Старожилы этой улицы настоятельно говорили мне, что в доме за пустырем не стоит снимать квартиру, но я не понимал почему. А ответа от них никако-го не получил. Уклонились они как-то от разговора. Ну а место там тихое, да и две комнаты - маленькая спаленка и зал с печкой. Добираться до института стало удобнее, так как конечная остановка рядом.
Окраина большого города была похожа на зелёный оазис среди шумных и дымных кварталов и я, поговорив с хозяином, переехал в мае на новое место. Большой частный деревянный дом, разделённый на две половины, был спря- тан за покосившимся замшелым забором и утопал в беспорядочной зелени кустов, сирени и одичавших яблонь. В бтльшей половине жил квартирант хо-лостяк, а в меньшей я. Дом стоял вдоль улицы, на которую выходило только по одному окну – одно соседское, другое моё. Другие смотрели немытыми стёклами в хаотично заросший двор, перегороженный на две половины двухметровыми досками. Далее взгляд вырывался на простор широченного пустыря, живописно заросшего лопухами, крапивой и колючим кустарником. На моей половине росло несколько старых вишен, чему я обрадовался и с детским восторгом предвкушал вишнёвую трапезу в разгаре лета. Но был лишь конец мая и ягодки были впереди.
Обустроившись с тем комфортом и уютом, которые позволялось иметь в конце тридцатых, я после пребывания на работе, среди чутко насторожен-ных интеллигентов, приходил в свои уютные апартаменты и готовил ужин. Пиком моих гастрономических устремлений были обычно килька или хамса, но когда я ждал её, то квартира пропитывалась аж дня на три запахом жаре-ного мяса с картошкой, т.е. кровяной колбасы с луком, а в воздухе ещё дня два носились исчезающие флюиды её духов, платья и загорелого тела.
В одинокие вечера меня тянуло к перу и тогда, покрякивая, я с огромным удовольствием погружался в лучший, чем за окном, мир, где не было ни тоскливой, безнадежной тревоги, отсутствовали доносительство и страх, где все и всё были заняты мудрыми разглагольствованиями и любовью.
Мой чеховский сад наливался соками, бока вишенок стыдливо краснели под возбуждённый гул социалистического строительства, забор ещё более зарастал кустарником, охраняя меня от профессионально любопытных соседей, и только эгоистичной и злобной крапиве было наплевать на то, ка-кой нынче режим и кого мы вчера разоблачили.
Поздними вечерами старые вишни скрипели, вздыхали и, казалось, что это чьи-то замогильные голоса, тяжкие стоны погребённых людей, безвременно ушедших по злой воле. Сквозь тьму они протягивали свои изломанные руки к нам, кто пока ещё здесь, ещё жив и наивно полагает, что так будет вечно.
В такие минуты страх обволакивал меня и я понимал, что одному тяжелее, мрачные мысли и предчуствия волновали, но я так и не смог отгадать их смысл и истоки.
В то сладкое лето она согласилась остаться... Запахи мокрой после дождя зелени, деревянное крыльцо под навесом, на котором мы просидели до утра, шёпот любимого голоса, разговоры о свадьбе – всё это осталось со мной нав-сегда и, видимо, спасало и спасло меня в тяжкие времена.
Я не был любопытен, но нельзя было не заметить, когда сосед то ночью, то рано утром, часто и по выходным, хлопал дверью и быстро уходил из дома, но всегда в разные стороны. Один раз я выглянул - он шёл к чёрному автомо-билю, стоявшему далеко, за пустырём. Его ждали двое.
Врожденная интеллигентность не позволила мне сразу лезть с предложени-ями и расспросами к соседу. Но однажды в воскресенье он вышел ночью. Я ещё не спал и корректировал свою лекцию. Тогда шёл холодный проливной дождь и, как было видно из окна, сосед опять, сгорбившись, пошёл куда-то далеко, сопротивляясь бешеному ветру.
Утром, руководимый лучшими чувствами, перед работой я первый раз пос-тучал ему в дверь. Заспанные глаза вцепились в меня настороженным взгля-дом. Я сказал:
- Извините, я случайно видел, что вы далеко ходите к машине. Не стесняй-тесь, пусть подьезжает поближе - у меня крепкий сон, вы не потревожите.
Дверь полностью открылась, крепкая мужская рука пожала мою и сосед сказал:
- Огромное человеческое Вам спасибо! Вы такой же симпатичный и внима-тельный человек, как и тот, кто жил здесь до Вас. Спасибо!
- А почему он выехал? - до неприличия разлюбопытствовался я.
В ответ дверь закрылась и я услышал: "Прощайте!"
К калитке подьехали этой же ночью. Били и допрашивали трое суток и я своей кровью подписал протокол, где обвинялся в шпионаже в пользу итальянской разведки /я преподавал в Университете латинский язык/ и по-пытке раскрыть методы работы органов НКВД.
В 1956, через 23 года я, Божьей милостью освободившись, нашел адрес той женщины, но крепко выпивший молодой человек угрюмо прохрипел сквозь дверную щель:
- Она умерла в лагере, в Ухте. Я родился там. А что?
Соседа своего я как-то встретил на базаре. Он властно распоряжался торго-выми рядами, разгонял с помощью милиции оборванных попрошаек и стару-шенций, продававших разный хлам.
- Видимо, директор рынка, - подумал я.
Наши взгляды встретились!
-Узнаешь, подонок, соседа по вишнёвому саду? Тебе теперь не жить! – вык-
рикнул я и со всей ненавистью, на которую был ещё способен мой дряхлый организм, вцепился в его гимнастерку. Он еле вырвался и спешно исчез.
Лет пять спустя после его почётных похорон, знакомые продавцы с того же рынка сказали мне:
- Работал в слежке, в НКВД, заведовал каким-то гардеробом. Благодарный был для нас человек! Любил людей! Да как-то занемог скоро, боялся выхо-дить из дому - болезнь у них такая есть.
Кстати, я так и не попробовал тех вишен. Весь квартал и дом снесли. Да и не могу я их есть - сок красный течёт, а когда меня били ногами, то на столе
тарелка с вишнями стояла.