Синие лепестки.
1.
Я привидение. Я сижу у зеркала. Я задрал ногу на ногу и смотрю на самого себя – я привидение. У меня есть голые черные стены. Только слева висит картина – черно-белая фотография площади Согласия в Париже, и в уголке я, то есть часть меня, часть моего тела, рука, выкинутая в воздух, левая нога, размытая в движении. В тот день я не успел попасть в кадр. В итоге это вышел самый лучший снимок из всех, сделанных в моем путешествии. Обрывочный я, так похожий на привидение. Я привидение.
- Посмотрите! – кричу.
- Чего вы хотите? – спрашивает меня голос в темном углу. Я не вижу этого человека. Он просто что-то спрашивает. Нет, теперь я увидел, как развивается его челка. Он сидит у окна.
- Хочу кофе. Принесите мне кофе!
Человек в углу что-то бурчит. Похоже, он говорит, что я сумасшедший. А, может, он просто хотел подвинуть стул подальше от окна. Но все же он встает и уходит. За моим кофе.
2.
Сегодня я нумеровал плиты у входа в театр. Первая, вторая, третья… и так до конца ступеней. В моей левой руке кисть. Ее я обмакиваю в белую краску и вывожу цифры на каменных плитах. Это нужно было для одного из представлений. В действующих лицах был человек, который считал ступени. Но сейчас им был я.
Я хотел запомнить каждый свой вздох. Каждому вздоху присвоить номер, как ступеням. Быть актером, играющим свою роль на плитах снова и снова. Снова и снова.
3.
В тот вечер дети остались дома. Самая маленькая девочка сидела у холодного камина в большой зале и лепила фигурки из пластилина. Мальчик сидел в траве, на высохшей лужайке у дома. Трава была желтой и высокой. Она колола коленки.
Мальчик задрал подбородок и смотрел в небо. Там он заметил что-то особенно интересное. Он напевал песенку, которую сам придумал и вертел в руках тряпичную куклу с глазами-пуговицами и ниткой-улыбкой. Кукла улыбалась почти до самых отсутствующих у нее ушей. Он шепотом напевал детскую песенку и только одно слово произносил громко вслух:
- Посмотри… посмотри…
Он сидел так долго. Смотрел в небо. Напевал песенку. У него были длинные пальцы на руках. Ноги были босы. Штаны были ему малы и лодыжки виднелись из травы. Его лодыжки были схожи с самой травой. Будь они тоньше, разница была бы совсем ничтожна. Или траве нужно было стать толще в несколько раз. Да, траву нужно было набить ватой. Как куклу.
- Посмотри, ты такая маленькая. Посмотри… девочка, в твоих башмачках живут человечки с большими глазами и крылышками. Посмотри, ты такая маленькая, посмотри…
- Инесс! – вдруг закричал он, прервав песню. – Инесс! Инесс!
Сначала его голос звучал тонко и высоко. Затем он начал грубеть, пока не стал почти мужским. А потом мальчик замолчал. Ему захотелось улыбнуться улыбкой куклы. Он встал, вышел на тропинку и ушел в лес.
Уже стемнело. Лес стоял в серебре полной луны. Где-то глубоко в нем ходил мальчик с куклой.
4.
Так прошло много лет. Я был тем мальчиком, который бродил с куклой в лесу. Позже, когда у меня будет больше желания, я вспомню подробности этого детства. У меня было много детств. В одном их них я жил на берегу реки, а за окном был лес. Моя сестра любила пластилин, а я любил тряпичных кукол.
Однажды мне довелось полетать на пароплане над Лондоном. А потом мой друг сделал из этого полета книгу с иллюстрациями по моим рассказам. На картинках я падал. Падал с неба. Летел. Я приземлялся у флагштока, срывал в полете тряпичный зонтик у памятника и вставал на ноги. Картинки вышли волшебные. Из них мы сделали маленькие открытки. Потом составили рассказы. Фотографии, которые я сделал в своем реальном полете, послужили нам отличной основой. Дети моих друзей были в восторге, и не только они, я уверен.. И тогда я начал рассказывать им истории своих детств. Но на самом деле я просто заново их переживал.
5.
Я потерянный человек – меня никто не научил играть в шахматы.
Когда мне было шестнадцать, я ушел в мир. В настоящий мир. Не тот, который окружает нас каждый день.
