Ванька Жуков, пятнадцатилетний отрок, отданный в обучение в зело умную школу, на большой перемене не пошёл в столовую. Взял он четвертушку бумаги, новый паркер, подаренный дедушкой Константином Макарычем, примостился на подоконнике в коридоре и зачал писать.
Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся и покосился на портрет Максвелла, который строго на него поглядел, и прерывисто вздохнул.
– Милый дедушка Константин Макарыч, – писал он. – И пишу тебе письмо. Поздравляю Вас с присуждением Нобелевской премии, которую Вам давно обещали и о которой намедни мне сказала мама.
Ванька перевёл глаза на потолок, протёкшее пятно на котором живо напомнило ему Циолковского. Да-а… легко было старику толкать свои идеи.
Ванька вздохнул и продолжал писать.
– … А вчерась я уснул на уроке. Нам объясняли закон Ньютона, не помню какой уж. Помнишь, ты мне их все ещё в яслях объяснил, да так толково… А нам их дают по учебнику, да ещё и выучить надо, но только как там. А автор-то учебника, похоже, ЦПШ кончал, да и то, наверно, в тринадцатом веке, и не Петри ничего в этом. Скукотень просто.
А физичка увидела, что я сплю, спросила, а я спросонья не понял, что ей надо, и стал объяснять Ньютона по Фейнману. Вижу – не понимает. Выдаю тогда ей то же самое по Ландау и Лившицу. А она подумала, что я над ней издеваюсь, и отчесала шпандырём.
А одноклассники надо мной насмехаются. А и сами хороши. Васька вчерась объяснял какому-то мальку площадь трапеции. По учебнику он забыл как, да и не открывает он учебник-то. Попытался взять простенький интеграл и сам запутался. А малёк сумел взять да и вычислил в уме. Писать-то он ещё плохо умеет – первый класс, что с него взять. А Васька подумал, что это я малька подучил, да и дал мне пару затрещин. Я, конечно, мог бы показать ему приём, которым раскидал как-то двоих лбов вечером у школы. Ну тот самый, которым выиграл в позапрошлом годе олимпиаду по физике, да связываться не захотел.
А на алгебре давеча ещё хохма вышла. Вызвали меня к доске, а я вместо теоремы Пифагора доказал Ферма. Ту самую, которую мы с тобой прошлым летом дожали. А никто и не понял. А математичка сказала, что её ещё никто в мире не решил. И вообще чтобы я над ней не издевался, иначе отца вызовет.
А что с моим отцом говорить? Он, конечно, к сорока годам уже членкор, но академиком, как ты, ему не стать. Я ему объяснял этого Ферма, так он до сих пор её не понял.
А город, где мы сейчас живём, маленький, скучный. Физиков толковых нет, математиков тоже. По Фейнману ещё учатся, а Ландау и Бурбаки просто не понимают.
Литератор наш на девятнадцатом веке помешан, и в классе мода пошла словеса тогдашние вворачивать, так что моему нынешнему стилю не удивляйся.
И ещё случай был. Сказал я как-то, что ты лет тридцать назад сдал теорминимум Ландау, а летом сказал мне, что, будь Ландау жив, то и я уже смог бы ему сдать. Так меня в краску вогнали. А чего? Тебе-то я верю.
Милый дедушка! А когда барышня Ольга Игнатьевна будет по поручению нобелевского комитета опрашивать господ академиков о кандидатурах на будущий год, скажи ей, что, на мой взгляд, самый толковый – Дик Сэндис из МТИ. Уж ты мне поверь!
В общем, плохи мои дела.
Милый дедушка Константин Макарыч! Возьми меня отсюда к себе в докторанты. Жить здесь нет никакой возможности. Со скуки скоро в зимнюю спячку впаду. Ладно хоть на физкультуре побегать можно, а то бы совсем…
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне. Подумав немного, написал адрес. В графе «кому» – дедушке Константину Макарычу.
До звонка ещё оставалось время, и Ванька без куртки добежал до почты. Благо напротив школы, и судорожно бросил конверт в ящик.
На математику он не опоздал. После всех волнений, убаюканный сладкими надеждами, он спокойно задремал. Снились ему семинары в дедушкином институте, аспиранты, которые тайком от руководителей бегали к нему на консультации, и Дик Сэндис, с которым они в каникулы разругались по некоторым теоретическим вопросам. И снилось ему, что Дик нашёл свою ошибку…
1992