10. NIL NISI BENE.
Ничего, кроме хорошего (лат.)
Наутро, несмотря на головную боль и непонятную тревогу, Санников решил приступить к исполнению своих журналистских обязанностей. В какой-то мере к этому его побудил визит пресс – секретаря Саида. Как только Саня выключил воду в ванной, раздался вежливый стук в дверь, и на пороге заблистала ослепительная улыбка вездесущего распространителя и организатора новостей.
- Какие у вас планы на сегодняшний день, сэр? – спросил он заискивающим тоном. – Я к вашим услугам.
Саня готов был послать его к черту и снова завалиться спать, но здравый смысл подсказал ему, что имидж влиятельного журналиста следует ковать немедленно, не откладывая в долгий ящик.
Он тоже улыбнулся на манер крутого супермена из американского боевика, хлопнул Саида по плечу и бодро прокричал:
- О да, сегодня у меня будет чертовски напряженный график. Мы непременно согласуем его с вами после завтрака. А пока я попросил бы вас зарядить пленкой мою камеру и заменить батарейки в диктофоне.
Этот ход он придумал сам сегодня утром, в ванной. Ему надо было знать, в какой степени они дружат с техникой, и чего они туда ему насуют, чтобы следить за его передвижениями.
Завтрак принесли ему в комнату. Величавый слуга в белых одеждах сообщил ему на чистейшем английском языке, что Великий Вождь желает ему приятного аппетита и успехов в работе. Не успел он допить кофе, как в комнату снова проскользнул бесшумный Саид.
- Все готово, сэр, - доложил он. – У вас прекрасная аппаратура. Нам только пришлось немного почистить ее. Видимо, вы долго не пользовались ею.
«Если бы я знал, как пользоваться этой техникой, я бы давно был бы настоящим журналистом, - подумал Санников. – Надеюсь, что ваша служба безопасности не станет проявлять мою пустую пленку и слушать молчащий диктофон. В противном случае я могу обидеться и пожаловаться в ООН на нарушение прав человека и репортера».
- Спасибо, - сказал он вслух. – Действительно, я уже забыл, когда прикасался к своей аппаратуре. Эти утомительные переезды отбили у меня охоту что-либо снимать и записывать. Но теперь, видит Бог, я отдохнул и рвусь в бой, как начинающий репортеришка. Давайте составим график на сегодня. Что у вас уже готово?
Вопрос был с подковыркой, но Саид был простодушен и неопытен в общении с журналистами.
- Сегодня, - с энтузиазмом начал он, - мы готовы показать вам деревню шахтеров алмазных копей и их семьи. Вы познакомитесь с культурными традициями нашего народа, то есть, увидите истинно народные танцы, предметы прикладного творчества, послушаете наши песни. Вы сможете побеседовать с любым жителем деревни, будь это мужчина или женщина, юноша или пожилой человек. Вы отведаете настоящие блюда нашей традиционной кухни, а также горячительные напитки, приготовленные из растений джунглей. После обеда вы сможете опуститься под землю, чтобы ознакомиться с условиями труда наших шахтеров, или посвятить вторую половину дня отдыху. Это на ваше усмотрение.
Саня набросал план в своей записной книжке, причем чуть не начал писать по-русски, но вовремя спохватился. Потом он задумался и предложил Саиду свой график работы:
- Знаете, господин пресс-секретарь, я привык сначала знакомиться с тем, как люди работают, уже потом, как отдыхают. Поэтому давайте начнем с копей.
Саид явно не был готов к этому предложению, и его лицо приняло озабоченное выражение.
- Мы изучим ваш план, - наконец выдавил он из себя, - и сообщим вам о своем решении через час.
«Ну точно, как у нас в школе, подумал Санников, - пока комиссию водят по вылизанным кабинетам, технички лихорадочно чистят туалеты».
Но терять целый час ему не хотелось, и он остановил разволновавшегося Саида, согласившись отправиться в деревню.
Видимо, устроители показательного мероприятия или плохо старались, или просто были бесталанными людьми. Во-первых, деревня была, по всей видимости, построена этой ночью и бросалась в глаза своей новизной и строительными недоделками, как сказали бы в московском ЖЭКе. Во-вторых, и это было главным промахом режиссеров, туземцам плохо объяснили, как надо себя держать, и они все поголовно были мрачны и недружелюбны. Более того, они стали клянчить у Санникова денежку, выкрикивая неведомо откуда им знакомое слово «Money!» Но свита журналиста, состоявшая из трех министров и пресс-секретаря, беззаботно улыбалась. Они считали, что так и должно быть, ибо никогда не видели свой народ веселым и дружелюбным. Немножко заволновался Саид, заметив, что журналист не спешит запечатлеть встречу на пленке. Он то и дело обращал внимание Сан Саныча на живописные виды деревни и колоритные группы туземцев, но каждый раз слышал в ответ категоричное «No!» Наконец Санников заметил сидящую у хижины негритянскую мадонну с младенцем на руках. Он подозвал к себе пресс-секретаря и сказал:
- Попросите эту женщину произнести слово «cheese».
- При чем здесь сыр? – удивился Саид.