Я отказался подчиняться правилам, потому что их выдумали такие же, как и я.
Если я не смогу изменить мир, пусть он попробует изменить меня. Эта мысль двигала мною. И я ушел.
Первая моя встреча была с людьми.
Две девушки гуляли в поле. Они рассказали мне, что совершают подобные прогулки раз в неделю. Они берут блокноты, корзинку с фруктами и немного хлеба, чтобы кормить рыб в пруду.
Я чувствовал тогда себя совсем маленьким. Рядом с ними. Они рассказывали мне о мире. О том, как путешествовали по холодным горам, знойным пустыням, бурным рекам. Конечно, в итоге оказалось, что эти девушки были всего лишь писательницами, теми, для кого фантазия иной раз сливается с жизнью.
- Ты мужчина, - сказала мне одна из них. – Мы вас остерегаемся. Чем ближе вас подпустишь, тем меньше в вас хочется верить. Уходи.
- А что, если я другой? – спросил я, откусывая яблоко, которое они мне дали.
Пшеница, посаженная по всему полю, ложилась под ветром. У пруда раскинулась старая ива. Девушки устроились под ней, расстелив клетчатый плед. На нем лежали кисти, краски, простые карандаши, бумага, хлеб, фрукты и виски.
Солнце припекало. Но здесь, у пруда веяло прохладой, она била по ладоням и лицам, в ладонях оставляя свои отблески, в лице – наслаждение творчеством.
- Но ты ведь уже не ребенок, - отозвались девушки. Одна из них приспособила свой блокнот под козырек от солнца, другая разрезала фрукты на маленькие кусочки и выкладывала их в красивом порядке на пластиковой тарелке. - Мы рассказали тебе о себе. Твоя очередь.
- Я буду летать на паропланах и жить в природе. У меня есть младшая сестра Инесс. И я не умею играть в шахматы. Сегодня я ушел из дома.
- Ты отшельник?
- Да, я отшельник. И я ищу новый мир.
- Тогда тебе туда, - девушка, которая всегда молчала, указала мне через пруд. – Только там ты найдешь в себе что-то новое.
Я отломил кусок хлеба, молча поднялся, слегка взглянул на холст, что они установили у самого пруда. Я не мог различить образов, они были переполнены красок.
Я раскрошил хлеб и бросил в пруд.
В тот миг я и стал отшельником.
6.
Я долго бродил у подножия гор, срывал цветы. Мне хотелось тогда одного – стать лепестком. Чтобы все существование мое сводилось к одному – быть собой, быть лепестком, впускать в себя ветер, дотрагиваться до пчел. Представляете, как маленькие, невидимые нам синие пальчики лепестка тянутся к насекомому, они перешептываются с ним, рассказывают, чем занимались всю весну, какие сны видели, будучи семенем. Вот и я хотел бы так же сохнуть под солнцем и воскресать под ранней росой. Это все одно. Это все о лепестке. Если я начну говорить о себе, я не соберу и двух фактов, которые стоило бы связывать между собой. И я хотел быть им.
Тогда мне было всего шестнадцать. И тогда я хотел большего, чем сейчас способен думать. А ведь только так можно мечтать, лишь желанием.
В тот день я встречал животных. Видел лисицу, прошмыгнувшую среди кустов и скрывшуюся в норе. Мне бы хотелось иметь такие же проворные лапки, рыжие с черным. Видел, как орел пролетал в небе. Я был точно так же, как и он – немножко под небом. Встретил зайца, он был в метре от меня. Он свесил уши, на секунду остановился взглянуть на меня и умчался вдаль.
Единственное, чего я хотел в тот миг – это быть лепестком. Чтобы вечно наблюдать за рыжими лапками, теми, кто мчится вдаль и немножко небом.
В тот день я долго шел, много пил и остановился лишь однажды, – чтобы навсегда покончить с прежним миром. Я сжег все свои деньги и почувствовал себя свободным. Меня больше ничто не могло удержать.
7.
