Глава 28
Сюрприз
Ярая смерть не щадит человека:
Разве навеки мы строим дома?
Разве навеки ставим печати?
Разве навеки делятся братья?
Разве навеки ненависть в людях?
Разве навеки река несёт полные воды?
Стрекозой навсегда ль обернётся личинка?
Неизвестный автор,
эпоха царя Хаммурапи
(1792–1750 до Р. Х.)
2007, 25 сентября, Рим
Посередине ночи Анна проснулась от того, что ей стало холодно: кондиционер сильно остудил комнату. Выключив его, Анна перебралась под одеяло и свернулась в клубочек с намерением согреться. Но прежде чем её одолел сон, она услышала громкий стук — очевидно, в дверь её номера.
«Полиция!» — было первое, что пришло ей в голову.
Она спрыгнула с кровати и схватила лежащую на прикроватной тумбочке флеш-карту, где хранилась вся информация по делу профессора Фера. На флешке была кнопка самоуничтожения информации, которую Анна нащупала, но ещё не нажимала. Сердце её колотилось в груди. Она поспешила в гостиную и взглянула на экран видеомонитора. Моментально её страх сменился удивлением, и на лице просияла улыбка. Она отбросила в сторону флешку и поспешила открыть дверь.
Как только дверь распахнулась, запахи алкоголя и дорогого одеколона ворвались в комнату. Вслед за ними в номер вошёл, почти ввалился Толян.
— Не бойся, Анна, — уверил он её пьяным, но твёрдым голосом. — Никаких сцен ревности, насилия и убийств не планирую. Просто выдалось несколько свободных часиков, и я решил слетать в Рим, повидать тебя.
Он поизносился, полысел, немного обрюзг, но для неё оставался всё тем же милым увальнем Толяном, каким она впервые увидела его у себя дома много лет назад. Она обняла его и поцеловала.
— Я очень рада тебя видеть! Значит, залетел на часок-другой? — спросила она, закрыв дверь и провожая его вглубь гостиной.
— Утром улетаю в Копенгаген, — устало сказал Толян, устраиваясь на диване. — Что за жизнь такая — последний раб не пахал так, как пашут сегодня олигархи!
— Что это у тебя в коробке? — поинтересовалась Анна, кивая на круглую, напоминающую шляпную, картонную коробку, которую Толян поставил у своих ног.
— А как ты думаешь? — улыбнулся он.
Конечно же, она знала. Он всегда дарил ей цветы, потому что ничего иного она от него не принимала.
Толян взглянул на часы.
— Час ночи, — констатировал он. — Самое время открыть.
Анна подняла коробку, которая, несмотря на свой внушительный размер, показалась ей почти невесомой. Она развязала ленточку и приподняла крышку. В комнату немедленно ворвался аромат влажной тёплой тропической ночи, а сердце Анны учащённо забилось. Цветок, который Анна при этом представила себе как некое мыслящее, живое существо, выглядел очень просто: семь беленьких цветочков в форме сердечка посреди ничем не примечательных тёмно-зелёных листьев. Как Анна теперь поняла, аромат исходил от толстых коричневых антенн-усиков, которые покачивались в воздухе.
— Что это? — с удивлением проговорила она.
— Брассавола нодоса — «Леди ночи». Она достигает пика аромата к полуночи, а с приходом утра будто засыпает.
К стебельку цветка была прикреплена небольшая карточка. Анна взяла её и прочитала вслух:
— «Прости меня». За что же? — удивилась она.
— За моё вторжение, конечно. Ведь, как я понимаю, ты не одна?
Он поглядел на прикрытую дверь спальни. Анна рассмеялась.
— К сожалению, ты попал пальцем в небо, Толян.
— Ты хочешь сказать, — он посмотрел на неё недоверчиво, — что за этой дверью сейчас никого нет?
— Уверяю тебя, — сказала Анна, — впрочем, посмотри сам.
Толян лениво покосился в сторону двери, но с места не сдвинулся.
— Однако, тебя тут неплохо обустроили, — сказал он, шоркая ботинком по ковру. — С каких это пор твоя фирма так расщедрилась на своих сотрудников?
— А почему, собственно, ты вдруг решил, что у меня кто-то должен быть? — ответила вопросом на его риторический вопрос Анна. О «фирме» она предпочитала не говорить.
— Ну, — протянул Толян, — во первых, ты молодая и прекрасная женщина. Во-вторых, ты в Риме. В третьих… — он замялся.
— Что же «в-третьих»? — поинтересовалась Анна.
— В-третьих, мои друзья совершенно случайно — повторяю, совершенно случайно — видели, как ты шла с каким-то ослепительно красивым молодым человеком.
