«… когда египетский фараон… задумает собрать груду камней, – он сгоняет сотни тысяч людей и строит десятки лет, пока работа не доведена до конца. Ибо дело… в том, чтобы воля фараона, раз высказанная, была исполнена… Воля, которая находит такое количество исполнителей… и проводится так планомерно и настойчиво, как это может быть только у богов»
(Фараон. Б.Прус)
В своём великолепном дворце, на окраине города Инебу-хедж, или Белой Стены (Мемфиса), грозный, деспотичный Владыка Обеих земель Хнум-Хуфу (Хеопс) принимал распорядителя царских работ – своего сводного брата Хемиуна. Тяжёлый неподвижный взор царя, как того требовал ритуал, был устремлён поверх согбенных спин царедворцев, туда, где, подобно гигантским светящимся изнутри кристаллам, высились «дома вечности» (пирамиды) и, как руки кающихся грешников, тянулись к небу чёрные смерчи.
– Он звал меня, Великий Дом – жизнь, здоровье, сила? – почтительно осведомился Хемиун, не смея поднять глаз на владыку и назвать его имя.
Фараон, чуть склонив голову, увенчанную «пшентом» с «нехбет» (головой грифа) и «уреем» (коброй), взглянул свысока на распростёртого ниц Хемиуна (все подданные представлялись владыке безликими, ибо он, как правило, лицезрел лишь их спины) и неуловимо качнул золотым скипетром – «джати» (визирь), не поднимаясь с колен, заговорил ровным голосом, словно читая по писанному, так что эхо пошло гулять между высокими, в виде связок папируса, колоннами:
– Его Величеству, Владыке Обеих земель, явилась во сне тень Божественного отца Его, Озириса-Снофру, повелевшая свершить неслыханное – возвести на западном плато, рядом со «священными высотами» вечно живущих богов свою собственную и утвердить все свои имена в Обоих мирах навеки!
Хемиун не поверил собственным ушам – воистину предстояло неслыханное, ведь всё западное плато с «высотами», храмами и окрестностями считалось запретным для смертных!
Там вроде бы и песок был как песок. И солнце. И небо. Однако резкий контраст между ландшафтами сам по себе таил в себе угрозу. У реки ландшафт казался прекрасным и радостным, представая широкой полосой плодородной земли – заливными лугами, садами и рощами на террасах, – упиравшейся в высокую каменную гряду, отделявшую Нильскую долину от Ливийской пустыни, царство Амона от царства Озириса, царство живых от обители мёртвых. Терявшееся в фиолетовой дымке и оттого представлявшееся таким далёким, плато на самом деле находилось гораздо ближе, чем казалось, а за ним до самого края небес простиралась собственно она, пустыня – удручающе безжизненное, ржаво-красное море с застывшими гребнями волн-барханов, местами желтоватое, с белёсыми проплешинами высохших соляных озёр, над которым блуждали песчаные смерчи. Но взор, прежде всего, поражало мрачное величие, подспудная экспрессия трёх огранённых рукотворных гор, сложенных из миллионов неподъёмных, но, тем не менее, непостижимым образом поднятых и подогнанных друг к другу каменных блоков. В сочетании с облицовкой из розового (а на самом деле грязновато-красного) гранита нижних рядов, пирамиды, особенно в лучах Ра-Атума, имели зловещий багряный цвет и производили довольно жуткое впечатление. Днём же они казались кострами, пылавшими в полнеба с поистине яростной мощью, и даже отсюда, с расстояния в несколько схен, выглядели неправдоподобно огромными, являя собой дерзкий, по сути, вызов богам (если только не были делом рук их самих) и неповторимую в своём величии попытку преодолеть смерть, продлить жизнь! Тем не менее… это было страшное место, где привлечённые любопытством, жаждой наживы или просто случайно заблудшие люди исчезали без следа и слова, а посланные на их розыски не возвращались. Вот и стояли «высоты» невесть сколько лет (веков), и ничто вроде бы в них и вокруг не менялось, всё было вроде бы, как всегда. Но уж давным-давно не находилось в стране смельчаков, отважившихся в одночасье разгадать их тайну…
Между тем джати – крупный коренастый человек с бритым черепом, в простом льняном опоясанье, забранном изящными складками, в драгоценном бисерном оплечье, украшенном изображением священного скарабея, золотом и драгоценными каменьями, что указывало на его высокое положение, – стал объяснять Хемиуну предстоящее дело, не скрывая, что потребуется неслыханное мужество и крайнее напряжение сил. Однако … тот, поражённый до глубины души, слушал в пол-уха.