Знаете, как в девятнадцатом веке контрабандисты шелка, чаще всего англичане, с их выстроенными манерами, чаями в пять и туманами, добирались до Японии? Иногда путь длился до двух месяцев, им приходилось ехать в экипажах сквозь всю Европу, затем на поездах, в собачьих упряжках по русским степям, через горы к Океану, который приходилось пересекать на пароходе. Так добирались до места назначения. Я бы хотел пройти весь этот пусть только ради одного. При достижении гор Китая, путешественнику завязывали глаза, чтобы он не видел пути и не мог привести за собой войну в эти места. Его сажали на лошадь, и начинался долгий путь к Большой Воде.
Я думаю, это самая интересная часть всего путешествия. Чувствуешь, как покачивается под тобой лошадь, уже уставшая, слышишь, как ноги людей и животных ступают по хрустящему снегу - ведь высоко в горах чаще всего снежно, - краешком глаз видишь впереди белую полоску и вдыхаешь настоящий морозный воздух. Там он совсем другой. Я почувствовал его однажды в себе и уже не смог забыть это ощущение. Каждую зиму я вспоминаю его с первым снегом.
Но потом в конце века, перевоз шелкопряда был легализован. И вся процессия утратила свою прелесть.
Я думал об этом, лежа на траве в тени дерева с соломинкой в зубах. Рукава моей рубашки уже успели потрепаться, и по светлой коже равномерно начинал ложиться загар. Я уже около пяти дней бродил по этим просторам, в этих степях. Я ел ягоды, чтобы беречь хлеб, пил из источников, днем спал в тени редких деревьев, а ночью в расщелинах ущелья, чтобы не бояться волков и призраков темноты. Еще бы немного, и я бы начал охотиться. Пока же я ловил только бабочек. Как только они привыкали к моим рукам, я их отпускал. Я не хотел, чтобы они теряли то, что потерял двухмесячный путь в Японию. Ведь все, что становится доступным, получает ограниченность. Как ощущение контуров крыльев бабочки в моих руках.
8.
Моя сестра на два года младше меня. Мы все детство провели вместе, учились вместе, вместе строили замки из песка, вместе мечтали, пили одинаковые напитки и жили по одним и тем же правилам. Но потом она выросла. Выбросила все домики из пластилина, надела каблуки и ушла. Вышла замуж, родила мальчика, научила его рисовать красками – единственному из всего того, чем мы увлекались, что считали истинно нашим – и стала работать в офисе. Может, ее муж и был успешен. Но с водопада он никогда не прыгал, как прыгали мы.
Инесс ведь нашла меня тогда. Оказалось, что она постоянно шла за мной. Ночевала в тех же условиях, за мной научилась отличать съедобные ягоды от ядовитых, даже однажды поймала зайчонка и долго держала его при себе, чтобы не быть одной. Но она не понимала, почему я ушел. Я, конечно, ее потом отругал за то, что она оставила наших родителей. Но разве я был прав? У нее, как и у меня, всегда был выбор. Например, летать на пароплане или работать в офисе. Тогда она выбрала идти за мной. Быть моей тенью и потом даже спасти меня от долгой ночи боли. Я сильно изранил ногу, спускаясь по скале после очередной ночевки на высоте. Боль была обжигающей, словно я окунул ногу в озеро кипятка. Инесс появилась в самый подходящий момент с белым развивающимся за ее спиной, как флаг спасения, бинтом. Она звала меня и кричала:
- Неуклюжий ты медведь! Куда полез! А ведь сам ничего не сделаешь, ты даже микстуру от кашля вовремя выпить не можешь!
И с тех пор мы опять были вместе. И прыгали с водопадов. Мы играли в классики на камнях-мостиках в озерке, кричали зверям «Олоха!» и собирали венки из самых красивых цветов.
- Этот для мамы, - сказала она, поднимая с земли синий цветок. – А этими цветами украсим наши комнаты и сделаем потом звездный потолок с настоящим созвездием Персея и Альдебараном.
Я молча наблюдал за ней. За ее зелеными глазами и маленькими ручками. Ее одежда уже была потрепана. Рукав куртки был изорван.
- Ты же не всерьез сказал, что ушел навсегда? – спросила она. – Мы ждем тебя. Я однажды, дня через два после твоего ухода поймала летучую мышь. Да. Она напомнила мне тебя. Такая же упрямая, я еле удержала ее в руках. Не боялась, хоть она и исцарапала мне все руки. Но потом я ее отпустила. Тогда я поняла, что и тебя стоит отпустить. Но не сейчас. Сейчас ты нужен маме, папе и мне. Поэтому я собрала рюкзак и в ту же ночь пошла за тобой. Я знала, что найду тебя. Ты ведь говорил, что собираешься прыгать с водопада. Так я тебя и нашла. Всего через три дня.
