Я пришёл на собственный день рождения голый и сморщенный, почти слепой и беспомощный — без единой мысли в голове. Вылез на белый свет из полной темноты и первое, что услышал - была мелодия моего рождения, которую насвистывал самый известный в городе врач - акушер.
Едва перерезав мою пуповину, он показал меня измученной маме, и поспешил к заветному медицинскому шкафчику, скрывающему лучшее в мире лекарство, под видом настойки йода. Благодаря ему, с первых же минут моего появления на свет, я впитал в себя чудный запах армянского коньяка, который с тех пор сопровождает меня по жизни уже целых шестьдесят лет.
Гостей, как вы поняли, было не много: я, мама, врач — Павел Степанович, и медицинская сестра — Стефания. Как славно мы тогда погуляли! Пал Степаныч — человек импульсивный и музыкальный, подбодренный «Араратом» десятилетней выдержки, комментировал проделанную работу, и припевал после каждого предложения. Мама счастливо улыбалась, радуясь моему рождению, и тому, что всё тяжёлое осталось позади. Стефа умело обмыла меня в маленькой ванной, ловко спеленала и сунула маме под руку. Мне было тепло и уютно, и я как мог, пытался подпевать Пал Степанычу.
А как было не петь?! Ни сомнений, ни колебаний, ни мук творчества, ни терзаний ущемлённого самолюбия! Ни долгов, ни моральных обязательств, ни размышлений о скорой смерти, которые могут подкосить под корень любого здравомыслящего человека, бескорыстно влюблённого в жизнь.
Как не петь, когда о том, что я родился знает только мама, Пал Степаныч и Стефа?! Для остальных, и даже для папы, - меня ещё нет. Ещё нет записи в регистрационном журнале родильного отделения, нет выписки из этого журнала, заверенного главврачём, а соответственно нет и свидетельства о рождении.
Подумать только: меня не было ни в одном деле, ни в одной организации, ни в одном архиве мира. Я не состоял ни в одной партии, не должен был платить налоги, служить в армии, и умереть молодым, если это понадобится людям, которые всегда говорят с молодёжью от имени нашей родины.
Стефа готовила для меня бирку — кусочек клеёнки, который надевали младенцам на руку, и на которой химическим карандашом она уже писала мою фамилию, пол, и дату рождения. Пока эта бирка, эта первая метка цивилизации не оказалась на моей руке, я был абсолютно свободен, как бывает свободна наша мысль в редкие минуты озарения.
Я был пуст, как бывали пусты мои карманы в годы юности, и беспечен, как оленёнок, не видящий тигра, притаившегося за толстым стволом столетнего кедра. Я был самым бессовестным человеком на свете, самым бездушным, самым беспринципным, и оттого - самым счастливым.
Я лежал под бестеневой медицинской лампой, и это было моё первое в жизни солнце, и моя первая большая любовь. Нас ведь тянет ко всему блестящему и сверкающему?! Мы же не хотим понимать, что чрезмерная любовь к светилу может привести к летальному исходу?! А как найти такую любовь, чтобы не умереть? А если такая любовь всё же отыщется в сплошной облачности человеческих буден — будет ли это любовь? Не яркая, не обжигающая, не заставляющая Дедала взлетать, а Икара рваться за ним в свой последний в жизни полёт?!
Нет, ни о чём об этом я не размышлял. Я просто лежал под мягким маминым боком, и праздновал свой день рождения. Я ещё не тонул, не падал в обрыв, не спасался с рыбаками от смертельного шторма. Я ещё не знал тех слов, от которых потом зависели человеческие жизни, и не поднимался на высоту Эвереста без кислородной маски. Меня ещё не обманывали, не предавали, не пытались отобрать у меня мою собственную жизнь и уверить, что эта жизнь ничего не стоила.
Меня ещё надо было начинить тем минимальным набором знаний, который требуется для нашего общежития даже совсем маленькому человеку.
Во мне ещё надо было вырастить душу, и сделать это быстро, пока место, предназначенное для этого невидимого, но чрезвычайно важного органа не стало заполняться стихийными понятиями и безучастным ко всему серым желе.
Стефа натянула мне на запястье резиночку, и маленький кусочек прохладной клеёнки коснулся моей тёплой кожи. Мне было приятно. Я ведь не знал, что похожими бирками, только надетыми на ногу, у нас помечают не только тех, кто родился, но и тех, кто ушёл.
Пал Степаныч в пятый раз вымыл руки, что-то сказал и исчез. Стефа взяла меня у мамы и понесла в соседнюю комнату, где другие новорожденные приветствовали меня своими громкими криками. Праздник кончился, и я почувствовал как во мне включился жуткий, тикающий механизм мины замедленного действия. Надо было спешить, поскольку время — моё - персональное, отведенное только мне, уже вошло в мою кровь неизлечимым вирусом, и какой-то тёмноволосый мальчик, в пальто на ватине, чем-то похожий на маму, спешил ко мне из далёкого далека, чтобы поздравить меня с десятилетием.
Рекомендую прочитать: « Тридцать», « Сорок», « Пятьдесят», "Шестьдесят".