К концу войны лошадей на селе осталось мало. Лучших забрали на фронт, а стареющие, обессиленные тяжелой работой и бескормицей кобылы жеребились нечасто, а если и приносили жеребенка, то редко из этого заморыша вырастала стоящая лошадь.
Чтобы залатать эту прорванную войной прореху, пригнали в 1948 году из Горно-Алтайска тридцать айротских кобыл. Это были мелкие, головастые, мохнатые лошадки с клочковатой гривой и толстой шеей. Мужики откровенно над ними потешались: «У нас собаки больше, а этих надо ребятишкам раздать – в лошадки играться». Но смех и шутки прекратились, когда попытались их запрячь. Дикие, истеричные, они с визгом, очередями били задом, бросались на землю, поднимались на дыбы и по-волчьи щелкали зубами.
Долго с ними бились. Пороли кнутами, рвали губы строгими удилами. Сломали несчетно оглобель и порвали сбруи. Приучили кое-как ходить в упряжке.
Пугались эти истерички всего: кур, собак, тряпки на плетне, поднятого над арбой навильника сена, гогота гусей и даже бабочки, взлетевшей с колоска подорожника на обочине. А, испугавшись, слепо, сломя голову неслись, куда попало. Пара этих психопаток в приступе очередного припадка со всего маху врезалась головами прямо в середину рубленого амбара и замертво рухнула в обломки телеги. Одна оклемалась, а другая подрыгала ногами и успокоилась. Навсегда.
От двух из них мужики, намаявшись, отступились. Одну звали Тройка. (На ляжке клеймо – три вертикальные черты.) Едва почувствовав на шее хомут, она пятилась, стараясь вытащить из него голову. Вперед – ни шагу! Другую назвали Сучкой. Когда ее пытались запрячь, она неистово била передом и задом, дрожала, скалила зубы, начинала потеть и часто калилась, низко приседая. Отсюда и кличка.
На остальных худо-бедно работали. Крестьянину нужна лошадь надежная, спокойная, сильная, а не «ужимки и прыжки». А этих свирепые гунны и монголы веками под седло нудили, да их махан в медных котлах варили. Какой с них работник? Парни и мужики, намаявшись, яростно материли эту ордынскую скотину. Работа стоит, драгоценное время, и силы на их выходки уходят.
«В целях обеспечения стабильного и планового прироста конского поголовья и, чтобы иметь достаточное конское тягло, общее собрание колхозников постановляет: построить саманную конеферму и арендовать от госплемстанции настоящих жеребцов для улучшения роста и спокойствия конского поголовья».
Конеферму построили, а «маточным поголовьем» стали все айротские кобылки. В просторных стойлах два элитных жеребца – орловец Парус и дончак Зигзаг. Они и крыли этих косматых злючек.
Ребятня очень любила наблюдать этот акт и всегда знала, в какой день и час это произойдет. Заранее занимали место на санях, собранных на лето в высокие штабеля.
Сначала готовили невесту, которая «в охоте». Ее выводили и ставили в «станок». Конюх, маленький крепкий мужик, знаток лошадей, ловкий и бесстрашный наездник, выводил из конюшни жеребца. На сей раз это мощный, серый в яблоках орловец Парус. Высоко несет голову и хвост. Пританцовывая, идет боком, поджимая задние ноги. Исподлобья, сквозь челку смотрит на суженую.
Понюхав у хвоста кобылы, задрал башку и выпятил верхнюю губу, обнажив широкие зубы. Потоптался, без усилия поднялся на дыбы и, прижав громадный член к брюху, пошел на кобылу. Крошка горбатится, семенит лохматыми ножками, подалась взад-вперед, но станок не пускает. Парус опустился на нее, накрыв с головой. Сел! Страстно всхрапывая, жеребец вежливо щупал пенисом под ее хвостом. Конюх услужливо отводил хвост лошадки в сторону. Нащупав нужное, Парус ухватил ее зубами за космы и резко бросил круп вперед. Стон восхищения прошел по стайке мальчишек: «Саданул!». Кобылка коротко взвизгнула и замерла – дыхание перехватило. Парус часто-часто задергал крупом и замер. Перебрал ногами, попятился. Сошел. Поторкал передними ногами, нюхнул прижатый хвост кобылы и заржал раскатисто, вибрируя крутыми боками. Порядок! Балуясь, попрыгал жеребенком, землю передним копытом подолбил и, подогнув колени, норовил лечь поваляться. Но конюх строго прикрикнул на него и увел его в стойло.
Да, никудышными работниками были эти дикарки, а вот мамашами оказались отличными. Всех своих жеребят-полукровок уберегли и вырастили. Волки обходили этих батыевых дочек стороной – затопчут. Угрозу они чуяли за версту, сбивались в тесную кучу и с грохотом, диким визгом и храпом скакали по кругу, держа жеребят в середине табуна.
Табунщик, очнувшись от дремы, подбрасывал в костер охапку сухого бурьяна, свистел, кричал и оглушительно щелкал бичом. Зверь такой канонады пугался, убирался восвояси и больше табун не беспокоил.
Детки уже много крупнее мамаш, спокойнее, послушнее. К недоуздку и к людям сосунками приучены, но внешне еще с косматинкой и комоватостью.
Парус и рыжий дончак Зигзаг продолжали свою тяжелую, но приятную работу, включив в свой гарем и подросшее женское потомство «в целях обеспечения стабильного и планового прироста конского поголовья».
Года через четыре их сменили гнедой рысак Хмель и першерон Глицерин. Такую лошадь в наших краях видели впервые. Громадные копыта, короткая крутая шея, широченный круп, темно-серая шерсть шелковиста, волнистая грива и хвост. Тяжеловоз! Был он смирен и добродушен. Детвора усаживалась на его обширной спине птичьей стаей и вешалась на него гроздьями. Задабривая, таскали ему корочки, морковь и пучки зеленого гороха.
К семидесятым годам в нашем селе сложился свой, отличный от соседей, тип лошади. Больше серые и буланые, среднего роста, с широкой грудью, крепкими, бочонками, копытами. Ладные, работящие. Но иногда, вдруг, без видимой причины, во время самой обычной работы, один из пары резко вскидывал голову и пялил глаза на воображаемую опасность. Напарник таращился в ту же сторону и, разом всхрапнув, не разбирая дороги, мчатся они через плетни и канавы, дворы и огороды. Груз потерян, телега разбита. И стоят они, где-нибудь в тупике или застряв в кустах. Они не виноваты. Это многовековая, дикая кровь предков ударяет им в голову, и вся недолгая цивилизация вмиг исчезает, и первобытная дикость несет их прочь от неведомой опасности. Но в цивилизованном мире далеко не ускачешь: или в канаве застрянешь, или за забор зацепишься. Значит, надо успокоиться и ждать человека. Он выручит из беды.
И еще одна примета от предков сохранилась. Нет-нет, да и заметишь, как у вполне цивилизованного стригуна топорщится на лбу или холке вихор жестких, как степной ковыль, волос.