Хотя воля фараона была высказана вполне определённо, он никак не мог побороть ужас, который обуял его от осознания необходимости исполнить подобное. Да, как и любой правоверный египтянин, он с раннего детства готовился к путешествию в Дуат, в пугающую Страну духов… но отправиться туда прежде времени, пускай и по воле богоподобного владыки, без погребения по магическим обрядам, обеспечивающим жизнь душе, было немыслимо!
Уста царя – «храм Маат», и, что бы они ни изрекли, фараон всегда мог сказать про себя: «Мои повеления хороши, моя воля – священна» – всё, что он ни приказывал, осуществлялось. И приказал тогда Его Величество Хуфу правогласный, царь Верхнего и Нижнего Египта:
– «Пусть принесут заупокойный дар – тысячу хлебов, сто сосудов пива, быка, ладана две меры (Озирису)-Снофру. И пусть дадут пирог, сосуд пива, мяса […] меру ладана главному жрецу-чтецу, писцу книг Джаджаеманху (и брату нашему Хемиуну), ибо видел я образец искусства его»!..
– Всё решено, и «Служители Гора» уже изъявили согласие, – пояснил джати, и голос его прозвучал с пафосом, – так что тебе остается исполнить волю Его Величества с быстрой готовностью, и да «будешь ты преуспевать на земле и оставишь славу свою своим детям»!
Хемиун, созерцавший сандалии владыки, вновь уткнулся лицом в пол. Оглушённый и растерянный, он не в силах был произнести ни слова, благо, что этого по этикету и не требовалось.
По прежнему опыту он знал, что воля фараона, однажды высказанная, во что бы ни стало будет воплощена в жизнь, так что вместе с ужасом в сердце его – сердце истинного сына Кемт – закралась и гордость от беспрецедентности предстоящего, от того, что именно ему оказана великая честь превзойти самого Имхотепа и прославить своё имя.
Он, безусловно, знал толк в инженерном искусстве – годы обучения и службы не прошли даром: мастерство и опыт зрели в нём подобно тому, как наливается соками сладкий плод винограда или золотое зерно пшеницы, подобно тому, как вешние воды разливавшегося каждый год Хапи (Нила) приносят плодородный ил на поля ратая… И быстро сообразил, каких непомерных усилий будет стоить стране исполнение царской воли. Он представил, как эта воля будет воплощена в чертежах и макетах, как десятки тысяч рабов и рабочих, обливаясь кровавым потом, изнывая и умирая под яростным солнцем и бичами надсмотрщиков, не годы даже – десятилетия будут вырубать тяжёлые каменные блоки, переплавлять их через реку и укладывать ряд за рядом в грандиозное, невиданное досель сооружение, по образу тех, что уже высятся на плато как напоминание о пребывании здесь вечно живущих богов!
Но, покидая дворец, он ещё не знал, что это будет за сооружение, какова будет эта «высота» – ступенчатая или подобная «высоте» Изиды, то есть с гладкими, отполированными, отражающими свет и являвшими собой как бы застывший поток солнечных лучей гранями, в котором Ба владыки Та-Кемт сможет подняться к предвечному трону отца своего – Ра-Гориехути – и вечно пребывать там, среди звёзд, пока великий «сфинкс не засмеётся и жизнь на земле не угаснет»!
Придя в свой белый, под пальмами, дом, Хемиун не смог скрыть от супруги страшную правду. Она же, зная, что ничем не сможет помочь ни ему, ни себе, старалась не показать тревоги.