«Болван», - чуть не сказал вслух Санников, но вместо этого терпеливо объяснил незадачливому пресс-секретарю секрет англоязычных фотографов. Саид долго смеялся, но задание выполнил в точности. Саня щелкнул камерой и снова принял скучающий вид.
Все шло по сценарию, изложенному до этого. Туземцы пели и танцевали, не теряя, однако, своего мрачноватого имиджа. Санников взирал на них, сидя на подобии роскошного трона, сооруженного специально для него из какого-то очень пахучего дерева. Он бы никогда не рискнул взобраться на такую высоту, но другой мебели для сидения здесь не было. Стоявший Саид то и дело становился на цыпочки, чтобы перевести ему текст песен.
- Этот хорал, - подобострастно объяснял он, - сочинен специально в вашу честь. В нем говорится о надежде, проснувшейся в душах наших людей в связи с вашей благородной миссией. Вы видите, как танцующие потрясают своими мачете, выражая гнев нашего народа против поработителей. Если вы сделаете сейчас снимок, он будет свидетельством стремления нашего племени к независимости и свободе.
«Свою роль ты вызубрил блестяще, - подумал Саня, неохотно доставая камеру. – Но ты, вероятно, забыл, а может быть, и совсем не знаешь, что она рассчитана на дураков. Видимо, твой Великий Вождь хочет проверить меня на сей предмет: клюну я или не клюну на эту дешевую лесть и пустые лозунги. Если клюну, значит, я притворяюсь, ибо он знает, что я не дурак».
Затем высокого гостя пригласили на обед в хижину, как ему сказали, вождя этой деревни. Вождем его назначили, наверное, этой ночью, поэтому этот толстый, богато декорированный абориген был растерян и постоянно зевал. Чтобы рядовые соплеменники не заглядывали в хижину и не просили есть, их отогнали в дальний угол деревни, где стояли котлы с мясом и бочки с брагой. Настоящее веселье происходило именно там, а в хижине вождя деревни было скучно и мрачно, несмотря на то, что обед сопровождался музыкой. Теперь организаторы решили потрафить белому гостю и врубили через усилитель песни «Rolling Stones».
Саня пригубил чашу с местным растительным вином, оценив, однако, его аромат и крепость. Министры последовали его примеру, приняв его поведение за норму, принятую на дипломатических приемах. Саид как предводитель их кортежа не пил вовсе. Один только вождь выпил чашу до дна и затянул длинную речь, которую пресс-секретарь добросовестно старался перевести. Но данный спич был настолько несвязен, что с трудом поддавался переводу. Как Саня понял, вождь деревни, в основном, рассказывал присутствующим свою биографию
- Не хотите ли взять у него интервью? – спросил Саид после окончания речи.
- Нет, спасибо, - ответил Санников, - все, что я хотел узнать, я почерпнул из его выступления.
Эта издевательская реплика тоже прошла мимо сознания упертого пресс – секретаря, но его душа требовала деятельности, и он продолжал наседать на журналиста:
- Так, может быть, вы побеседуете с уважаемым старейшиной этой деревни?
- Охотно, - отозвался Саня, ибо постоянно отказывать бедному предводителю комиссии становилось неприлично.
Старейшина, оказывается, сидел рядом за яркой ситцевой занавеской. Телохранители стремительно распахнули ее и, подхватив под руки высохшего, как мумия, старичка, подтолкнули его к журналисту.
Сане стало жаль хранителя племенных преданий и традиций, и он усадил его рядом, согнав с насиженного места растерявшегося пресс-секретаря, подвинул к нему кусок мяса неизвестного животного и налил в чашу вина. Старик с достоинством принял угощение с царского стола, не торопясь выпил чашу до дна и закусил.
Санников невольно улыбнулся, представив себе, как сейчас оторопеет его окружение при первом же вопросе интервью. Дело в том, что он будет на родном языке аборигенов. Сегодня ночью неутомимый Ачоа сбросил на его сознание основные слова и выражения народа племени Мурумба, и во время этого приема он уже понимал речь окружающих его людей. Теперь он хотел попытаться говорить самому.
- Сколько лет вам, о уважаемый старейшина рода? – спросил Саня, и взглянув на хозяев, заметил, что они совсем не удивились. Видимо, они всегда считали, что весь мир должен говорить на их языке.
- Мы, долгожители, не следим за движением лун, досточтимый иноземец, - горделиво ответил старик. – Пусть этим занимаются те, кто думает о смерти. Мы же думаем о вечности нашего рода.
«По-моему, - подумал Саня, - он здесь единственный умный человек, хотя говорит странные вещи. Надо только узнать, научили ли его говорить столь мудро, или это его собственные мысли и слова».
- Ваши люди живут сейчас в очень трудных условиях, - продолжал Санников, стараясь вложить в каждый свой вопрос двойной смысл. – Что надо сделать, чтобы они жили лучше?
- Наше племя живет так, как велели нам жить наши Боги, - твердо ответил старик. – Если Боги будут милостивы, нас ждет преуспеяние и покой, если они разгневаются, мы все уйдем в небытие. Я слышал, что ты приехал сюда, чтобы помочь моему народу стать свободным. Я буду просить наших богов, чтобы они благословили тебя на это благородное дело. Но бойся заменить собой наши высшие силы. Они не простят тебе этого.
