Осторожно с прошлым, осторожно.
Не разбейте глиняный сосуд.
Разглядеть, что истинно, что ложно,
Может только беспристрастный суд.
В.Высоцкий
Тетка Анфиса из Астрахани приехала без телеграммы.
---- Я- дня на два, на три. Погляжу на Москву послевоенную, как живете и обратно,--оправдывалась она. --- Может присмотрю Машеньке платьице купить. Девчонке шестнадцать исполняется, а у нас ничего не достанешь.
Надо было разместить ее на ночлег. И не проблема, что нас четверо в 20-метровой комнате, проблема в том, что существовало негласное правило: «пускать на ночь посторонних нельзя, потому что Кремль близко». Как работала доносительская сеть, не знаю, но уже вечером спокойствие нарушил громкий, четкий, размеренный стук в дверь. Соседи так не стучали. Вероятно, родственники уже были «на стреме», так как отец глазами и кивком головы указал тетке под кровать. Вошел милиционер, по-хозяйски окинул взглядом комнату и со знанием дела начал:
----- Где родственница? Вы что, не знаете? Правительственная трасса… Выходите!---чуть приподняв одеяло и заглянув под кровать, приказал он ей. ------Пройдемте!
Такая жизнь порождала в людях постоянное безнадежное чувство тревоги. Оно сопровождало всех, всегда и везде. У нас в доме оно усугублялось вдвойне, так как дом со всех сторон находился в особой «безопасности». Его окружали злополучное министерство Госбезопасности, приемная НКВД-МГБ, санчасть, столовая МГБ и «мертвый дом» МГБ, так именовавшийся жильцами, потому что за его окнами никогда не появлялись люди, и никогда не горел свет 1).
Трехэтажное здание нашего дома - бывшая дореволюционная гостиница «Билло» — отличалось витиеватостью своей планировки, чем доставляло повышенный интерес мальчишкам послевоенной поры, носившимся по всему дому. На первом этаже располагался огромный холл, где раньше, при гостинице, был гардероб, а теперь--- обширное проходное помещение.
В холле в удобном углублении большой ниши часто собиралась молодежь и под гитару пела песни. Одинокая лампочка на голом шнуре скудно освещала центральную часть холла, все остальное было погружено в темень. Это позволяло слушателям явственней вообразить ту тюремную или воровскую обстановку, представляемую в песнях.
Исполнителями и слушателями были старшие братья моих одногодков. Среди своих эти фраера и уркаганы уже отсидели срока. Но были и такие, что вернулись с фронта. Нередко здесь можно было увидеть и известных в доме проституток. Основным исполнителем считался Юрка Глаз, молодой человек лет 20-25. Его единственный сохранившийся глаз был чуть навыкате и, вероятно, поэтому казался большим. Жил он с матерью в подвале, в комнате с цементным полом. Отца взяли в 37-м. Однако, молодой парень, несмотря на такую моральную травму, не ожесточился. Формальная ненависть к нему, как к сыну врага народа не привилась. Наоборот, как-то незаметно он становился душою дома, человеком, который запросто находил ключик к внутреннему и даже потаенному миру каждого. Зачастую он появлялся на этажах, в кухнях и коридорах поздравить с праздником, сказать теплое слово или незаметно оказать кому-нибудь помощь. Потеряв своих близких на войне, люди особенно нуждались в добром участии и сопереживании в то тяжелое и страшное время.
Песни в Юркином исполнении брали за душу, ведь содержанием их часто служили печальные жизненные сцены. Обычно он неспешно садился, задумчиво настраивал струны. Все затихали, только периодически слышались удары входной двери от проходящих жильцов. Все детство и юность моих сверстников прошли под эти блатные, тюремные, зачастую очень грустные песни.
Дом кишел жильцами, как в большой коммунальной квартире. Все хорошо знали друг друга. В общих коридорах узких и широких стояли вещи, которые, как говорили, «вроде бы и не нужны, но не выбрасывать же». Тогда ничего не выбрасывалось. Ненужное кидалось из окон старьевщикам, которые изредка заходили в наш двор-колодец. Тогда раздавался их такой привычный громкий басовитый голос: «Ста-арьё бе-ерь-ём». Иногда заходили шарманщики с известными, полюбившимися людям веселыми мелодиями, и тогда из окон летели скудные пожертвования в виде денег.
