Жена называет мою комнату «бардак, в котором все аккуратно валяется на своих местах», и лишь изредка осмеливается подтереть в ней пол да выбросить запачканные краской тряпки, ворча потихоньку: «Хоть бы окно открыл, а то сидит в этом скипидаре, а потом жалуется, что сердце давит». Но хозяин тут я. Тут я рисую, пишу, читаю и занимаюсь прочими, сугубо своими, делами. Утром первым делом тычу пальцем в кнопку возле красного огонька радиоприемника. Огонек зеленеет, и вещание начинается. До 12 слушаю немцев, потом «Радио России». Занимаюсь своими делами, но, если что-то привлекает внимание, начинаю прислушиваться повнимательнее.
На сей раз, вместе с зеленым огоньком появилась напевная мелодия. Пел мужской хор. Медленная, ласковая музыка напомнила что-то далекое, хорошее.
Работаю. Время летит незаметно, а мелодия из головы не идет, звучит... Вспомнил! Эту песню пела моя тетушка Катя – Kathje Tante.
В семье Михель было четыре дочери и сын. Три старшие сестры вышли замуж за братьев Гейнов. Родня тесная. Когда в июне 1944 умерла наша мама, отцу каким-то образом удалось вскоре вырваться из трудармии, чтобы отвезти меня с младшим братом к теткам. Им повезло – попали с Волги в большое немецкое село на Алтае. Тёте Кате нас отдали потому, что ее муж, брат моего отца, добрый и тихий человек, в трудармию не попал: хромота спасла его от этой каторги. Он работал бухгалтером в колхозе и, конечно, в семье был достаток получше, чем у тех, чьи кормильцы надрывались на лесоповале в тайге или долбили ломами мерзлую глину в Карлаге.
Мы не голодали, но есть хотели всегда. Скудный и для троих рацион теперь приходилось делить на пятерых. У всех у нас были свои обязанности по дому. Валя помогала матери стирать и чинить нашу ветхую одежду. Я и моя ровесница кузина Эльвира заносили топливо и выносили золу. Еще мы должны были мыть посуду и чистить картошку. Дела эти сугубо женские, но деваться некуда. Уговорил сестрицу оставить мне чистку картошки. Не так унизительно для мужчины. И я стал большим специалистом в этом деле. Тоненькая спиралька кожуры беспрерывно струится с ножа в ведро с очистками. Жена до сих пор дивится этому моему искусству, мужикам не свойственному – ни одного глазка не оставляю. Тетя терпеть не могла небрежной работы, и неряхе доставалась изрядная выволочка.
Несколько раз мне пришлось выполнять совершенно особую, можно сказать, штучную работу. Наша орава за зиму съедала прорву продуктов, в том числе и большую кадушку капусты. Если бы ее солили наверху, то потом спустить в погреб два центнера громоздкого груза нам было бы не под силу.
Поэтому делали так: выпаренную чабрецом и укропом кадушку ставили в погреб. А сечёную капусту порциями подавали вниз и трамбовали. Трамбовщиком тетя назначила меня. Она ставила меня в таз с горячей водой и мыла жесткой тряпкой с хозяйственным мылом по вертикали, горизонтали и крест-накрест. Полоскала чистой водой и насухо вытирала. Девочкам строго наказано: на кухню не соваться. Затем меня облачали в дядины, чистые кальсоны и туго завязывали на лодыжках тесемки. В кальсоны заправлялась исподняя рубаха, а на голову повязан тетин платок. Зрителей очень забавлял этот наряд, но меня это не смущало, наоборот, я был горд доверием тети. Перед тем, как спустить меня в погреб, тетя зажимала тряпицей мой нос и хорошенько трясла его, чтобы я как следует, высморкался. Я топтал капусту босыми ногами, пока не появится сок. Время от времени мне подавали мисочку соли и рубленую морковь. Я посыпал этим капусту порцию за порцией. Это была трудная и долгая работа. Наконец я поднимался наверх усталый, но гордый – кадушка полнехонька. На ужин в моей миске было чуть больше каши, чем у остальных...
Хор давно допел свою песню, а моя память продолжала ворошить далекое прошлое.
Когда тетя затевала генеральную уборку, то оставляла меня дома. Я учился хорошо, и пропущенные уроки на моей успеваемости не отражались. Мой брат – дошкольник, а двоюродные сестры и брат – в школе. До обеда тёте хватало и одного помощника.
Сначала мы выносили матрацы, вытряхивали старую растолчённую солому и набивали свежую. Затем отодвигали от стен кровати, сундук, скамьи. Снимали с подоконников горшки с цветами. Тётя забиралась на стол, я подавал ей ведро с разведенной белой глиной, и начиналась побелка. Когда она уже не доставала кистью до не забелённого места, я ставил у стола табурет, и тётя, опираясь на мое плечо, сходила со стола. Мы с братом передвигали его, доливали в глину ковш воды, и дело шло дальше. Работа эта была монотонная, долгая, и как-то само собой получалась, что тётушка запевала: „Es wollt ein Mann nach seiner Heimat reisen…“ Эта песня была очень популярна среди волжских немцев. Я подхватывал, и мы продолжали дуэтом: „Strah;burg, o Stra;burg! O wunder sch;ne Stadt…“; „Such die Blume des M;nnertreue“... Я, наверное, пел верно – тётя замечаний не делала, а уж насчет громкости, ручаюсь, все было в ажуре. Была песня с рефреном: „das haben die deutsche Soldaten, das haben die deutsche Soldaten von Frankreich mitgebracht.“ Это, очевидно, была песня о войне с Наполеоном. Песен, было много, я уже многие забыл, но время от времени они всплывают в голове, прорываются наружу без слов. Все они мелодичные, неспешные. Одну только помню игривую, быструю: „Die sch;ne Dorothee“.
Все побелено. Время пролетело быстро. На душе хорошо. Вернулись из школы девочки и Володя. Моют пол, протирают окна, подоконники и мебель. Набрав в рот воды, шумно брызгают на цветы. Расставляют скамьи, застилают постели. Поем уже все вместе: „…sch;n ist die Jugend, sie kommt nicht mehr...“ Вешаем на окна занавески и пестрые полоски ситца за кроватями. „…ja, ja sie kommt nicht mehr...“
Затапливаем плиту. Чисто, красиво, тепло. Kathje Tante быстро замешивает на сыворотке жидкое тесто и печет оладьи на рыжиковом масле. Обжигаемся, дуем, макаем пахучие оладьи в Latwerje (густая патока из свеклы и тыквы) и уплетаем за обе щеки, запивая пшеничным кофе на снятом молоке. Тетушка весела и говорлива. Мы сыты и счастливы.