Детства у меня не было. Эта фраза много лет живёт в моей душе. Возникает внезапно, повисит как радужный шарик… и медленно растворяется. На самом деле оно было, детства не может не быть, только у меня оно было несчастным.
Одно из ранних воспоминаний. Малюсенькая, в тусклом электрическом свете комнатка. Неприглядно, уныло, темно. В одной стене дверь, напротив неё кровать, в другой стене маленькое черное окно без занавески, перед окном закрытый кухонный стол-тумбочка, напротив печка и горка дров сбоку. Всё впритык. В центре образуется квадрат со сторонами в полтора метра. Перед кроватью на ночь ставят мне постель из стульев. На кровати спят мои родители. На полу бабушка. Я так любила её! Сейчас стараюсь подавить слёзы, вспомнив о ней. Она спит, положив голову на порог двери, ноги под мою « кровать». Через много лет я узнала, что зимой у неё к порогу примерзали волосы.
Днём откуда-то появлялись дети. Моего возраста. Мальчик и девочка, они не очень хотели со мной играть, высокомерничали. А ведь мы были очень маленькими. Мне не было пяти лет. Я пыталась участвовать в их играх, а меня не брали. Было обидно, я не понимала причины. Потом узнала как-то сама, никто не объяснял, что это мои двоюродные брат и сестра, у них были ещё две старшие сестры, об их существовании я узнала позже тоже как-то сама. Никто не говорил. Видела. Догадалась.
Позже я узнала, что жили мы на квартире у сестры моей матери. Но это была не квартира, конечно, а та самая комнатушка для топки печки, которая обогревала дом. В дом не очень пускали. Когда я училась в школе, тема барин – чернь мне была очень понятна. Нечто подобное пережила в детстве.
При этом семья моей тёти Тони, у которой мы тогда жили, была очень бедной. Она, муж и четверо детей. Откуда взяться богатству? Не знаю, кем работал её муж. Человек он был тихий, смирный и как-то… ничего особенного. Пьющий. Звали его Пётр Иванович. Воевал, закончил войну майором. Жена Антонина Лаврентьевна была дама фасонистая, с гонором. Работала по финансовой части в бухгалтерии городской администрации, чем очень гордилась. К младшей сестре, моей матери, относилась покровительственно и снисходительно. Особой любви и привязанности между ними не было. Однако пожить сестру пустила и денег не брала. У её детей была няня, старая бабушка, далёкая родственница Петра Ивановича, ненужная своим близким родственникам. Она жила в их семье и смотрела за детьми за еду. Но я её не помню.
Моя бабушка то жила с нами, то исчезала. Она ездила к дочери в деревню. Помогала. А живя в городе, работала, деньги отдавала дочери.
Родителей помню смутно. Запомнился ярко только один эпизод с матерью. Мы, дети, всей гурьбой бегали наперегонки с горки возле дома. Горка очень крутая. Это была опасная игра. Я упала. От неожиданности и оттого, что опять никого не догнала! плакала. И ещё оттого, что все испугались, было много крови. Прибежала мать, схватила меня на руки и побежала в больницу. Зачем она несла меня на руках? Я могла идти сама. Мне было не больно, не страшно. Только очень неудобно, меня трясло, подбрасывало от её бега и я выползала из её рук. Мучились и я, и она. Рану на лбу зашили. Шрам остался на всю жизнь.
Бабушку помню хорошо. Её звали Ульяна Дмитриевна. Работала она уборщицей во дворце железнодорожников. Ей приходилось брать меня с собой. Чтобы я не мешала и никуда не убегала, сажала на бильярдный стол в огромном зале. Я играла с шарами. Высота стола казалась огромной. Сидя на краю, старалась не смотреть на пол. Боялась этой высоты. Пол был паркетный. Янтарный, сияющий, тёплый. Надо ли говорить? Люблю янтарь. Он мне родной. Большой зал залит светом солнца, летнего дня. Две стены – окна. Я была счастлива. Мне было хорошо и весело. Наверное, я была тихим и спокойным ребёнком, но даже если и нет, выхода у меня не было. Сиди, приспосабливайся, не до капризов. Один раз я напис… на стол. Бабушка не растерялась, поругала меня, потом смахнула лужицу тряпкой и сказала убедительно: К вечеру высохнет!..