- Великий Джамбо хочет, чтобы вы стали самостоятельной страной и были признаны всеми нациями мира. Как ты думаешь, принесет это твоему народу благосостояние и достоинство?
- Наш Вождь поистине великий человек. Боги дали ему силу, талант и доброту, что снискало к нему любовь народа. Будет так, как он решил. Мы доверяем ему, и он не обманет нас, потому что любит свой народ.
«Ты великий дипломат, - решил про себя Санников. – Но, по-моему, самобытный, не такой натасканный, как Саид».
Поблагодарив мудрейшего за интересное интервью, Санников выключил диктофон, всем своим видом показывая, что готов к продолжению мероприятия.
Саид тут же засуетился, велел хору девушек еще раз спеть хорал в честь почетного гостя, а по окончании его спросил:
- Вы желаете отдохнуть после обеда или посмотрите наши алмазные копи?
- Я бы все-таки хотел увидеть, как и в каких условиях трудятся ваши люди, - ответил Саня. – Если они делают это так, как и веселятся, то мои читатели будут в неописуемом восторге.
Сразу появились телохранители, вручившие всем участникам экскурсии новенькие желтые каски и полиэтиленовые накидки. Санников настроился на долгую дорогу, но они не прошли и ста метров, когда он увидел ограждение из элементарных жердей, окружавшее обыкновенную яму. Однако, лестница, ведшая вниз, была бетонной, и как только они спустились под землю на расстояние одного пролета, на их головой раздался гул, и дыра над их головами прикрылась железным щитом. На стенах зажглись неяркие фонари. Пройдя по лестнице несколько недлинных пролетов, они оказались в большом бетонном бункере. Железная дверь на правой его стене с визгом открылась, и сверху опустилась шахтная клеть, вход в которую распахнул стоявший там круглолицый, лоснящийся при свете фонарей, туземец, с улыбкой через все лицо.
Спускались недолго. Внизу, при свете ярких прожекторов, установленных, видимо, по этому случаю их ждал министр транспорта и промышленности Майкл Ордвей, которого Санников узнал по описаниям Ачоа. Он тоже радостно улыбался, но было видно, что его улыбкой и бодрой речью скрывается огромное напряжение, ему очень не хотелось сегодня вечером попасть на прием Вождю, если он покажет журналисту не то, что следует. Но сейчас он испытывал удовольствие, получив возможность говорить по-английски, и мистер Ордвей беспрестанно болтал, задавая Санникову уйму вопросов. Саня терпеливо отвечал.
- А я бы не сказал, что вы австралиец – вдруг пришел к неожиданному выводу господин министр. - у вас типичный лондонский выговор.
Эта реплика вызвала у Санникова раздражение, и он холодно заметил:
- Я десять лет был европейским корреспондентом моей газеты и предпочитал жить именно в Лондоне. А потом я и вовсе стал сотрудником британского издания. Так что, естественно, я говорю так, как я привык. А вот в вашем английском очень заметно влияние местных наречий.
Министр обиделся и замолчал. Из-за поворота с грохотом выкатились вагонетки, свежепокрашенные и устланные коврами. Электропоездом управлял такой же улыбчивый, как и прежний, туземец, на лице которого отражались все фонари подземелья. Через несколько минут тряской и небыстрой езды они очутились в просторном забое, где работало около десятка шахтеров. Все они были одеты в новенькие голубые комбинезоны и такие же каски, перфораторы в их руках тоже были новыми и блестящими.
"Прямо хоть кино снимай, - подумал Саня. – Подошло бы название: «Стахановцы племени Мурумба». Или «Большая жизнь алмазных копей в диких джунглях Африки».
Шахтеры между тем громко переговаривались друг с другом, не обращая на гостей никакого внимания.
- Вы будете брать интервью у кого-либо из них? - спросил неутомимый Саид.
- Я сделаю это, когда мы поднимемся наверх, - ответил Санников. – Здесь очень шумно А сейчас я хотел бы взглянуть на образец вашей продукции.
Саид подозвал одного из рабочих, и тот, зачерпнув каской в вагонетке, принес ее гостю. Но кроме бурой земли Саня там ничего не увидел, и тогда шахтер с минуту покопался в ней и протянул ему серый камешек размером с копеечную монету.
- Можете взять его в качестве сувенира, - великодушно предложил Саид.
- А меня не обвинят в хищении алмазного фонда вашей страны? – пошутил Санников.
- Ну, что вы, - рассмеялся пресс-секретарь. – Чтобы этот камешек стал бриллиантом, надо затратить уйму времени и труда.
Неожиданно в беседу вступил Майкл Ордвей:
- Скажите, а что, вопрос о нашей самостоятельности уже решился? Вы сказали: «…алмазный фонд страны».
- Простите, я оговорился. Просто это не звучит: «…алмазный фонд племени». Но, судя по тому, что я увидел, ваша независимость не за горами, - ответил Сан Саныч и кинул камешек обратно в каску.
Договорившись, чтобы одного из шахтеров, а именно улыбчивого машиниста электропоезда, чем-то понравившегося ему, подняли на поверхность для интервью, Санников осмотрел забой и понаблюдал за работой добытчиков алмазов. В дальнем углу забоя он заметил узкий штрек, уходящий в темноту. Там тоже были слышны стрекот перфораторов и голоса.
