Картинные рамы.
1.
Летними вечерами на ее крыльце всегда было душно прощаться. Под квартирой всегда чувствовалось чье-то сердцебиение. Легкое и горячее, как у кошки. Молодой рыжей кошки, забравшейся в тень, выкопавшей сотни, словно солнцем выжженных, рукавов в мягкой земле, которые вели под самую квартиру.
- Ты слышишь? – спрашиваю ее каждый раз.
Мы сидим на самой высокой ступеньке крыльца. Она держится за белую перекладину. Ее взгляд как обычно пуст.
- Что слышу? – без интереса отвечает она.
- У тебя под квартирой, там в земле что-то бьется... – говорю, и дотрагиваюсь до холодного бетона этого многоквартирного дома.
- Это у соседей ремонт, - она откидывает назад голову, чтобы глубоко вздохнуть. – Сверлят целыми днями и молотками стучат.
На меня хлынул ее сладкий и приятный аромат. Не то, чтобы она старалась так пахнуть. Мне всегда казалось, что, когда она родилась, она уже так изумительно пахла. Будто перед тем, как дотронуться до ее макушки, Бог специально обмакнул кончики пальцев в жидкие благовония. И они легкой невидимой оболочкой окутали все ее существо на всю жизнь. Как замена чему-то очень важному, без чего ей всегда было очень сложно выживать и мириться с самой собой. Как компенсация.
- Да нет же, - отрицаю я. – Оно живое. Теплое. Смотри...
Беру ее руку и подношу к тому самому месту в стене, где сама ощущала тепло.
- Чувствуешь? Чух-чух... чух-чух... Как птица или кошка... Стремительно и тепло.
- Нет. Не чувствую, - она как обычно вырывает руку из моей, поднимается со ступеньки и слегка отряхивается. – Пойдем в дом. Чай пить.
- Холодная ты, - обиженно говорю я.
Хотя на что обижаться? Я несу бред о бьющемся сердце в бетонной стене, а ее обвиняю в холодности.
- Пойдем.
- Мне пора домой.
- Уже? Хорошо...
Обнимаю ее на прощание. Всегда как в последний раз. Ее это всегда немного выводит из себя, мое трепетное к ней отношение. Но я то знаю, что она всего лишь не верит мне, что в бетоне бьется сердце. Чух-чух...
- Я никуда не исчезну. Иди домой.
И я ушла.
2.
В понедельник я решила сходить на художественную выставку молодых хужожников разных стран. И меня привлек один молодой автор из Южной Африки. Он рисовал китов. Акварелью. Целая серия акварельных рисунков с китами. По одиночке, в стаях, с потомством или без, окруженные птицами на тонких ножках и с длинным клювом. Казалось, сами киты способны взлететь в воздух. Их легкость была настолько неоспоримой, что я верила этим китам. Этим легким несложным краскам теплых оттенков, Океану персикового цвета и небу с закатными переливыми. И среди этих бескрайних просторов легкие киты, парящие в небе киты.
Они были пусты внутри? – задавалась я вопросом. – Или в них так много всего важного, что оно нужно и мне, и ей, и всем? Как может тяжесть быть совсем не заметной?
А потом я увидела картину, которую автор из Дании назвал «Девочка-замочная скважина». Девочка-замочная скважина всем предлагала от себя ключ, но все проходили мимо этой картины и никто не соглашался его принять. А я бы приняла, останься даже эта девочка навечно с таким же грустно-холодным выражением лица.
Девочка-замочная скважина протягивала мне ключ, и я чувствовала, что вся тяжесть китов передалась каким-то образом ей. А я готова была подлететь к девочке-замочной скажине на ките и забрать всю ее тяжесть себе. Вместить всю тяжесть обратно в кита из Южной Африки. Он не имел права сваливать на нее такой груз. Я готова была стать акварельным китом, лишь бы девочка больше не ждала того, кто примет ее ключ и повесит себе на шею. Но потом девочка мне показалась очень гордой. Она как будто брала на себя ответственность за моего кита. За его легкость. И не могла себе позволить ему навредить. Хоть во всем виноват был именно кит.
Так «Девочка-замочная скважина» стала неразрешимой загадкой всей моей жизни.
3.
Во вторник я пошла в церковь.