Хотя один каприз у меня был. Я любила пиво! Кто-то же мне дал попробовать? На дороге от дома до Дворца стоял пивной ларёк. Миновать его, пройти другой дорогой было невозможно. Утром возле него стояли мужики. Тогда и с пивом в стране была напряженка!, а следовательно очередь. Когда у бабушки были деньги, она покупала, отстояв очередь ради того, чтобы я сделала своих два глотка, а когда нет … попробуйте объяснить ребёнку… Я ложилась на асфальт и билась со страшными воплями. Иногда мужики, войдя в положение несчастной бабушки, давали мне глотнуть пива.
Ещё бабушка убирала в ресторане того же Дворца, но уже вечером. Необъятный зал, желтый полумрак… Музыка. Зачем-то много ярких сверкающих столов, люди сидят вокруг них на стульях. Здесь мне нравилось лечь на цветную пахучую дорожку (пахло пылью, уличным асфальтом и чем-то ещё) и катиться по ней вглубь столиков, стараясь не задеть ножки стульев. Энергия движения, азарт!.. Это всегда пресекалось. На бабушку, которая не видела в моей игре ничего особенного и страшного, ругались и требовали прекращения безобразия. Моя милая, добрая, наивная бабушка… Плачу. Не могу писать.
Она была такая хорошая! Не могла она понять романтику ресторана. Для неё это была территория уборки. И сам ресторан, и всё, что в нём - другая жизнь, непонятная ей и ненужная.
Помню нашу с ней «фотосессию». Мы сидим на стульчике на фоне стены Дворца. Это здание стоит до сих пор. Его перепрофилировали подо что-то другое, тоже железнодорожное, а Дворец теперь в специально выстроенном в те же послесталинские годы шикарном!, помпезном, с колоннами! здании. Оно мне очень нравится. Я ходила туда на балы с родителями. Да! Советские балы, которые устраивались по праздникам для всех. С концертом самодеятельности, духовым оркестром, танцами, буфетом. Нарядные, красивые, душистые женщины. Вихрь крепдешина, креп-сатина, креп-жоржета… Улыбки. Вальс… Мужчины с прямыми запрокинутыми спинами в костюмах с широченными брюками. Подъём, воодушевление… Праздник!
На старой потрескавшейся фотографии, поменявшей несколько фотоальбомов, я у бабушки на коленях, уже большая, подрощенная. Она моложе меня сегодняшней. В ситцевом цветастом фартучке ( фартук она носила всегда! Произносила по-старорусски хвартук ), светлая ситцевая блузка в горошек. Тяжелые черные крестьянские руки. Открытое лицо. Мы обе невеселы. Фотограф вторгается в нашу жизнь, пытается изменить улыбкой наши лица. Мы его не слышим, не позируем, живём своей внутренней жизнью. Бабушка вскинула голову в напряжении, во взгляде попытка вызова и независимости. Она не была красавицей. Обыкновенная женщина, но она была такая теплая, мягкая, уютная и не потому, что слегка полноватая – тепло и свет были у неё внутри. Обаяние и притягательность. Многое в жизни было для неё закрыто, неведомо. Она была неграмотной. Не умела читать и писать. Умела только коряво нацарапать свою роспись. А иногда просто ставила крест! ( Я многое у неё унаследовала. Абсолютное неумение писать пером – тоже. Мой почерк – это феерическое безобразие.) Она была наивна, доверчива и незлобива. Совсем не знала жизни и не стремилась её узнать. Жила сама по себе. Вне этого мира. Её мир был у неё отобран в 1932 году. Ни с кем не дружила, ни с кем не общалась.
С сыном, моим отцом, отношения были формальными. Она очень любила дочь и преданно, самозабвенно служила ей. Это одержимое служение повторилось во мне, но меня оно подвело к краю пропасти. Счастье, что я отошла от края, нашла силы. Справилась, смогла.
Мы тоже были бедными, как и семья моей тёти, приютившей нас, да ещё и бездомными! Родители работали вместе в одной строительной организации. Мать кассиром в бухгалтерии, отец персональным водителем руководителя. Они получили, наконец, комнату в коммунальной квартире в доме, построенном этой организацией в самом центре города. В садик я долго не ходила, до пяти лет. Пошла тогда, когда была получена эта комната. Садик был ведомственным и рядом с домом! Жизнь стала налаживаться.