- А можно пройти туда? – спросил он Ордвея.
Тот смутился и объяснил, что в штреке сейчас много воды и без резиновых сапог там не пройти. Но пообещал, что в следующий раз они обязательно прихватят нужное оборудование и осмотрят заинтересовавший журналиста объект.
Они поднялись наверх и вновь расположились в хижине вождя декоративной деревни. Слуги полили им на руки теплой воды из серебряных кувшинов, а затем предложили прохладительные напитки местного производства. Они были вкусны и ароматны. Вскоре появился и избранный для интервью шахтер. Он тоже вымыл лицо и руки, не стесняясь, удобно расположился в кресле и улыбнулся Санникову.
- Вы довольны своей работой в шахте? – спросил тот.
- А почему бы и нет? – жизнерадостно ответил шахтер, - Условия в шахте у нас отличные, вы сами видели, зарабатываем мы неплохо, начальство относится к нам хорошо. О чем еще может мечтать туземец, не имеющий даже своего государства.
«Складно говорит, - подумал Санников. – И точно по теме. И еще пара таких интервью, и я поверю в счастливую жизнь поголовно всех местных аборигенов».
- У вас есть семья? – продолжал он.
- Конечно. Жена и двое детей. Оба мальчики.
- А где вы живете?
- Видите ту хижину под пальмой? Справа от дороги? Это мой дом. У меня есть две козы и мул. Я вожу на нем кокосы и другие фрукты из джунглей.
«Не знаю, когда тебе дали этого мула, - снова подумал Саня, - но дом тебе построили точно этой ночью».
И тут произошел казус, дорого обошедшийся устроителям данного мероприятия. В хижину неожиданно ворвался туземец в форме полицейского и истошно завопил, обращаясь к машинисту:
- Господин Мочоа, там у котлов драка! Люди перепились и уже готовы пустить в ход мачете!
Кричавший, конечно, не знал, что журналист уже владеет их языком, зато Саня прекрасно помнил из рассказа малийского друга, кем был всемогущий Боб Мочоа.
Санников не имел представления о том, могут ли краснеть негры, но сейчас он без сомнения сказал бы: могут! Шеф криминальной полиции побагровел и проорал слова, которые еще не вошли в Санин лексикон. Затем он беспомощно взглянул на журналиста, не зная, в каком ключе будет проистекать теперь их интервью. Сане, прежде всего, было смешно, но он неожиданно испытал и некоторое чувство досады
«В данном случае вы поступили неумно, - мысленно обратился он к Великому. - Не понимаю, зачем надо было устраивать этот маскарад с превращением шефа полиции в машиниста электропоезда. Вероятно, настоящий машинист оказался агентом вражеских сил, которые хотят воспрепятствовать независимости вашего племени, и мистеру Мочоа пришлось его заменить».
Он успокаивающе улыбнулся все еще багровому шефу полиции, выключил диктофон и сказал с присущим москвичам чувством едкого юмора:
- О том, как доится ваша коза, господин Мочоа, вы расскажете мне в следующий раз. Я непременно загляну в вашу скромную хижину и побеседую с вашими милыми мальчиками. А пока разберитесь, почему это добросердечные люди вашего племени устроили поножовщину у котлов с мясом.
Неожиданно у него напрочь пропало желание продолжать свою миссию в Мурумбе. Он ожидал всего: обмана, подтасовок, фальшивых речей, но к такой явной глупости он был не готов. А ведь там, в подземелье, со слов его друга Ачоа, безвылазно живут совершенно бесправные люди, просто-напросто, рабы. А он, пусть с недоверием и насмешкой, наблюдает за чудовищным спектаклем для одного зрителя, которого, к тому же считают дураком, и ничего не может сделать для тех несчастных тысяч людей. Все внезапно так обрыдло ему, что он готов был взмолиться и просить Улафа вернуть его в Москву.
Он посмотрел на сидевших вокруг него, как истуканы, министров и прочих официальных лиц, вздохнул, выпил из стоявшей перед ним чаши глоток крепкого мурумбийского вина, и тогда к нему пришло неожиданное и смелое решение…
Он увидит все, что ему надо увидеть завтра же. И сам Великий Джадо будет сопровождать его….
Restitution 10.
Возвращение к прошлому (лат).
(Продолжение рассказа Бориса Ивановича Крюкова).
Это было началом моего счастья. Я бы сказал – предчувствием счастья.
Мы виделись каждый день. Утро начиналось с того, что мы встречались в сенях, где на стене висел огромный медный рукомойник, до блеска надраенный и наполненный холодной, кристально чистой водой из колодца. На его боку была выгравирована надпись «Купец Шилов», и принадлежал он когда-то торговому судну того же названия, шкипером на котором был покойный муж нашей хозяйки. Правда, тогда он уже назывался «Третья пятилетка»
Обливаясь холодной водой, Китти визжала, как недорезанный поросенок, да пусть простит она меня за такое сравнение. Я с восторгом, но и с предосуждением смотрел на нее, боясь, что она своим пронзительным визгом вызовет недовольство Пелагеи Романовны. Но та стояла тут же у двери с полотенцем в руках и с улыбкой наблюдала, как ее заморская гостья принимает водные процедуры.