- Ты встретила на пути двух девушек? – вдруг спросил я. – Ты видела их, правда?
- Да, они прокатили меня на лошади и угостили сладким кофе. Они показали мне свои рисунки. Они рассказывали мне о тебе. Я в тот момент думала, что совсем не знаю тебя. Ты был такой острый в их рассказах, даже в рисунках, изображавших тебя, были только острые, четкие линии. Мне нравилось думать о тебе так, как думали они. Они будто любили тебя.
- Может, больше ненавидели?
- Они не видели в этом разницы. Они просто записали тебя в свои блокноты.
Мне было всего шестнадцать. И кто-то меня уже любил. Но наши пластилиновые замки все еще нуждались в доработке. Мы еще собирались поставить пару шлагбаумов для знамен и большую триумфальную арку, чтобы чествовать победителей. Но я еще не был им. Тот настоящий мир меня не принимал. Он будто говорил мне, что я нуждаюсь в шлифовке, как медная монета. На самом деле я просто все еще нуждался в семье. Тогда мы решили бродить еще неделю, а потом вернуться домой.
9.
В детстве мне нравилось представлять, будто я часть бродячего цирка. Для него я мастерил тряпичных кукол. Для него я сочинял песни. Иногда я жил своими фантазиями. Инесс играла со мной. Мы находили на чердаке старые фотографии и тщательно всматривались в лица, чтобы понять, что нужно этим людям. Ведь они были единственными нашими зрителями. Для них мы устраивали представления, которые иногда приходили посмотреть наши родители и наши друзья со школы.
Но когда я вырос, я забыл это свое детство. Но однажды вспомнив, пошел работать в театр. Я освещал сцену и делал приготовления к представлениям. Я подносил актерам в коробочках розовую пудру, которая пахла чем-то моим детским, они пудрили щеки, частички оседали на моих белых рукавах.
Я нумеровал плиты белой краской, которую потом можно было легко стереть. Конечно, я подготавливал всего лишь шаблон, чтобы актер долго не думал. Но я чувствовал себя тогда настоящим, нанося цифры, стирая их, вновь нанося. Я создавал все это сам. Будто я был единственным целым веществом в этом мире. Все остальное было лишь тенью. И я желал остаться один. Чтобы никто не мог увидеть моих желаний. Они были просты: выпить чаю в одиннадцать, подрезать брюки актеру под образ бродяги, сделать больше фотографий того, чего ни один увлеченный зритель никогда не увидит. Я видел в актерах своих тряпичных кукол. В иной девушке видел Инесс. В зрителе – свою маму. В балконах – моих птиц, для которых я в другом детстве строил скворечники и голубятни, и они для меня приносили письма. В такие моменты с моих плеч будто бы поднималась черно-белая пыль, словно обрывки фотографий. Каждая пылинка содержала в себе частичку моего бродячего цирка. Она поднималась к потолку, оседала на театральной люстре. Она поднималась выше балконов, а значит, четче видела, что творилось кругом.
Я опустился бы в одно из кресел, чтобы наблюдать за ними. Но меня ждали ступени, ждала работа, которая заключалась лишь в одном – создавать шаблоны и быть настоящим.
10.
Конечно, я много путешествовал.
Самое большое мое путешествие длилось, когда мне сообщили, что умерла мама. К тому моменту я уже вырос и неправильно воспринял эту новость. Будь я ребенком, я бы заплакал или забился в угол и не вылезал оттуда неделю. И это было бы самым честным и правильным по отношению ко времени. Но на этот раз я всего лишь купил билет на поезд. Долго наблюдал за людьми. Целые сутки мы жили в одном поезде, в одном ритме движений, как в одном доме. Я не хотел узнавать, кто все эти люди. Мне не было до них дела. Я больше не видел ни в одном из них того, что мог замечать прежде в глазах, голосе, ногтях, воротничках. Я изредка делал фотографии, что-то писал в блокноте, смотрел в окно, пил немного алкоголя, чтобы согреться изнутри.