И там все показались мне друзьями, которые меня никогда не бросят. Бог был моим другом. Да, он не дотрагивался до меня ароматными пальцами и я не пахну так же искренне, как всегда пахла она. Да, он не подарил мне таланта рисовать девочек и китов. Да, он ограничил меня телом и конкретными мыслями (слишком многочисленными, конечно). Но он был моим другом. Он был моим утешением. Даже если мне будет очень больно, Бог всегда останется со мной. Не в иконах, не в письменнах, не в библии. А в том чух-чух, которое я слышу в холодных непробиваемых стенах. И в тот вторник я была уверена, что до чьей-то макушки в этом мире Господь дотронулся, чтобы подарить ему возможность научить стены ощущать в себе теплое чух-чух. Мне нравилось думать, что таким человеком была и я. Я была бы рада, что именно по этой причине Бог стал тем летом моим другом.
Интересно, Бог оставил на мне знаки, как на ней оставил запахи?
4.
В среду я сажала деревья. Записалась в группу волонтеров. Мы выбрали один из многочисленных пустынных участков за пределами города, нагрузили большие машины сажанцами, поливными шлангами, наняли поливную машину на собранные деньги, переоделись в старую одежду и, похожие на странников из старых книг, прибыли к месту. Меня окружали хорошие люди и я чувствовала себя частицей огромного неба над головой. Мне было хорошо и казалось, будто я в конце очередного лета нашла свое место в мире.
А потом мы начали танцевать и сажать деревья. Из машин доносилась легкая музыка, которая впервые была по душе всем и каждому. Солнце припекало, но было раннее утро, и в груди щипало от того, что тело еще совсем не проснулось, а в него уже поступало столько воздуха. Зрачки глаз переполнялись красками, а руки просили земли. Они словно сами тянулись в эту слегка увлажненную с утра почву.
Я сажала деревья, словно оживляла тела. Из них сочилось тепло. Маленькие елочки просили, чтобы их обняли. Я их обнимала. Каждое деревце, посаженное мною, было обнято всей моей душой. Их маленькие иголочки кололи живот и грудь, когда я несла очередной саженец к месту его будущей жизни. Они словно просили меня разбиться для них на тысячи осколков, как и люди, окружающие меня. Каждый из них звал меня и просил воды, помощи перевязать легкую рану, объятий и возможности уколоться об меня. От уколов я чувствовала, как то, что наполняло меня теперь наполняет и других. Я была словно сосуд с легкой летучей жидкостью, которая обрела способность наполнять других.
Пустота все больше настигала меня в ту среду. Но мне было хорошо. От меня пахло землей и хвоей. Руки были в грязи. Среда забрала из меня все силы, до того, что в конце дня я не могла ни с кем говорить и все мои мышцы ныли от перенапряжения. Все мои силы остались в деревьях. В маленьких деревцах, которые просили меня подарить им немного человеческой души.
5.
Последние три дня я пыталась понять ту самую холодную стену, которая вмещала в себя тепло и маленькое сердце, но не признавала ни того, ни другого. Я пыталась воспринять ее такой, какой она была.
В четверг перед самым рассветом я вышла из дома и направилась к ней.
У меня осталось совсем немного времени, чтобы что-нибудь поменять. Я не могу оставить ее в таком холодном теле.
За секунду до взрыва я успею. Успею заставить ее улыбнуться. И проберусь в один из рукавов, вырытых рыжей кошкой под ее квартирой. Я почти точно знаю, что там.
Заходишь. Идешь в темноте. Долго, долго.... Сворачиваешь налево. И ловишь ощущение предрассветного утра. Свет становится все ярче и ярче. И вдруг перед тобой предвстает солнце. Плененное солнце.
Чух-чух...
Вдруг «Девочка-замочная скважина» сломала свою раму. И я услышала этот треск дорогого дерева, а киты взмыли в воздух. Они распугали всех птиц на длинных ножках. Птицы разлетелись по всей галлерее и были настолько сильны, что разбили все окна. Они вырвались на свободу. И девочка пошла за ними. Она впервые увидела свое отражение в разбитых стеклах. Ее некрасивость удивила ее. Некрасивые черты лица, совсем не детские, темные жесткие волосы, некрасивые руки. Девочка видела столько красивых людей, которые проходили мимо. Она видела, какие они красиво-безразличные.