Потом мы завтракали. Не знаю, откуда Пелагея Романовна прознала о вкусах англичан, но на завтрак у нас была овсяная каша из хлопьев «Геркулес», по выходным - яичница с копченым салом и обязательно – кофе, сваренный, правда, из «кофейного напитка» под названием «Лето». Другого кофе хозяйка не признавала.
Если Китти отодвигала какое-либо из блюд, не доев, Пелагея Романовна снова ставила его перед ней, показывая при этом девушке мизинец. Этим она намекала ей на ее неимоверную, по ее мнению, худобу.
После завтрака мы непременно поднимались наверх и любовались окрестностями Устюга. Затем мы приступали к работе, то есть, быстренько выбирали по карте интересующие нас город, село или монастырь и бежали на автостанцию.
Я не знаю, как описать восторг, который Китти испытывала при виде все новых и новых памятников нашей древней культуры. Казалось, что вот она уже успокоилась после потрясения, испытанного ею после знакомства с сокровищами Великого Устюга. Я был почти уверен, что достопримечательности нашего дальнейшего маршрута она будет воспринимать как обыденность русской старины. Но не тут-то было. В Кирилло-Белозерском монастыре я приложил немалые усилия, чтобы вывести ее из потустороннего состояние зачарованности и любви. Дело в том, что это состояние приносило ей муку полного отрешения от действительности и пренебрежение простейшими правилами общения с окружающими ее людьми.
Расскажу тебе один случай.
После осмотра знаменитого монастыря на Белом озере, мы безуспешно пытались устроиться в гостинице города Кириллова, так как там в это время принимали «плановых» туристов. Я переругался со всеми работниками гостиницы, обзвонил все вышестоящие организации и даже пытался дать взятку администратору. Все было тщетно.
Все это время Китти сидела на валуне на берегу озера и безотрывно смотрела на отражение в его водах величественного ансамбля древнего монастыря. Вконец измотанный, я присел рядом с ней и сказал, что с гостиницей ничего не выходит.
- ОК, - беззаботно ответила она, - будем ночевать здесь.
И она указала на скамейки рядом с гостиницей.
- Ты с ума сошла? – возмутился я.
- А ты это только сейчас заметил? – без тени улыбки спросила она. – Связался с помешанной, так терпи. И вообще отстань от меня. Я сейчас, именно сейчас, должна понять, как здесь, на краю света, могла возникнуть эта красота. Мне надо знать, кто были эти люди, которые пришли сюда и, страдая, создали все это. Понимаешь, все то, что нам рассказывал о них экскурсовод, и все прочитанное мною об этих людях в толстых книгах – ерунда! Они были другие! Когда я вхожу в храм или иду по дороге, мощенной старинными плитами, я даже вижу, в чем они были другими! Вот скажи, если бы я, Китти Локхарт, пришла сюда шестьсот лет тому назад и построила бы здесь чудо-храм, что бы написали обо мне нынешние люди? Не знаешь? Вот то-то же… Они не написали бы самого главного: что я пришла сюда, чтобы понять себя. И выразить себя в этом храме…
Она внимательно посмотрела на меня. Словно ища ответа на свои вопросы, но увидев мое озабоченное лицо, поняла, что мои мысли далеки от ее душевных терзаний и заняты все тем же: где мы будем сегодня ночевать. Она махнула рукой и отвернулась от меня, как от бесполезной, ненужной вещи.
Приближались белые ночи, и я не мог понять, рано или поздно сейчас. Часов у меня не было, так как я утопил утром, купаясь в озере. Настроение было такое, что хоть волком вой.
Спасла нас добрая старушка, изо всех сил тащившая мимо белую козу.
- Что, милые, - ласково пропела она, поравнявшись с нами, - не селют вас в гостинице-то?
- Не селят, бабуля, - мрачно ответил я.
- Иностранцев ждут, - осведомленно заметила старушка. – Иностранцев они завсегда селют. Бывает даже, наших выгоняют, чтобы тех поместить. Стыд, да и только. Как будто наши хужей. Ну, ладно. Вы помогите мне козу до двора дотащить, а я вас в своей светелочке размещу. Она у меня чистая да теплая.
Первой сказала «спасибо» ей Китти. Бабуля взглянула на нее с удивлением:
- А что это ты вроде плохо по-нашему говоришь?
- Иностранка она, из Англии, - поспешил объяснить я.
- А чего ж они тебя не селют-то? – поразилась старушка, но тут же мазнула рукой: - Да ладно. Какое мне дело, в чем ты пред ними провинилась. Бери, милок, козу на руки да тащи ее во-о-о-н к тому дому. Привыкла, треклятая, с малых лет, чтобы ее на руках таскали.
Так мы нашли ночлег, а Китти спустилась на землю. Едва войдя в бабушкину светелку, она упала на пышную кровать и мгновенно уснула. Долгие походы и беспокойные мысли одолели ее.
… Чтобы скоротать время в дороге, мы вели непринужденные беседы на английском языке. С одной стороны, я получал отличную языковую подготовку, с другой – старался как можно больше узнать о Китти, ибо она для меня была тайной за семью печатями.
Она рассказывала о себе неохотно, но врожденна английская вежливость вынуждала ее терпеливо отвечать на мои бесчисленные вопросы. Иногда она забавлялась, выслушав их.