По-другому и не мечтали жить. Этому способствовало послевоенное время всеобщей бедности и уравниловки. Но тогда никто не подозревал, что живем бедно. Просто не существовало понятие бедности. Ведь было известно, что бедно жили только до революции и теперь в капстранах, где полно безработных и бездомных. А советские люди живут ради скорого счастливого будущего — коммунизма, где всего будет много и будет всем всего хватать, потому что все будут сознательными и, никто не возьмет лишнего. Это будет самое справедливое общество, и я, наверное как и все, гордился, что живу в лучшей стране мира.
И все жили ради того чудесного светлого удивительного завтра. Было постоянно приподнятое настроение, а такие мои мысли-червоточины типа «все это только будет, и неизвестно когда, почему я сейчас должен жить ради каких-то людей будущего» считались пережитком капитализма и недостойными советского пионера. Мы смотрели на наше негативное окружающее, как-то не вовлекаясь. Нужно потерпеть еще немного, еще чуть-чуть. Надеясь, мы уже почти жили в этом завтрашнем мире.
Однако окружающее неотвратимо тащило в реальность. На входе в дом или в подворотнях домов обязательно висели жестяные доски с пофамильным, поименным и поквартирным списком жильцов. Это приводило подчас к кражам в дневное время, когда в квартирах или комнатах оставались дети и старики. «Мы жили ровно так, система коридорная, на 38 комнаток всего одна уборная» 2). И никаких индивидуальных туалетов. Общая на этаж туалетная комната с окном, четырьмя кабинами, унитазами, утопленными в фанеру и цементными полами. При авариях на втором этаже (слава Богу, только водоснабжения) жильцы первого ходили в туалет --- не поверите!---под зонтиками. А
такие понятия, как ванна или горячая вода, были экзотикой, о которой тогда и не мечтали. Зато в нашем доме, хотя чуть тепленькое, но было центральное отопление. Большинство домов в Москве того времени еще отапливались печами, и дворы представляли собой весьма живописное зрелище множества разнообразных сараев с дровами и разным хламом.
Бедность способствовала определенному укладу общественной жизни. Простой люд никому не завидовал, все были доброжелательны, приветливы, участливы в проблемах другого. Зачастую, например, к нам приходили соседки с просьбой к маме:
— Клаша, полей селедку маслом. Забыла купить.
Или:
--- Одолжи луковичку.
Или:
----Как всегда, забываю соль и спички. Клаша, будь добра, дай.
Такова была норма жизни. Правда, доброжелательные отношения между людьми, наверное, служили признаком жизни только нашего дома, где не было настоящих коммунальных квартир. У нас люди общались лишь на кухнях, где стояло множество только-что поставленных газовых плит и, каждой хозяйке принадлежал свой стол. Никто не зависел друг от друга. Тут обсуждали и сплетни, и мелкие новостишки.
Крупные новости никогда нигде народом не обсуждались. Под каждодневным и неустанным прессом пропаганды люди любили Сталина как бога, будучи уверенными, что отовсюду их окружают «враги и вредители». А с врагами, как призывал вождь, нечего церемониться, нужно воспитывать в себе стойкое чувство ненависти к ним! До войны призывали расстреливать их, «как озверевших псов», после войны «выжигать каленым железом, как убийц в белых халатах».
В обстановке конца 1940-х начала 50-х годов стоял страх. Он незримым туманом висел в воздухе. Любого честного, порядочного человека Органы могли превратить в лжесвидетеля или доносчика. Каждый москвич боялся другого, подозревая в нем доносчика, каждый наглухо замыкался в незримой, нет, не в хрупкой скорлупе, а в непробиваемом панцире.
Из чего твой панцирь, черепаха?
Я спросил и получил ответ:
--Он из мной накопленного страха.
Ничего на свете крепче нет.