И внезапно она полюбила себя. Некрасивую. Девочку с дырой в груди в форме замочной скважины. И совсем перестала себя жалеть. И больше никому не протягивала никогда ключей.
А киты так и парили по галлерее до тех пор, пока она не покрылась вся паутиной и пока часы на стене у входа не прекратили свой бесконечный ход.
Не успело все это произойти, как я оказалась у ее калитки.
Вспомнила время, когда ее двор был намного больше, а теперь здесь возвышался высокий зеленый забор, который напугал всех кошек. И они перестали рыть рукава под ее квартиру.
Я помню, как она плакала, когда разрушили ее двор. Словно она не успела как следует обнять каждый цветок, каждое дервце, которое теперь оказалось вне ее планеты. Но они, в отличие от моих саженцев и людей, не кололи ей грудь. И не просили их обнимать. Они знали, что однажды она сама придет и склонится перед ними, со слезами или без, но абсолютно уверенная в том, что внутри нее бьется теплое недосягаемое сердце.
Я постучала в дверь, и она мне открыла.
Я взяла ее молча за руку и повела на задний двор.
- Пойдем, что покажу, - говорю ей.
Она сначала сопротивляется, но идет рядом, стараясь не сильно держать меня за руку. Это в ее сущности – всегда держать руку немного слабее, чем заслуживает того человек. Так она приучает человека относиться к ней правильно, уважать ее пространство и любить ее только так, как она позволит. Но, кто знает, может, это был обыкновенный страх перед людьми, которые пытаются быть ближе.
- Да не бойся ты! – громко говорю я. – Смотри.
Я остановилась у боковой стены и огляделась, чтобы никто не увидел, будто совершала таинство, доступное только мне и тем, кому я собираюсь раскрыть эту тайну.
Протянула руку к стене и как легкий шелковый занавес приподняла ее. Внутри темнота.
- Что это? – слегка напуганно спрашивает она меня.
- Я тебе покажу, - отвечаю я и тяну ее в темноту. – Это ты.
Мы долго с ней передвигаемся в абсолютной темноте. Но я уверена, что здесь есть дорожка. Абсолютно ровная, без камней и обрывов. Она прямая. И только однажды сворачивает налево.
- Помнишь, есть отрезок пути..., - напоминаю ей отрывок из песни.
Я не умела напевать. Она всегда делала это за меня. И она стала тихонько петь.
- Есть отрезок пути, где каждый идет один. И остается без тепла и без света. Один на один против адского ветра...
- Только ты сейчас не одна.
Прямо идти еще довольно долго.
- Если будет трудно, держись. Если больно, тогда усмехнись. Не беги от страха, к нему повернись... Борьба – интересная жизнь...., - уже напеваю я. Осмелилась все-таки.
А чего мне бояться? Я залезла в такие глубины, в такую темноту. Назад пути нет. И мне совсем не страшно.
Скоро в меня влилось ощущение предрассветного утра.
- Сейчас в галлерее молодых художников разных стран мира тысячи китов их Южной Африки витают в воздухе. Снова. Как хотелось бы, чтобы и ты их увидела.
- Киты в воздухе? Почему тут так темно? И куда ты меня ведешь? Ничего не видно ведь...
- Я знаю дорогу. Я давно ее изучаю. Считай, сейчас прохожу экзамен. Да, киты. И еще некрасивая девочка-замочная скважина, которая в этот самый момент начинает себя любить.
- Какой бред...
- И не говори, - я улыбаюсь, но чтобы она знала, что я улыбаюсь, я слегка начинаю смеяться. – Налево.
И мы свернули налево.
В глазах защипало.
- Вот оно..., - прошептала я.
В один миг все озарилось ярким светом. Секунд пять глаза привыкали. Но потом свет опять испуганно померк, но не совсем. Он был как от ночника над кроватью, о который я в детстве нагревала градусник, чтобы увильнуть утром от школы.
- Что это? – она вырывает руку и уже сама идет вперед.
- То самое чух-чух... Помнишь?
Перед нами что-то висело, накрытое легким материалом, сквозь который и струился свет.
Она берет материю и уже готова ее сорвать.
- Осторожно, - говорю ей. – Напугаешь. Тихонько. Иначе улетит. И даже я не смогу его почувствовать.