Я начал с ее семьи.
- Кто твой отец? – спросил я первым делом.
- Вообще-то, у нас отдают предпочтение женщинам, когда спрашивают о семье, - ответила она насмешливо, - но так уж и быть, я отвечу на твой не совсем корректный вопрос. Мой отец, Джон Локхарт – младший, - пэр Англии.
- А кто это – пэр, да еще и Англии? – начинал я валять дурака – И чем он занимается?.
- А ничем, - гордо отвечала мне Китти. – Правда, иногда он заседает в парламенте.
- Здорово, - восхищался я. – А чем занимается твоя мама?
- Ты дурак или только притворяешься? - возмущалась Китти. – Ну, чем может заниматься жена пэра7 Конечно же, сидит дома.
- А-а, понял! Она готовит пищу, стирает и убирает в квартире, не так ли?
Китти фыркнула:
- Ты окончательный тупица, Боб! Где ты видел, чтобы жена пэра готовила, стирала и убирала? Это все делают наши повара, горничные и прачки. А моя мамуля только следит за тем, чтобы все это делалось надлежащим образом. И еще она занимается благотворительностью и даже является президентом благотворительного фонда имени моего покойного дедушки.
- А кем был твой дедушка?
Терпение Китти иссякло:
- Ну, конечно же пэром. Ты что не знаешь, что это звание передается по наследству? Вы, что, этого в школе не проходили?
- Проходили, конечно, - робко и обреченно отвечал я. – Но я был на редкость тупым учеником.
- Я думаю, ты им и остался, - хохотала она и щелкала меня по носу.
Признаться, мне это было приятно.
Итак, за первые пять дней наших путешествий я выяснил всю ее подноготную. Я узнал, что кроме отца и матери у Китти есть брат, которого, вероятно, должны были называть Джон – младше младшего. Но он стал не на ту стезю, которая была указана ему его происхождением, и вместо того, чтобы готовиться к вступлению в должность пэра, он влюбился во французскую стриптизершу, женился на ней и стал проматывать фамильные денежки. Строгий папа Джон несколько раз закрывал ему кредит, а добрая мама Полли вновь открывала его. Но оба они вскоре пришли к единому мнению: их единственная надежда и опора в будущем – это дочь. Их, правда, огорчало то, что, начитавшись Толстого и Достоевского, Китти выбрала факультет славистики, но это все-таки был университет, а не пляж на Канарах, где проводил свое время их сын. Потом сэр Джон хорошо знал потенциальные возможности России и был уверен, что после окончания университета их дочь будет востребована на экономическом поприще как знаток языка и особенностей этой страны, и сделает блестящую карьеру. Поэтому родители не жалели денег на ее образование, благодаря чему и была оплачена поездка Китти, как они выражались, в дремучую Сибирь.
Что касается самой Китти, то в раннем детстве она была дерзким и воинственным ребенком. Даже мальчишки обходили из дом стороной, что бы не попасть на острый язычок или, не дай Бог, на кулачок отчаянной мисс Локхарт. В частной школе, куда ее определили после окончания «junior school», она немного остепенилась, потому что решила стать первой леди в своем классе. Она начала следить за своей одеждой, речью и выбором друзей. О музыке великих композиторов она говорила так, будто они сами посвятили ее в глубину своих замыслов. Она круто выгибала брови, если кто-либо из ее одноклассников признавался, что не читал Милтона или Бокаччио. Она делилась мнением о последней постановке в театре, оценивая ее с позиции самого революционного авангардиста. Но в живописи она предпочитала почему-то импрессионистов и Тернера.
Она завоевала намеченные ей позиции и пользовалась в классе и даже во всей школе непререкаемым авторитетом. О ней говорили не иначе, как: «Эта та самая Локхарт». К тому же она была красива, и число ее поклонников было неприлично огромным. Одни из них всюду сопровождали ее, борясь за право носить ее ранец. Другие приглашали на сомнительные постановки в театре – варьете. Третьи писали страстные стихи и подбрасывали их всюду, где только было возможно.
Но когда ей исполнилось пятнадцать, она вдруг обнаружила, что всеобщее внимание к ней стало не таким пристальным. Она проанализировала ситуацию, выяснила причины внезапного охлаждения и резко сменила свой имидж. Первым делом Китти сделала новую, более современную прическу, которая была уродливой, но модной. Затем она полностью заменила свой гардероб. На смену строгим платьям и костюмам пришли джинсы, шорты, мини-юбки и яркие маечки с логотипами. Она стала курить и приглашать подруг в кафе на чашечку кофе с коньяком. И то, и другое было ей противно, но делала это только для демонстрации собственной раскрепощенности, не позволяя себе увлечься этими слабостями всерьез.
И в школе снова зазвучала эти волшебные слова: «Та самая Китти Локхарт». Правда, некоторые произносили их с осуждением, что делало Китти еще привлекательней. Нет ничего притягательнее, чем имидж бунтаря против собственных же привычек и взглядов.
Теперь в их дом толпами повалили знакомые и не знакомые тинейджеры, чтобы послушать на ультрасовременной аппаратуре записи самых популярных поп – и рок – групп. Между сторонниками тех и других возникали яростные споры, порой переходящие в не менее яростные драки. Китти четко определяла, какая сторона сильнее, и прекращала потасовки, поддержав ее. Истина ее не волновала, так как она считала, что ее не существует.