Гроссман
Помимо доносчиков-любителей (стало известно, что за годы сталинского террора в соответствующие органы поступило около 4-х млн "народных" доносов)
существовали доносчики государственные, так называемые сексоты, то есть секретные сотрудники, а их сеть была очень разветвленной.
Жизнь в такой обстановке можно сравнить с пребыванием ночью в горах, где каждый неверный случайный шаг, а здесь слово, может стоить жизни. Простые люди боялись не только говорить, но и слышать правду. Знали, что если вчера забрали соседа, то завтра могут взять его. Так, как-то ночью забрали нашу соседку.. Ее «вина» заключалась в том, что она не отреклась от своего мужа - члена ВКП(б), расстрелянного в 1937 году. Помню, как спустя какое-то время после ее ареста, к нам постучался человек (частный телефон в послевоенное время -- редкость):
--- Извините, я уже несколько раз прихожу, а у Волосовичей никто не открывает. Не скажете, где они?
---Татьяну Васильевну забрали - ответил отец.
Они сочувственно помолчали, было еще несколько коротких фраз. И в конце разговора человек выразил робкую надежду:
--- Я думаю, это останется между нами?
Представляю размышления моего отца, давшего положительный ответ на этот вопрос, «а вдруг это провокация, вдруг меня испытывают на лояльность власти».
И это самое разрушающее человека чувство – чувство страха возникало не потому, что мы с замиранием сердца иногда наблюдали, как к зданиям МГБ подъезжает на своей импортной машине с необычным лающим сигналом Берия. И не потому, что «Черный ворон» и легковая «Эмка» (или, как ее еще называли «Черная Маруся»)3) были непременным атрибутом Москвы того времени. Тогда все советские люди жили в напряжении страха.
Что мы отстояли в итоге Второй мировой?
Расстрелы в подвалах, суды, лагеря и конвой,
Свою несвободу и власть кумачовых вождей,
Печали, невзгоды и рабство для наших детей.
Помню разговоры родителей на тему «А, если завтра меня...». Родственникам, приходившим к нам, казалось, что за ними следят. Вспомним поэтическое:
Я не люблю за мной идущих следом
по площадям и улицам.
Мой путь, мне кажется, тогда –
стремится к бедам:
Скорей дойти до дома как-нибудь.
Они в затылок дышат горячо...
Сейчас положат руку на плечо!
Или: «... и всю ночь напролёт жду «гостей дорогих»,
шевеля кандалами цепочек дверных».
Или «Нет, не из книжек наших скудных
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы, любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
Как в духоте бессонных камер,
И дни, и ночи напролёт
Без слёз, разбитыми губами
Твердили «Родина», «Народ». 4)
И действительно, у москвичей, как в известной песне о Москве "холодок бежал за ворот". А вот "шум на улицах сильней" не становился, его вообще не могло существовать, так как он тщательно отслеживался и пресекался на корню.
С 1930-х годов поощрялось воспитание Павликов Морозовых, отрекавшихся от своих родственников. Потрясающей рваной раной в психике ребёнка оставалась на всю жизнь необходимость писать отцу в тюрьму подобные письма: "Папочка, напиши пожалуйста, что я не твой сын. Это письмо надо, чтобы меня не выгнали из школы. Но папочка, я люблю тебя и буду всегда любить, и ты один мой папа, но я никому не скажу об этом".
Телевизоров в то послевоенное время еще не было. Только радио. И по радио строго отцензурированные последние известия (вести с полей или трудовые будни на заводах), концерты (арии из опер или русские народные песни). Единственно желанными у меня были «Зарядка» 5), «Театр у микрофона», передачи для детей и юношества. Конечно, и поэтому такой отдушиной для жильцов являлись нечастые вечера песен наших парней с Юркой во главе. Ведь песня в задушевной компании - это так необходимо для русского человека и, возвращаясь с работы, проходя по холлу, нередко кто-нибудь из жильцов обязательно останавливался, завороженный песней.