Анна нахмурилась. В то, что эта встреча была «случайной», она, конечно, не верила, тем более что сам Толян сказал: «Повторяю, совершенно случайно». Он ей врать не мог, и потому просто говорил вежливым языком, который оба прекрасно понимали.
— А больше они меня ни с кем не видели? — поинтересовалась она. — Совершенно случайно, конечно?
Толян ничуть не смутился.
— Видели. С каким-то гидом. Но он старый.
— А почему же ты решил, что в моей кровати обязательно будет этот молодой? Почему не старый гид?
— Послушай, Анна, я ничего не предполагал…
— Нет, Толян, — грустно прервала его Анна. — Этот молодой — «голубой», к тому же готовится стать священником. Никого у меня, к сожалению, кроме старины Толяна и нет.
Пьяные глаза Толяна слегка увлажнились.
— Иди сюда, — помахал он ей. Она послушалась и села рядом с ним.
— Да, тяжёлый случай, — сказал он, обнимая её за плечи. Она положила голову на его плечо, и они некоторое время так и сидели молча, немного раскачиваясь из стороны в сторону. Анна была благодарна ему за то, что он ничего не говорил и ничего не спрашивал. Ей очень не хотелось врать. А сказать правду было совершенно невозможно.
— Хочешь кофе? — предложила Анна.
— С коньяком, — кивнул Толян.
— Извини, у меня нет коньяка.
— Зато у меня есть, — он достал из внутреннего кармана пиджака плоскую бутылку виски «Бурбон».
Анна встала и подошла к стойке бара.
— Как идут дела? — поинтересовалась она, занимаясь кофе.
— Бизнес цветёт и пахнет, — отозвался Толян. — В Москве я гораздо популярнее, чем старина Макдональд.
Всякий раз, когда Анна думала о Толяне как о бизнесмене, она с трудом сдерживала улыбку. Его судьба была историей постсоветской Золушки. Анна прекрасно помнила, как в начале бурных девяностых на занятые в долг деньги Толян взял в аренду небольшое городское кафе и превратил его в арену политических и интеллектуальных баталий. С самого начала всем, кроме самого Толяна, было ясно, что эта идея — бредовая. И действительно, у собиравшейся по вечерам публики лучше получалось надрывать глотки в политических дискуссиях, чем платить по счетам. Любой другой на месте Толяна сдался бы, но он пошёл на разумный компромисс — в течение дня его элитное кафе превращалось в недорогой фастфуд для студентов и рабочих, а вечером на вырученные деньги Толян кормил и поил будущих вождей и властителей умов нации.
Конечно, далеко не все из этого кружка выбились в большую политику, но некоторым, шаг за шагом, удалось-таки достигнуть головокружительных высот. И с этой высоты один из них вспомнил Толянову халявную выпивку и дал его бизнесу зелёный свет. Вскоре небольшие киоски и кафешки «У Толяна» стали неотъемлемой частью нового московского ландшафта.
Однако, несмотря на такой успех и внешний лоск, Толян не был счастлив, и Анна, как никто другой, знала это. Временами на него накатывало депрессивное настроение, и хотя в такие дни он и не прекращал работать — ибо знал, что если остановится, то утонет в волне депрессии, — но, работая, не переставал пить.
«Я ведь настоящий предатель, — заявил он однажды Анне, которая прикладывала все силы, чтобы вытащить его из очередной депрессии и запоя. — Я предал всё, во что верил. Столько лет являюсь убеждённым вегетарианцем — и никто в Москве не продаёт так много мяса, как я. Я — эстет и сын двух художников, а мои рестораны выглядят настолько вульгарно, насколько желает этого толпа. Я вырастал на принципах нестяжания, а теперь стою во главе финансовой империи. Да и женился я, как известно, на деньгах… Вот им и служу. А они мне — ни хрена не служат».
Жена Толяна, Антонина, выросла в богатой семье популярного генерала и с детских лет была испорчена по полной программе. Она была неплохим, в общем-то, человеком, но с лёгкостью, присущей малым и капризным детям, её настроение менялось, что раздражало её саму и стояло главным препятствием между ней и мужем. Антонина, на деньгах которой и было построено финансовое чудо Толяна, несколько раз пыталась вмешиваться в управление бизнесом. И всякий раз это заканчивалось реальной перспективой финансовой катастрофы. Если бы не вмешательство Анны и её аналитические мозги, то империя Толяна прекратила бы своё существование, не родившись на свет. Все трое — Толян, Антонина и Анна — понимали это, хотя в разговорах об этом никогда не упоминалось. В результате Тоня совершенно отстранилась от бизнеса и всецело предалась другому увлечению — тратить заработанные мужем деньги.