Я тогда еще не думал о том, что уже скоро перестану искать в каждом зрителе ее – маму, что по той же причине перестану работать в театре и уйду в газеты, перестану вспоминать детство, потеряю связь с сестрой, продам все свои игрушки, которые создавал вот уже десять лет и распрощаюсь со всем, что меня связывало с ниточками в моей голове. Они вновь распутаются. Прощайте паропланы, фотографии с зонтиками и флагштоками, красочные комиксы, дети, бродячий цирк, театр, поезда.
Конечно, я не думал об этом.
Я, наверно, все еще ощущал, как с моих плеч поднимается пыль.
Я тянулся за нею руками. Но ровно через сутки они безвольно опустились по швам моих не глаженых черных брюк.
Это случилось ровно в тот момент, когда я увидел плачущую Инесс. Теперь мы остались вдвоем. В разных концах планеты, на разных концах ниточек, которые мы так тщательно плели все эти годы, на которых так умело держали равновесие и вдруг вместе упали. Не в воду, как в детстве с водопада. Скорее в песок, который мы совсем не любили. Это путешествие открыло во мне новую дверь. Наверное, сделало меня нормальным. Я теперь совсем не мог понять, что такое эта пыль с плеч, что такое любовь и ненависть, я не мог посчитать, сколько прожил детств и для чего создавал кукол. Единственное, что осталось в моей памяти – лунный вечер в лесу, когда я брел с куклой. Трава колола коленки. Я звал сестру. И напевал: «Посмотри, ты такая маленькая. Посмотри, девочка, в твоих башмачках живут человечки с большими глазами и крылышками. Посмотри, ты такая маленькая, посмотри…»
Но больше всего я помню, чего я искренне желал в тот момент. Я хотел всего лишь, чтобы мама была рядом, чтобы она забрала меня из холодного и страшного леса, маленького мальчика с куклой в руках.
Пока я был ребенком, это можно было заполучить, как книгу с полки.
А теперь я не помню ничего.
11.
Я потерянный человек. Я не умею играть в шахматы и не помню своего детства. Я такой обрывочный. Я помню лишь, как стал собой. Моя жизнь идет одним днем. Я путешествую кораблями, иногда воспринимая свое тело лишь как сосуд с морским воздухом. Я взбираюсь по горам, надеясь слиться с величием снега и облаков. Я брожу по лесам и степям, желая стать лепестком. Я уже не леплю замки из пластилина, не рисую красками, не прыгаю с водопадов, не наблюдаю звезд и даже не могу отличить съедобные ягоды от ядовитых. Я не мастерю кукол для своего бродячего цирка. Потому что я и есть бродячий цирк. Все это во мне. Я единое целое, единое вещество, однородная масса. Я умею лишь бродить, наблюдать, фотографировать.
Все мои паропланы улетели. В волосах появилась проседь. Я не знаю, где моя сестра. Я потерял ее. Она больше не соглашается играть со мной.
Но я все еще знаю, что когда-нибудь заново обнаружу все это в себе. Потому что все мое. Этого у меня не отнять.
Я был бы летучей мышью, если бы мне позволили.
Но я всего лишь привидение.
Я привидение. Я вижу себя в зеркале, пытаюсь вспомнить, когда я стал таким.
Человек отправился за моим кофе. Может, это и есть Инесс? Я не могу разобрать его голоса, глаз, лица. Я видел лишь, как его челка развивается на ветру. Когда-то давно мне было этого достаточно, чтобы сказать о человеке все.
Но теперь я себя даже на фотографиях найти не способен.
Я помню холст с рисунками девушек у пруда. На нем был изображен тот мир, который я пытался найти. Девушки будто кричали мне, что бесполезно отправляться на поиски, все уже испробовано и изображено, в сотнях красок, ощущений, воспоминаний. Я не удивлен, что совсем ничего не нашел. Просто не был способен найти. Если даже и ловил моменты, тут же терял их. Нельзя вечно удерживать бабочку в руках. Хранишь лишь контуры ее крыльев.
Когда я сделал этот выбор?
Может, в тот момент, когда летучая мышь извивалась в руках Инесс и причиняла ей боль?
Я бы рассказал вам еще что-нибудь об одном из своих детств.
Но я их не помню. Мои балконы и кресла пустуют, фотографии потеряли цвет и единственное, чего я сейчас хочу – это стать лепестком. Синие лепестки помнят все.