Обычно Юрка-Глаз начинал петь в своей протяжной русской манере.Все замирали. Его взгляд был направлен куда-то далеко сквозь стены. Казалось, оттуда он извлекал только ему одному понятный образный сюжет песни. Он действительно был артистом. Затягивал глубоким, разрывающим душу голосом. Сначала чуть слышно и глуховато, потом громче, как-бы входя в роль, он прямо таки почти зримо показывал песню, глубоко переживая её смысл. Песен он знал много: и про войну, и про тюрьму, и про горькую долю девушки или матери-старушки, потерявших своего любимого или сыночка на войне, и про детей-сиротинушек.
Милы детушки, покидаю вас.
Трудно будет без мамки вам жить.
Не оденут вас, не обуют вас,
И голодным придется ходить.
И слушатели уже представляли нищих детишек в лохмотьях или убитых горем женщин. Слезы наворачивались на глаза.
Завязал отец глаза доченьке
И хотел ее в печку бросать.
Это видела одна женщина,
Стала громко в окошко стучать.
Закончив исполнение, Юрка обычно сидел некоторое время, молча опершись на гитару и также отрешенно глядя вдаль. Последняя нота долго ещё висела в воздухе, постепенно угасая.
Жильцы дома уже привыкли к этим вечерам задушевных исполнений. Как-то раз вечер совпал с майскими праздниками. Демонстранты, как всегда пользовались туалетом нашего первого этажа. После праздничных грандиозно инсценированных демонстраций жильцам обычно оставалась в туалете непролазная грязь, однако ни у кого и в мыслях не было роптать на это: ведь демонстрации - дело государственной важности. Вечером туалетом пользовались люди, гуляющие по иллюминированным улицам. Их было значительно меньше, чем днем, однако желающих послушать песни нашей «кодлы», как иногда группу называли в доме, все-таки собралось человек пятнадцать. Выслушав несколько проникновенных песен, какой-то мужик из посторонних недовольно крикнул:
---Слышь! А че эт у тя все печальное да грустное. Давай че-нить веселенького!
Метнув взгляд в сторону мужика, Юрка-Глаз, как обычно не спеша, снял с плеч ремень гитары и сказал, как отрезал:
--- А нету у меня ничего веселенького, - поднялся и ушел, оставив в недоумении, начавших расходиться слушателей.
Через неделю-две ребята собрались вновь на импровизированный вечер. Все было как всегда. Юрка как-то особенно трогательно спел «Ванинский порт»
Прощай, моя мать и жена,
Прощайте, любимые дети,
Знать горькую чашу до дна
Придется испить мне на свете!
В конце песни из полумрака дальнего угла холла к компании ребят незаметно подошел офицер, молча дослушал песню. Подошли еще двое.
---Гражданин Аникеев, - с интонацией полу-вопроса полу-утверждения произнес первый, как-то снизу исподтишка показав удостоверение Юре.
---Пройдемте!
Юра, как обычно не спеша, поднялся, протянул лучшему другу Сашке гитару со словами полной безнадежности:
---На память обо мне.
Все поняли: «энкавэдэшники». А те, то ли по привычке, то ли по уставу расставились - один впереди Юры, а два других сзади.
Я в первый и последний раз услышал его фамилию. Ребята сидели как окаменевшие. Ясно было, что это конец. Больше его никто никогда не видел. «Забрали». Это слово еще много лет не сходило с уст людей, услышавших что-либо недозволенное: «Ты что говоришь? Заберут!» То же и я слышал от мамы, наверное, на протяжении еще двух десятков лет.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами " Черных Марусь."4)
_____________________________
1) На углу Варсонофьевского пер. и ул. Дзержинского (ныне Б. Лубянка) располагалась сверхсекретная токсикологическая лаборатория НКВД-МГБ. Апробирование ядов производилось здесь же на политзаключенных, приговоренных к смерти (П. Судоплатов. Спецоперации).
2) В. Высоцкий жил неподалеку, на 1-ой Мещанской ул. 76(ныне пр. Мира).
3) Грузовая машина с закрытым (без окон) черным кузовом (иногда на таких машинах было написано «хлеб» и легковая. На них увозили арестованных разного контингента.
4) Стихи Н. Брауна, О. Берггольц , О. Мандельштама и А.Ахматовой
5) Зарядку очень бодряще и задиристо каждое утро проводил по радио отец нынешнего руководителя труппы «Русский балет» Гордеева.