Она сделала себя именно тем, кем желала быть, — олицетворением нового русского высшего общества, основным занятием которого являлась трата денег и передача сплетен о том, кто потратил больше. В этом отношении Антонина мало кому из новых русских уступала. Она покупала спортивные автомобили, лошадей, произведения искусства, одежду от самых дорогих дизайнеров — всё, что могли купить деньги. Её недавним широким жестом была полная замена всей мебели в доме. Она велела выкинуть новую мебель, специально спроектированную для неё итальянскими дизайнерами, заменив ту на настоящую фламандскую мебель начала XVIII века. Новость об этом, как лёгкая зыбь, пробежала по обществу и напитала родники завистливых светских сплетен. Ради такого удовольствия Антонине не жалко было выбросить на ветер миллионы. А самой ей в глубине души не нравилась уже и эта — тёмная, мрачная и неудобная — фламандская мебель, и она уже подумывала над тем, чем заменить её на этот раз.
Толян не разделял спортивного интереса жены к транжирству. Его наводили на сон разговоры Антонины о модных замках в Шотландии, виллах на Адриатике, которые другие дарят любимым в подарок на день рождения. Всё, чем жила Антонина, казалось ему скучным и пошлым. Стена отчуждённости между супругами росла год от года вместе с их капиталом. Он купил-таки ей виллу на Адриатике на день её рождения, и они на своём собственном самолёте полетели туда на выходные. Когда, в первый и последний раз, Толян сидел на террасе своей виллы, обозревая бескрайнюю лазурь тёплого моря и слушая болтовню Антонины о последней моде и о почти невидимом купальнике баснословной стоимости, он думал о том, о чём часто думал в последнее время. Развестись с Антониной он не мог, потому что большая часть бизнеса была записана на её имя, но и жить так далее у него не было сил.
Следующим утром, сославшись на неотложные дела, он улетел в Москву. Антонина вовсе не возражала — она уже успела познакомиться с местными «новыми русскими», а некоторых знала ещё по Москве. Таким образом, у неё было общество — и это было всё, в чём она нуждалась. Толяну иногда казалось, что она существовала только до тех пор, пока была отражена в чьих-то глазах, пока кто-то смотрел на неё, видел её. А если бы все разом отвернулись, то исчезла бы и она. Таким же образом дух древних египтян — ка — жил в изображении, покуда кто-то это изображение созерцал.
Толян поехал тогда прямо к Анне домой, не зная, примет она его или нет. Они провели выходные в маленькой московской квартире — и были счастливы, как никогда ещё в своей жизни счастливы не были. Это было шесть лет назад…
Анна плеснула в кофе одну ложку виски и приблизилась к Толяну.
— Тебе нужно отдохнуть, — сказала она, разглядывая его измождённое лицо, пока он пил свой кофе.
— Нужно, — согласился он. — Но давай лучше поговорим о тебе. Я-то уж думал, что Ассоль нашла наконец своего Грея.
Анна улыбнулась. С детских лет она помнила сон, который почти нисколько не потускнел в её памяти. В этом сне она была на какой-то маленькой, унылой лодке, с маленькими, унылыми людьми. И лодка эта плыла, как Анна была почему-то уверена, туда, куда никто не хотел плыть. И вдруг из тумана навстречу им выплыла прекрасная яхта, и Анне сразу стало ясно, что эта яхта была послана за ней, чтобы спасти её от несчастий. Анна рассказала когда-то об этом сне Толяну, и он с тех пор в шутку называл её Ассолью, намекая на «Алые паруса» Александра Грина.
Она не помнила, как выглядел капитан той загадочной яхты, посланной ей на выручку. Помнила только, что в его присутствии она чувствовала себя счастливой. С ним она должна была уплыть от всех своих горестей и напастей.
— Неужели всё действительно так… безнадёжно? — поинтересовался Толян, видя, что глаза Анны покраснели. — Я видел его фотографии — выглядит вполне по-мужски.
«Ты тоже выглядишь вполне по-мужски», — хотела сказать Анна, но вовремя сдержалась.
— А я знаю, о чём ты сейчас думаешь, — сказал он.
Анна улыбнулась. Значит, он услышал её. С детских лет они играли в эту игру, единственным условием которой была честность. Они были очень близки, эти два человека, и оба не понимали, почему в их жизни всё произошло так, как произошло, а не иначе.
— Я уже думаю о другом. Как поживает Тоня? Как дочка?
— Прекрасно, — буркнул Толян. — Отдыхают на Мальдивах. И всё-таки, я что-то не совсем понимаю насчёт этого, как его там, Винченцо… Неужели всё так плохо?
