И песня русская лилась
Из репродуктора в прихожей…
Не знаю, чья была то власть,
Но жизнь была на жизнь похожа…
(с) Зиновьев
«Жизнь в СССР не такая уж я тяжкая, если разобраться… все эти старые скрипучие до пошлости диваны, польские «стенки», вмещающие в себя и гардероб, и комод, и секретер, и полку для книг. Не так уж противно снова и снова зашивать длиннющие, уже не тянущиеся, а потому сползающие, детские колготочки и вдыхать запах закисших бычков в квартире, где никто не курит…»
- И не надоело тебе так беззастенчиво врать? – спрашивает он у меня, стоит мне только отложить ручку.
Я улыбаюсь и плотнее кутаюсь в старую насквозь дырявую шаль, которая уже давно не греет. Даже байковый халат и трое вязаных носков не спасают от промозглой холодной сырости, царящей в полупустом помещении.
- Бросай свою писанину, а то еще и сколиоз заработаешь… - ворчит он, а я только улыбаюсь.
Просто я уже давно пишу, стоя на коленях, склонившись над старой тумбочкой с рассохшейся дверцей. Кровать у меня слишком мягкая, пружинная, а стола в комнате с потекшими стенами нет.
- Бросай, говорю! Достало… Почему бы тебе не писать про кого-нибудь другого?
- Я не хочу писать ни про кого другого, - отвечаю я и впервые за несколько недель слышу свой голос: осипший, глухой, надтреснутый.
- Ну, есть же в мире столько славных мест! Почему бы тебе не написать про Америку? Там же все хорошо! Почему СССР?
- Нет, Ваня, про Америку я писать не могу, - печально развожу руками, - Я ж там не была ни разу в жизни.
Я совсем не знаю своего гостя. Его зовут Иван, да и только. Хотя, разве это важно для меня? Я могла бы и совсем не знать его имени…
- Тогда почему про рабочий класс? Напиши, в конце концов, про пиры счастливой буржуазии, про радостные будни интеллигенции, про богатую жизнь партработников! Почему пролетарии?
- Я только их жизнь видела.
Я говорю спокойно, стараясь не обидеть своего редкого гостя. Он и так не часто ко мне приходит. Я не слишком гостеприимный хозяин. А Иван слишком занятой человек. Не знаю почему, но мне так кажется. Иначе, он приходил бы чаще. Но, похоже, он все же обижается. Или снова хочет начать говорить «как всегда».
- Хоть себе-то не ври, - вопреки моим ожиданиям произносит он.
- Я не умею писать ни про что другое. Я родилась и выросла на той же земле, что и ты, только лет на двадцать позже. Смирись, Ваня.
- Не правда, ты родилась в Польше, - без эмоций поправляет он.
- Помню. Только уехала я оттуда в три месяца. На Родине никто обо мне и не вспомнит… - я и сама с трудом вспоминаю, где родилась. Странно? Едва ли…
- Как будто о тебе вообще кроме меня кто-то помнит! – фыркает Иван.
Толи снова хочет обидеть, толи как обычно, слегка пьян.
Скорее второе, чем первое. Он ведь никогда не обижает никого специально. Только по незнанию, по глупости или по пьяни.
Моя догадка очень быстро подтверждается, когда гость беззастенчиво открывает дверцу моей тумбочки и достает оттуда бутылку. Откуда она взялась в моих вещах я не отвечу, даже если спросят. Просто не смогу найти ответ.
Иван отвинчивает пробку и делает глоток прямо из горла. Даже не морщится.
- Фу, - брезгливо выдыхает он, - Что за люди? Даже водку умудрились испортить… И, как им это удается!
Я снова улыбаюсь. Как самый последний шизофреник, ей богу! Задумчиво вожу ручкой по бумаге и сама не замечаю, как рука выводит красивыми буковками с завитушками «СССР».
- А ведь ты не застала Советов… - задумчиво говорит мой гость, - Зачем же тогда пишешь?
- Я родилась сразу после развала Союза. Это много для меня значит. Это мое детство.
- Тогда отчего же ты пишешь так, будто сама жила и сама страдала?
- Извини, - тихо говорю я, - Я не умею быть ни хорошим писателем, ни хорошим собеседником… И зачем ты ко мне приходишь?
- А к кому еще? Мы с тобой оба, как две калеки. Только я – на голову, а ты на нервы, что в принципе одно…фигственно.