За это время в их доме уволились трое горничных и повар. Первым надоело каждое утро наводить порядок в начисто разгромленной комнате мисс Локхарт, а второго избил молодой хиппи, который по непонятной причине забрел на кухню и нашел личность повара слишком буржуазной. Дело пахло судом, но сэр Джон, не терпевший огласки, все уладил.
Но неожиданно, через год после революционной метаморфозы, все переменилось вновь. И причиной тому явилась, как не странно, русская литература в лице ее великого классика Льва Николаевича Толстого.
На каникулах родители повезли ее в родовой замок Локхартов, расположенный в предгорье близ границы с Шотландией. Замок был древний и живописный, но у Китти он не вызывал никаких семейно-патриотических чувств. За обширным парком, окружавшем наполовину заброшенный дом, тоже никто не ухаживал, и прислуга, жившая в замке круглый год, не рекомендовала ей гулять в нем: в ветреную погоду деревья ломались там, как спички. Без прогулок ей было совсем скучно, и иногда она ходила в соседнюю деревню, чтобы хоть как-то развлечься, но тамошние жители были подстать беспризорному замку - мрачные личности без надежды на светлое будущее. Весь уклад ее жизни в замке умещался в одном емком, но очень страшном для нее слове – скука. Прежде она ее не знала, а оттого страдала невыносимо. И тогда она принялась читать. Благо, что в замке была отличная библиотека, начало которой было положено ее предками аж в семнадцатом веке. Она читала все подряд, не глядя на корешки книг, когда брала их с полки. Только у себя в комнате, тщательно стерев пыль с переплета, он открывала титульный лист, смотрела сначала на год издания книги, а потом уже читала ее название и автора. Затем она приступала к чтению, четко определив себе время этого занятия: закончить читать она должна была не раньше и не позже такого-то часа. Таким образом, она вырабатывала у себя силу воли, одновременно борясь со скукой.
Но однажды она не уследила за временем, а когда взглянула на часы, то оказалось, что она читала лишних полчаса. Она удивилась этому и еще раз взглянула на титульный лист: кто это смог так привлечь ее внимание, что она нарушила заведенный ей порядок. Выяснилось, что это – русский, какой-то граф по фамилии Толстой, а роман называется «Война и мир». Она попыталась вспомнить, что же так привлекло ее внимание в этом повествовании, но не смогла. Какой-то бал, сплошные разговоры, да еще на французском языке, люди какие-то странные…
«Интересно, - подумала она, и чем мне все это понравилось?»
Она снова схватила книгу и принялась перечитывать только что прочитанные страницы. Но снова ничего не поняла. Раздосадованная, она бросила книгу в угол и легла в постель, была почти полночь. На сон грядущий она принялась перебирать в мыслях своих знакомых, друзей и родственников и вдруг подскочила в кровати: «Стоп! Я поняла! Эта книга – обо мне! Они все – как я! Они живые люди. Они говорят о ерунде, но это живая, не придуманная ерунда. Они беседуют о политике, но это настоящая политика, она волнует их. Все, что происходит там – происходит со мной!»
Этой ночью она читала почти до утра. А едва проснувшись, снова схватилась за книгу. Она одолела ее за три или четыре дня, точно она не помнит, потому что не считала их. Потом она перерыла всю библиотеку в поисках других сочинений графа Толстого, но ничего не нашла. И тогда Китти принялась мечтать. Ночью она открывала окно в сад, разговаривала сама с собой, и ей казалось, что де-то здесь стоит князь Андрей и слушает ее. В огромном и холодном зале она включала музыку, стояла у стены и ждала, когда он пригласит ее на танец. И так изо дня в день, каждой ночью, утром и вечером, как только она замечала в окружающем ее мире хоть что-нибудь, напоминающее ей события романа.
Но вскоре ей надоело, как она выразилась, притворяться. Все эпизоды с участием Наташи Ростовой были исчерпаны, а играть Наполеона с Кутузовым ей не хотелось, равно как и Пьера Безухова, которого она почему-то невзлюбила. Тогда она выписала из Лондона полное собрание сочинений Толстого и принялась глотать их со страшной скоростью. Все приводило ее в восторг, Но больше всего из вновь прочитанного ей понравилась «Анна Каренина». И не потому, что одну из героинь звали так же, как ее. Просто ее поразила сама Анна, ее бунт против всех и всего ради любви.
В качестве рекламного подарка к сочинениям графа Толстого было приложено две книги Достоевского, о котором она, конечно же, тоже ничего не знала. Это были «Униженные и оскорбленные» и «Преступление и наказание». Эти книги повергли ее в состояние безысходной муки и отчаяния. Но она еще могла сострадать, и ей еще верилось, что жизнь людей, даже таких, как безнадежно несчастные герои Достоевского, будет счастливой и достойной.
В конце августа она вернулась в Лондон уже совсем другим человеком. Ей уже не хотелось быть первой в классе, ей стало ненужным внимание одноклассников. Музыкальный салон в доме Локхартов прекратил свое существование, а друзья – меломаны разочаровались в Китти. Но это для нее уже не имело значения. Она чувствовала себя спокойной и уверенной. Единственное, чего ей не хватало, это возможности поделиться с кем-либо приобретенным богатство. Носить все это в себе было слишком тяжко. Но человек, которому она могла довериться, никак не встречался ей.