— Ну почему же плохо? Просто он… другой. Да и вообще — он мне не ровня. Он — аристократ до мозга костей, а я — крестьянка. И, ко всему прочему, он скоро станет священником.
— Кстати, о священниках и «голубой» крови, — вспомнил что-то Толян. — Я тут недавно получил-таки сведения о смерти моего прадеда.
Анна подняла голову.
— Неужели? — удивилась она.
Она была рада сменить тему разговора. С детских лет ей нравилось слушать семейные истории Толяна, вращающиеся обычно вокруг удивительной жизни его прадеда. Толян говорил Ане, смеясь, что его дед тоже был хакером, потому что на иврите «хакер» означает «мебельщик», или «мебельных дел мастер». Родившись в семье бедняка-сапожника, проводящего больше времени в изучении Торы, чем в делах семьи, прадед Толяна сам, своим тяжёлым трудом, скопил капитал. Со временем выстроил мебельную фабрику на окраине Загреба.
Анна знала, что когда к власти пришли фашисты, он был арестован в одну ночь со всеми евреями Загреба. Его жене, однако, удалось той ночью спрятаться в их огромном доме вместе с пятнадцатилетней дочкой Ерцой, которой суждено было стать бабушкой Толяна. В ту ночь закончилась их комфортабельная жизнь буржуа первого разряда и началась жизнь, полная лишений и скитаний.
Им надо было бежать, и бежать можно было только на восток. Они перебрались сначала в Белоруссию, к дальним родственникам, а потом в Россию. Устроились в небольшом шахтёрском посёлке-городке и жили тем, что обстирывали шахтёров. В свои тридцать семь лет прабабушка Толяна была совершенно истощена, подхватила туберкулёз и умерла. А Ерца, чтобы выжить, почти сразу же после смерти матери вышла замуж — за русского, шахтёра, который был лет на пятнадцать старше её. Несмотря ни на что, брак оказался удивительно крепким. Николай, так звали Толиного дедушку, прошёл всю войну, а по возвращении домой узнал, что вся его семья погибла ещё в сорок первом — от бомбёжки. У Николая и Ерцы родились шесть детей. Но только один ребёнок выжил и обзавёлся своей собственной семьёй. Это был отец Толяна.
— Я нанял частную детективную компанию, — продолжил Толян, — и там докопались в каких-то архивах и прислали мне документы, связанные с последними днями моего прадеда. Интересно всё получается, — усмехнулся он. — Нацисты, оказывается, потребовали тогда от евреев Загреба тысячу килограммов золота, и мой прадед собрал им это золото — не один, конечно. Я думаю, он знал, что это не спасёт их, — фактически он просто покупал себе и своей семье время, может быть, чтобы скрыться. Согласно документам, которые я получил, все семейные деньги, размещённые в разных банках, были конфискованы и переведены на счета национал-социалистов. А сам он был арестован 18 июня 1941 года и после нескольких пересылок отправлен в концентрационный лагерь неподалёку от Загреба — в Ясеновац. Ты слышала про Ясеновац?
— Нет, — призналась Анна.
— Его ещё называют «хорватским Аушвицем», хотя Ясеновац был самым жутким лагерем из всех европейских «лагерей смерти», — Толян встал, подошёл к бутылке и вылил остаток виски в полупустую чашку. — Это был даже не один лагерь, а целая развитая система лагерей, во главе которой стояли хорватские националисты-усташи, причём многие из них — бывшие католические монахи и даже священники. Мой прадед оказался в том самом лагере, в котором орудовал францисканец Петар Брзица, или, как его ещё называли, «король резаных глоток». Эта мразь прославилась тем, что только за один день — представь себе! за один день! — собственноручно, соревнуясь с другими такими же подонками, убила около полутора тысяч сербов и евреев, перерезая им глотки специальным ножом из золингеновской стали – серборезом такой нож называли. Они там наслаждались зрелищем текущей крови! А вообще, я могу только надеяться, что прадеду перерезали глотку: в том лагере это была явно самая лёгкая смерть. Целью усташей было вырезать и выжечь всё некатолическое население Хорватии… Их не мучила совесть — раз не католики, значит и не люди… Лагерем заправлял бывший францисканский монах Мирослав Филипович-Майсторович, получивший кличку «брат Сатана». По его указанию и на его глазах многие тысячи сербов, цыган и евреев были истязаемы до смерти, притом с такой запредельной жестокостью, что немецкие нацисты сами боялись монаха. Он отдал приказ об истреблении сотен тысяч человек, Анна, — сотен тысяч! Ты можешь себе это представить?! Одна ползучая тварь отняла жизнь у несчётного количества людей…
Толян выпил залпом остаток кофе с коньяком и поставил чашку на стеклянный столик.