Она срывает материю и перед нами оказывается клетка с птицей. С красивой маленькой птичкой неизвестного мне вида. Она носится в испуге по клетке и из ее грудки струится свет, самый добрый, мягкий и искренний свет, который мне приходилось видеть в своей жизни.
- Теперь я понимаю, почему именно кошки сюда пробивались..., - шепчу, стараясь не напугать ни ее, ни птицу. – Умять такую красоту... Мечта любой хищной кошки. Да. Кошка тебе не саженец, который можно обнимать...
- Что? – она смотрит на меня в недоумении. Я молчу.
Так мы стояли долго. Темноту освещал лишь свет из груди птички. И вдруг в тишине послышалось: чух-чух... чух-чух... чух-чух...
Это билось ее сердце. Она протянула одну руку к клетке. Другой открыла ее. Птица долго не могла понять, чего она хочет и металась по клетке, не осмеливаясь подлететь к окошку. Она стояла так долго. С вытянутой рукой. Я не знаю, сколько минут успело тогда пролететь. Но вдруг птица вспорхнула и приземлилась ей на руку. На самое запястье, тоненькое запястье, по которому я всегда понимала состояние ее души.
И она улыбнулась. Искренне, будто обнимала свои цветы.
Сердце ее билось чух-чух... чух-чух... чух-чух... И сердце птицы вторило ей в такт.
Может ли ее отчаянию прийти конец теперь, когда она нашла то, что, как думала, потеряла? Или все то, что происходит за пределами рам – лишь мои надежды и воображение?
Пожалуйста, Господи, помоги ей справляться. Ведь вновь обретя чувство, она может совсем забыться. Помоги ей обнаружить в себе себя. Ты же друг мне. Ты уж точно не за пределами рам. А здесь, совсем рядом со мной.
6.
В пятницу я улетала. На год или два. Сама еще тогда не отдавала себе в этом отчета. Было больно осозновать, что я могу уже не увидеть и не почувствовать многого, что было неразрывно связано с моей жизнью.
Спасибо Богу, что был моим другом. Спасибо китам и девочке-замочной скважине, которые подарили мне осознание красоты, которая подвластна времени и той, что будет всегда.
Спасибо всем кошкам, которые рыли во мне каналы. И людям-сажанцам за то, что позволяли мне себя обнимать и наполнять. За то, что они кололи мою грудь.
Моя жизнь была полна грусти и радости. И в конце каждого темного пути можно было обнаружить ночник из моего детства.
Очередное лето подходило к концу.
Мы вместе пили чай, наверное, в последний раз.
- А соседи ремонт закончили...,- проговорила она.
- Да..., - вздыхаю. – Все когда-нибудь заканчивается. И начинается. Не грусти без меня, ладно?
- Не буду, - говорит, но я слышу, что она просто сдерживает слезы.
- И береги чух-чух... Извини, такое глупое название я этому дала. Просто у меня совершенно нет вариантов, как еще его назвать. Глупо, что у такой важной для тебя вещи такое глупое название...
- Совсем не глупое. Похоже на разновидность чая китайского.
- Это да, - смотрю на часы и понимаю, что мне пора. – Мне пора.
Встаю и иду к выходу. Она за мной. Надеваю кроссовки, поворачиваю ручку двери и выхожу на крыльцо.
Она обнимает меня. Крепко, как никогда. Так, наверное, она обнимала свои цветы, которые не кололи ей грудь.
- До свидания, - говорит. – Береги там себя. Без тебя будет сложно здесь одной.
- Ты не одна. Я с тобой. Всегда буду стоять там – на повороте. В ожидании предрассветного утра.
Поздно ночью я улетела. И долго смотрела на исчезающий город, пока самолет не поднялся совсем высоко, будто кит посадил меня к себе на спину и летел к новым для меня горизонтом.
- Ты молодец, - говорит мне кит. – Все сделала правильно. Все.
Я усну и проснусь уже в другой жизни. В другой осени. В другой картинной раме. И мне еще предстоит научиться видеть за ее пределы.
И мне нравилось думать, что все, что произошло за последнюю неделю, было на самом деле.
Я ведь не выдумала то, что может существовать только за пределами картинных рам? Не выдумала ведь? Правда?
- Все сделала правильно... – все шептал мне кит. – Ты молодец.
- Надеюсь, - ответила я ему.
И провалилась в сон. На мягкой спине парящего высоко в небе кита.