Последний год в школе был для нее большим испытанием. Велик был соблазн вновь окунуться в бездумную и беззаботную прежнюю жизнь, забыть хоть на время о человеческих страданиях, с которыми столкнули ее эти загадочные русские. Но она не изменила себе и после окончания школы поступила на факультет славистика университета в Оксфорде.
Во это и все, что я узнал о жизни Кэтрин Локхарт до ее приезда в Россию. Она рассказала мне это во время наших долгих скитаний по Северу, когда почувствовала, что я тот человек, которому можно довериться. Но это еще будет нескоро.
А пока меня волновала ее настоящая жизнь, и больше всего то, как она относится к происходящему у нас и… ко мне. Китти же целиком ушла в наше прошлое, а ко всему остальному она была равнодушна, будто его и не существовало. И это несмотря на то, что повседневная жизнь постоянно напоминала о себе, порой показывая себя с самой неприглядной стороны. Мы выстаивали огромные очереди в магазинах и столовых, нам постоянно хамили люди, облеченный хоть какой-либо властью, у нас вымогали взятки за то, что обычно делается без всякого намека на мзду. Народ вокруг нас становился все агрессивнее и мрачнее.
Но каждое утро Китти распахивала окно в своей мансарде и кричала на всю улицу:
- I love you, Russia! Please love me too! (Я люблю тебя, Россия. Пожалуйста, люби меня тоже).
Но я почему-то был уверен, что долго так продолжаться не может. Что-то в нашей действительности должно затронуть ее. Ее безучастность к нашей повседневной жизни казалась мне неестественной.
И вот однажды в одном из наших городишек, не помню уже каком, мы возвращались из монастыря в гостиницу по центральной улице и увидели огромную толпу народа, штурмовавшую старинный купеческий лабаз, а ныне магазин райпо с вывеской «Вино – водка». Эта толпа делилась на три ярко выраженные группы. Первая – это счастливчики, которые уже получили, что хотели, и с полными авоськами зеленого змия с трудом выбирались из окружения, покидая поле боя. Вторая – лица близкие к победе, но уже лишенные сил бороться. Они висели на оконных решетках и истошно, безнадежно орали. Третья группа боролась за место под солнцем, то есть в очереди. Боролись они в прямом смысле этого слова, то есть, швыряли и били кулаками друг друга с давно нам известным криком: «Ты здесь не стоял!» Эти еще были полны сил и были готовы стоять до конца, то бишь, до закрытия магазина.
Китти, несмотря на усталость, оживилась при виде всего этого, потом даже рассмеялась и спросила меня:
- Старинная русская потеха? Кулачный бой, да?
Я не мог предположить, что она спрашивает это серьезно, а ее издевательских вопросов терпеть не мог, и поэтому не в шутку разозлился.
- Слушай, пойдем отсюда, - сказал я сердито и потянул ее за рукав.
Ее реакция на это была ужасной. Глаза Китти сузились, стали холодными и острыми, лицо побелело, на щеках разом вспыхнул яркий, неестественный румянец.
- Эй, - закричала она, резким движением вырывая руку, - почему ты командуешь мной! Тебе трудно объяснить, что здесь происходит? Может быть, я тебе надоела? Тогда катись в гостиницу один и оставь меня в покое!
Она выкрикивала эти слова по-английски, и на ее глаза накатывался океан слез.
Я не мог вытерпеть этого. Я обнял ее, крепко, как ребенка, прижал к себе и прошептал по-русски:
- Прости меня, любимая Я расскажу тебе обо всем этом в гостинице. Прости.
Она уткнулась носом в мое плечо и заплакала навзрыд…
В номере я нарисовал ей картину, что происходит у нас в стране на почве борьбы с пьянством. Это было задолго до знаменитой горбачевской эпопеи, но и тогда власть временами пыталась искоренить беспробудную пьянку путем ограничения продажи спиртного.
Китти посерьезнела, надолго задумалась, а потом спросила:
- Скажи, а за это им ничего не будет?
- Кому это «им»? – удивился я.
- Ну, тем, кто это придумал?
Первый урок политграмоты затянулся у нас далеко за полночь. Выслушав мою лекцию о ведущей и направляющей роли КПСС в жизни нашего народа, Китти вздохнула и с грустью произнесла:
- Вот что значит быть политически неграмотной. Мне надо изучать современную историю России, а иначе ты скоро поколотишь меня.
Ни возмущения, ни даже простой критики наших порядков я от нее не услышал.
Я уже собрался уходить к себе, когда она вдруг спросила:
- Скажи, а как ты меня назвал, когда я ревела у тебя на плече?
Я смутился и покраснел.
- Так называют у нас маленьких детей, - принялся я объяснять, - когда их жалеют.
- Нет, - прервала она меня, - ты повтори это слово.
Я собрал воедино все свои силы, посмотрел ей в глаза и сказал:
- Лю-би-ма-я….
- Любимая, - повторила она. - Красивое слово. Надо записать...
Теперь она снова издевалась надо мной,
Она прекрасно знала это слово и поняла, почему я сказал его.