Страшная угроза нависла над небогатым, но благополучным существованием её семьи. После приступа безудержного отчаяния и горьких слёз, женщина бросилась в храмы, уповая на милость богов. Там, перед их алтарями, она страстно молилась, растрепав свои волосы и исцарапав ногтями лицо, умоляя избавить мужа от данного поручения, дав иное направление царской воле. Но … страшные, выкрашенные в коричнево-красный цвет статуи богов оставались безмолвными, несмотря на горячий призыв её сердца…
Хемиун тем временем стоял на крыше своего дома, погрузившись в странное, похожее на сон оцепенение, глаза его были устремлены вдаль, к западному плато, где, подобно гигантским кострам, полыхали грани «священных высот».
Раб поставил перед ним кринку молока, положил ячменную лепёшку и удалился, как тень, бесшумно ступая босыми ногами.
А ему в одночасье почудилось сияние, которое, отделяясь от земной тверди, всё более уподоблялось гигантской птице, широко, в полнеба, распахнувшей свои радужные крылья и устремившейся ему навстречу, а потом будто из груди её расцвёл красный цветок с колышущимися лепестками вокруг огненного диска, и тотчас же, словно знаменуя своё появление, раздался пронзительный крик ибиса и … властный, но слышный лишь сердцу, голос: – «Приступай!»
Приступай – но к чему?
Хемиун никогда, собственно, и не сомневался, кто воздвиг на краю западной пустыни – границе страны мёртвых – невероятные эти сооружения. С ранних лет каждому египтянину было известно, что их, с которыми никому из смертных не приходило в голову сравниться, построили боги, управлявшие Кемт с незапамятных времён.
И лишь великий Гор Неджерикхет (Джосер), наследник грозного Хасехемуи (букв. «Сияющего двумя жезлами (власти)»), дабы ещё более возвеличить свою власть, употребил все ресурсы страны и многочисленных рабов, обретённых в результате удачных войн, на достижение единственной цели – постройки ступенчатой пирамиды и комплекса заупокойных храмов при ней. Это сооружение должно было навеки утвердить имя его среди прочих богов и поразить грядущие поколения. Но, тем не менее, в сравнении с любой из исполинских «высот» Ростау (западного плато) оно представляло собой лишь жалкий холмик, а потому, возможно, было воздвигнуто в некотором отдалении.
А теперь вот и Хуфу – беспощадный властелин, живой бог, принявший власть и силу всего государства, хочет возвеличить себя подобным же образом, воздвигнув уже на северной оконечности священного плоскогорья, рядом с «высотами» богов, свою собственную. Но возможно ли такое?..
Хемиун поднял голову…
Дно опрокинутой густо-лиловой чаши с обилием немигающих звёзд, с прозрачным, низко висящим облаком Млечного Пути, протянувшимся дугой по небосводу, – просветлело. Солнце вставало. Первые длинные лучи его, как пилумы, наискось пронзили небо от края до края и окрасили контуры пирамид и колоннады храмов в радостные терракотовые тона, в то время как небосклон уже рдел нежным багрянцем – день, окончательно прогнав тьму, наступал, понемногу озаряя пока ещё сумеречную Нильскую долину, покрытую лиловой дымкой.
Мир проснулся, одаривая правогласных свежестью утра и радостью воскрешения, и Хемиун, будто судно, получившее пробоину и ещё продолжавшее скользить по зеркальной воде, всё сильнее кренясь на борт и черпая им воду, уже воспрянул от смерти к жизни.
– С благополучным вступлением! – раздался из-за спины голос, приветствующий то ли его, то ли этот внезапно родившийся день. – Пойдём со мной – я знаю, что гнетёт тебя! Владыка повелел казначею севера освободить тебя от других забот…
Внезапно возникший, словно выкристаллизовавшийся из воздуха и утренней свежести, Джаджаеманху взирал на Хемиуна с суровым участием.
Видно, отчаяние супруги, её слезы и мольбы перед богами не помогли – исполнились сроки, и воля Хуфу обрела власть над событиями, над жизнью и смертью его подданных, в том числе и над его собственной…