уже содрогаешься, тебя уже просто колотит... ты просто уже обезумела... ты буквально захлёбываешься... задыхаешься... тебя всю колбасит...
Сначала беззвучно, а потом в голос. Истерика. И заваливаешься набок.
...да ты просто тащишься уже от хохота.
И тут экран с шипением отъезжает, вспыхивает свет, дверцы всех шкафов распахиваются и оттуда с криками “Sorpre-e-e-esa-a-a-a!” и “Vivan los novios!”* под вспышки фотокамер вываливаются все наши девицы, несколько парней и... о боже... мой Naru!.. он знал!.. знал и ничего не сказал мне... бессовестный! да он смеётся!.. боже, как он смеётся, как улыбается... за эту улыбку я готов простить ему всё.
А вечерний спектакль, значит, отменили... Что ж, Е м у и это под силу. И это по карману...
И сразу в “пенале” становится легко, цветнО, тесно и жарко... все смеются, хлопают в ладоши, кто-то хлопает меня по плечу, кто-то что-то говорит, все что-то ещё кричат... И что-то ещё хлопает, так что я вздрагиваю: БА-БАХ!! – о господи, уж не шампанское ли? здесь, в такой тесноте?.. – Но это летят confetti и пружинно змеятся в воздухе узкие и цветные бумажные ленты...
И тут из двери прачечной выходит... Его Превосходительство* Счастливый Жених с огромным букетом каких-то огромных красных цветов, и все расступаются перед ним, подбирая свои и без того уже подобранные – балетные – животы, даже пузатая Мi (она тоже здесь и, кажется, даже шире всех улыбается... но и её я сегодня прощу), когда Он чинно проходит к своей, надо заметить, Не Менее Счастливой Невесте.
Краем глаза я вижу, как в раскрытую входную дверь удаётся протиснуться даже кое-кому из Его сиятельных – сияющих и, теперь-то уж точно, умилённых! – арбузообразных и пузоярусных родственников.
«Что-то змеиное...», «что-то павлинье...» – о боже!
Яблоки ещё какие-то...
“Инсталляция”!! – чёрт меня дери!
Это ж надо – так вляпаться!* Птичку ему, видите ли, жалко!*... Meter-Линк* хренов!..
Ну, что ж... Браво! Теперь – поклоны. Ваш, как говорится, выход.
Ну, и мой тоже.
Январь 2013, Барселона
Своеобразное продолжение и развитие темы здесь: “Инвайронмент”
http://www.proza.ru/2015/11/12/453
___________________
Примечания:
* Инсталляцию можно охарактеризовать как самоценную символическую декорацию, создаваемую в определенное время под определенным названием. Важно, что зритель не созерцает инсталляцию со стороны, как картину, а оказывается внутри неё.
Некоторые инсталляции приближаются к скульптуре, но отличаются от последней тем, что их не ваяют, а монтируют из разнородных материалов. (Википедия)
Здесь, помимо основного значения, игра слов: инсталляция = установка (в т.ч. психологическая) > постановка (в т.ч. балетная) > инсценировка > одним словом, “подстава”.
* Estoy desnuda! – Я не одета! (Букв. “раздета”. Здесь и далее перевод с исп. автора.)
* La lavadora, senora Dina! La lavadora. – Стиральная машина, госпожа Дина! Стиральная машина.
* Estoy desnuda!! No entres!!! – Я не одета!! Не входи!!!
* Коготок увяз – всей птичке пропасть. (Русская пословица)
* Sorpresa! – Сюрприз!
* Vivan los novios! – Да здравствуют жених и невеста!
* “Его превосходительство Любил домашних птиц И брал под покровительство Хорошеньких девиц!!!” – Разудалые слова марша, которым Коровьев-Фагот (М.Булгаков “Мастер и Маргарита”) вынуждает оркестр Театра Варьете завершить скандальный сеанс, – это пародия на куплеты из популярного в XIX в. водевиля “Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная Дебютантка” (1839) Дмитрия Ленского (Воробьёва) (1805-1860):
“Его превосходительство Зовет её своей И даже покровительство Оказывает ей”.
У Булгакова куплеты стали ещё более юмористическими. Они адресованы непосредственно к требовавшему разоблачения чёрной магии, но разоблачённому самому председателю Акустической комиссии Аркадию Аполлоновичу Семплеярову.
Не исключено, что образ с птицами здесь был подсказан Булгакову “птичьей фамилией” как автора (Воробьёв), писавшего под псевдонимом Ленский, так и главного героя водевиля.
* “Птичку жалко.” – известная фраза из советской кинокомедии Леонида Гайдая «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика». Впервые произнесена Шуриком.
* Meter-Линк — “звякнуло” от испанского глагола meter(se) — “поместить, вложить, всунуть; влезть (самому)”. Испанское устойчивое выражение meter la pata (букв. “сунуть лапу”) означает нечто вроде “оплошать”, “опростоволоситься” или попросту “вляпаться <в дерьмо>”.
* Метерлинк — Морис Полидор Мари Бернар Метерлинк (фр. Maurice (Mooris) Polydore Marie Bernard Maeterlinck; 29 августа 1862, Гент — 6 мая (по некоторым источникам — 5-го мая) 1949, Ницца) — бельгийский писатель, драматург и философ. Писал на французском языке. Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1911. Автор философской пьесы-притчи «Синяя птица», посвящённой вечному поиску человеком непреходящего символа счастья и познания бытия — Синей птицы. Произведения Метерлинка отражают попытки души достичь понимания и любви.
Главные герои пьесы – дети Тильтиль и Митиль. Примечательно, что среди прочих действующих лиц в “Синей птице” есть Тучные Блаженства, Детские Блаженства и Лазоревые Дети, а также духи различных деревьев, в том числе и кипариса.
* Линк (li) (англ. link — звено цепи) – устаревшая британская и американская единица измерения расстояния, равная 20,1168 сантиметрам.
* Линк (англ. link «ссылка», «связь», буквально гиперссылка) — термин, применяемый к гипертекстовым документам и в сетевых технологиях.
* Линк – протагонист серии видеоигр, The Legend of Zelda. Несмотря на вынесенное в название серии имя принцессы Зельды, главным героем игр является не она, а именно молодой человек по имени Линк (англ. Link).
Игровой процесс в играх серии представляет собой сложную комбинацию элементов аркады, ролевой игры, квеста, головоломки и, иногда, платформера и автосимулятора. Автор идеи, С. Миямото говорил, что эта игра для него и его команды была «первой, которая заставляла игрока думать, что же ему делать дальше».
Действие игр происходит в вымышленном мире Хайрул, сотворённом тремя богинями: Din (которая сотворила географию Хайрула), Farore (которая создала разумные расы, а также флору и фауну) и Nayru (которая разработала законы, по которым Хайрул существует и развивается).
Почти в каждой игре Линк — это совершенно новый персонаж, не имеющий с главным героем других игр ничего общего (за исключением имени). Идея игры заключается в том, что, независимо от деталей, когда королевству Хайрул угрожает серьёзная опасность, находится герой, способный спасти мир от уничтожения. И героя этого всегда зовут Линк. Неизменной остаётся только эльфоподобная раса Линка.