А я-то думала, что только в старушке-Англии еще водятся такие джентльмены! Оказывается, и Иван может щадить эстетические чувства дамы! Хотя, русский мат у него, кажется, в крови, как и русская водка.
- Ты не стесняйся. Мы ж с тобой оба…
- Калеки! – Иван заливисто смеется, и тут я понимаю, что он действительно пьян сильнее дозволенного.
Я стараюсь не обращать на это внимания и снова берусь за карандаш – ручка перестала писать.
«Моя родина, мой дом, моя жизнь, мой кошмар. Цветастые ковры в каждой гостиной. Настолько одинаковые, что, попав в чужую квартиру, ощущаешь себя дома. Дома, не в смысле, где родился, а там где живешь. Дом, который не ощущаешь своим. Дом, который всегда кажется ночлегом, на один день»
- Да прекрати же ты! – кричит Иван, сметая с тумбочки листы бумаги.
Я прекрасно знаю, что ему обидно. Нет, «обидно» не то слово… Больно. Больно, что даже я говорю правду. Не ту правду, которая есть на самом деле, а ту, что видно поверхностным взглядом. Я говорю о том, что жизнь была бедна, что квартиры однотипны, что люди усталые… но нет ни строчки о том, как эти усталые люди верили в светлое будущее. Нет ни слова о том, что люди любили свою страну, какой бы она ни была. Ни слова. Давно нет Советов. Люди забыли такую родную им когда-то аббревиатуру СССР. Она для них не более чем «совок». И для меня тоже… Я не застала Советов. Я родилась после развала великой страны. Я застала только останки, пепелище, с которого разворовывали и пытаются разворовывать до сих пор. А ведь столько лет прошло… Я не имею права говорить, что в Советском Союзе жилось плохо. Я не имею права судить о том, чего не видела. Тогда почему же я не пишу о том, что «жизнь была на жизнь похожа…»? Я пишу только о плохом. О том, остатки чего я видела в глубоком детстве. О том, что сама пережила и переболела, пока меня не заперли в полупустой комнате с желто-белыми потекшими стенами. Иногда мне кажется, что стоит только провести рукой, и грязноватый белый холст больничной палаты свезется в сторону, открывая за собой мою маленькую квартирку.
Сталинская «малосемейка», где нас жило трое. Бабушка, я и мама. Именно в таком порядке. Моя крошечная квартирка, где я до семи лет ютилась в детской кроватке, в которой тесно и двухлетнему малышу. Моя крошечная квартирка, где на крошечной кухне я обилась горячим молоком в детстве. Моя крошечная квартирка, где мне уже не оказаться.
Для меня будущее туманно – только грязноватые стены полупустой больничной палаты. Семьдесят третьей палаты психиатрического реабилитационного центра. Как я здесь оказалась? Уже не помню. Да и важно ли это? Остался ли у меня хоть один родной человек в этом мире? Хотите – верьте, хотите – нет, но я не помню. Про меня, кажется, все забыли, даже врачи.
Помнит только один человек. Человек, который не существует. Иван. Ваня, который приходит ко мне. Пусть редко, но приходит же! Я не знаю, как он минует стены и закрытые двери. Я не знаю, как он проходит мимо врачей и медсестер. Да и нужно ли мне это знать? Возможно, он всего лишь плод моего больного воображения. А возможно, мой ангел, что поддерживает меня, не дает окончательно сойти с ума… Вряд ли сейчас мне стоит думать об этом. Ведь тогда мне будет не о чем думать завтра, когда он не придет.
Я встаю с кровати и молча подхожу к нему. Обнять его просто руки не поднимаются. Он все еще держит початую бутылку. Я все так же молча отбираю ее у него. Не сопротивляется. Делаю несколько глотков подряд и позорно закашливаюсь. Водка огнем обжигает горло.
- Не умеешь пить – не пей, - презрительно бросает Иван, отнимая бутылку назад.
Я улыбаюсь все так же безумно. Знаю – простил. Ваня не умеет злиться долго.
Простил. Простил. Не знаю почему, но я этому рада.
- Я, пожалуй, пойду, - говорит он.
- Ага, - простодушно киваю.
- Я еще вернусь, - на всякий случай говорит он.
Сказать второе «Ага» я уже не успеваю. Да и зачем? Для меня-то выхода из комнаты с потекшими стенами уже не будет…