— Так что же сталось с твоим прадедом? — спросила Анна, гладя его голову.
— Там была фотография, — сказал Толян, — одна фотография, которая и теперь у меня перед глазами… С правой стороны… — Толян сдерживался, чтобы не разрыдаться, — с правой стороны — груда тел, гора мёртвых голых тел. А слева — толпа нагих, истощённых, но ещё живых людей. А в центре — Филипович-Майсторович, Брзица и иже с ними — за работой. Эти сволочи так работали, ты понимаешь Анна? Они резали глотки людям. Они купались в крови, понимаешь ты это? Они пролили море крови…
— Успокойся, успокойся, — Анна продолжала его гладить и прижалась к нему плотнее.
— Мой прадед — он где-то там, может быть, даже на этой фотографии, — сказал Толян, потянулся к бутылке, но, увидев, что она пуста, отшвырнул её в сторону. — А я, в жилах которого три четверти русской крови и только одна четверть еврейской, космополит от утробы матери, только лишний раз подтвердил устоявшееся общественное мнение, что евреи правят всеми деньгами… А ты знаешь, Анна, после того, как я познакомился с делом моего прадеда, я вот всем назло хочу быть евреем.
— Может быть, ты ещё и обрезание сделаешь?
— Я никогда не думал об этом. Если бы мне это хоть как-то помогло, то вот сейчас бы сделал. Ты бы меня и обрезала.
— Ну какой же из меня раввин? — рассмеялась Анна. — Я ведь вроде из христиан, гой, как мы там ещё называемся? К тому же я — женщина.
Она посмотрела на часы.
— Пойдём лучше я тебя помою и уложу в постель. Ты устал, родной мой. Тебе надо непременно отдохнуть.
Она помогла ему подняться с дивана. Толян с трудом стоял на ногах…
— Я совсем забыл тебе сказать о том, что больше всего задевает меня во всей этой истории с прадедом, — сказал он, пока Анна раздевала его. Он смотрел на парящий в воздухе купол собора Святого Петра. — Все эти мясники, мучившие и убивавшие людей, они все по окончании войны благополучно скрылись вместе с так называемыми «поездами милосердия», которые Ватикан рассылал во все концы Европы. Эти поезда, пользующиеся дипломатической неприкосновенностью, очистили Европу от её сокровищ, золота, ювелирных изделий, шедевров искусства, которые с тех пор числятся пропавшими. На этих же поездах Ватикан вывозил и своих приспешников, комиссаров гитлеровской армии. А потом с ватиканскими дипломатическими паспортами эти люди спокойно разъехались по всему миру, в том числе переехали в Южную Америку, часть которой они заранее уже выкупили. На пенсию ушли с большим почётом — с яхтами, виллами и большим политическим влиянием. До них страшный — и никакой — суд так и не дошёл!
Анна разделась сама и вместе с Толяном вошла под душ.
— Ты знаешь, — с благодарностью признался Толян, когда она тёрла ему спину, — Антонина никогда мне так не служила — даже когда я ещё был здоров. Какой же я дурак, Анна! Прости хоть ты меня!
Она вытерла его насухо, переодела в пижаму и проводила в спальную комнату.
— Анна! — он схватил её руку, когда она собралась гасить свет. — Ты знаешь, мне кажется, я скоро умру.
Анна вздрогнула.
— Ты умрёшь от усталости гораздо скорее, чем думаешь, — она попыталась пошутить, но у неё плохо получилось.
— Нет, слушай… Не выключай пока свет… Я остановился в отеле, ну, с таким странным именем… как там… «Минотавра», ну, да не важно. А, «Минерва»!
Анна снова почему-то вздрогнула.
— Так вот, я куда-то сунул телефон и не мог его найти. Я тогда позвонил сам себе со второго сотового. В общем, телефон нашёл.
— И что же? — поинтересовалась Анна тихо.
— Я поднял трубку, — сказал он. — И… стал говорить сам с собой. Звук в трубке приходил на секунду позже того, как я говорил, и потому мне казалось, что со мной разговаривает какой-то другой «я», которому должно дать отчёт, почему я такое жалкое ничтожество…
Он разрыдался крупными слезами.
— Я ведь действительно — ничтожество, — говорил он, глотая слёзы. — Зачем живу? Что со мной будет, когда умру? Что, я тебя спрашиваю?
Анна обняла его, поцеловала и легла рядом с ним. Чем ещё могла она утешить его?