В дни поздней осени
Зной последних дней сентября сменился ненастьем. Холодный северный ветер нагнал тяжёлые свинцовые тучи, и неубранные кукурузные поля, леса, горы были осыпаны мокрым снегом. Снег на тёплой, на собирающейся ещё только промёрзнуть земле быстро растаял. Остался он только на вершинах гор.
Люди заторопились до прихода морозной зимы убрать урожай, заготовить дрова, завершить другие осенние заботы.
Умар, двадцатипятилетний крепыш, был в бегах. Точнее, скрывался у дяди Абдулхамида в родном ауле. Район уже два месяца был занят российскими войсками. Его бы непременно арестовали. Он был в числе первых в списке воинов полка смертников. Теперь, после ранения, не может бегать по горам.
Кроме того, дядя заставил поклясться, что никогда не вернётся больше в полк, в котором воевал. Так и сидит Умар в доме, общаясь только с Богом. О чём он просит Создателя во время своих длинных молитв?
Недели две назад сын самого Абдулхамида Лечи, бывший работник советской милиции, вновь подался в органы. Умар об этом ещё не знает. Дядя в затруднительном положении. Ведь Лечи сделал свой выбор, не спрашивая согласия отца. Понятно, как больно воспримет случившееся Умар, если узнает. Брат пошёл на службу к его врагам. К тем, кто жаждет расправы над ним. Дядя, который может требовать от своего племянника, не может повлиять на собственного сына...
Но Умар ещё ничего не знает. Абдулхамида мучает создавшаяся ситуация. Ведь что может подумать Умар, росший с детства без отца, привыкший видеть в своём дяде доброго советчика, покровителя, самого близкого человека наравне с матерью?
Единственное, что пока сделал Абдулхамид в целях предотвращения неизбежного конфликта — запретил сыну появляться в своём доме.
Сестра Абдулхамида — мать Умара вскоре поняла, какое тяжёлое положение складывается в их семье, и пыталась уговорить брата отпустить её сына куда-нибудь в другое место. Но Абдулхамид категорически отверг эти просьбы, заявив, что он скорее пожертвует сыном, чем станет рисковать жизнью любимого племянника.
Умар днями простаивал у окна, наблюдая за людьми. Они работали, бегали, суетились, словно муравьи. Смертник всё чаще ловил себя на мысли, что эти люди жалки, ничтожны, что они не поняли в этой жизни самого главного. Они не поняли, что нельзя цепляться за жизнь вот так, любой ценой. Нельзя жить и быть счастливым в обществе, где господствуют чужие законы, чужая воля. Надо сперва расчистить путь, чтобы потом уже шли по нему толпы свободных и счастливых людей.
Лучше один раз с достоинством умереть, чем много лет, многие века мучаться в рабстве. Как можно вот так спокойно жить и радоваться жизни особенно теперь, когда ещё идёт война?
Умар знал, что есть в этом мире ещё много людей думающих, как он, настроенных решительно, как он, а может быть, и намного решительнее его.
Умар, которому запретили вернуться к ополченцам, хотел сам лично что-то предпринять. Что это будет: взрыв, обстрел военных в центре города или другая диверсия — Умар не знал. Но готовил себя к этому. Для этого нужны были деньги.
"Дядя Абдулхамид... мне его жалко. Жалко мать. Они самые добрые, самые милые люди. Я им доставлю много горя, если погибну. Но зато там, на том свете мы уже никогда не расстанемся. Всевышний всё расставит по своим местам.
Они поймут меня. Поймут и не осудят. Я в этой стране не жилец. Я ни дня не могу работать с этими извергами, на этих извергов. Уехать, пожалуй, можно было бы куда-нибудь в Турцию, Иран или Иорданию. Но как? Кто поможет? А угодно ли это Богу, чтобы я сбежал, оставив Родину поверженной, под грязными сапогами этих пьяных собак? Нет, лучше умереть. Умереть достойно, как подобает смертнику".
Солнце склонялось к закату. Умар в доме был один. Он осторожно вышел во двор, прячась в зарослях кукурузы, которые хозяева специально не убрали, произвёл омовение и приготовился к закатной молитве.
Во двор въехала легковая машина. Умар насторожился. Выглянул сквозь стекло двери в коридоре. Это был Лечи. Умар поторопился обняться с братом. Давно он его не видел.
— Куда ты исчез? Отец твой не знает, куда ты пропал. Мать волнуется. Я тут сижу, как в тюрьме. Что, дела какие важные? — засыпал Умар брата вопросами.
Лечи понял, что брату не известно о его новой работе.
— Да, Умар, дел много. Как вы тут? Всё нормально?
— Живы пока, здоровы...
— Ну и слава Богу. Всё остальное как-нибудь наладится.
— Я приготовился к намазу...
— Да, ты займись своим делом. Я заскочил на минутку. Надо кое-что из запчастей поискать. Родители надолго ушли?
— Они в огороде на краю села. Картошку капают. Ты что, собираешься опять уехать? Даже не переночуешь?
— Не смогу, наверное.
Умар изменился в лице. Он что-то заподозрил. Сказал, не подумав:
— Ты что, от меня бегаешь?
— Что ты говоришь, Умар? У меня же в городе квартира, семья. Как ты можешь такое говорить?
— Значит, у тебя всё хорошо, — тихо, словно успокоившись, сказал Умар. — Квартира, семья. Это хорошо. Счастливый ты человек...
Сказал и ушёл в соседнюю комнату. Встал на овечью шкуру, повернулся лицом к югу и продолжил свой душевный разговор с Творцом.
Лечи стало неловко. Он вдруг по-иному ощутил трагическое положение брата. Понял, что ем нужна помощь. Помощь прежде всего от него, от брата, с которым вместе росли все эти годы с одними забавами, интересами, проблемами.
И вдруг что-то их разделило. Что-то сделало совершенно разными, чужими друг другу людьми. Как, почему это произошло? А настолько ли это серьёзно, чтобы никогда больше они не стали, как прежде, близкими и нужными друг другу?
Лечи нашёл фрукты, сел на диван и принялся за яблоко, откусывая большими кусками. Он ждал, пока Умар закончит намаз. Ждал и думал: "О чём с ним ещё можно говорить? Сколько раз говорил ему: не лезь в эту авантюру, не связывайся с этими проходимцами! Не слушался. Нравилось ему играть в "Зарницу".
Обожествляли генерала-параноика. Доигрались. Чем теперь я помогу? Да и будет ли он слушаться моих советов? Смертник. Жить ему надоело. Дурак. Начнём опять разговаривать — опять будет ссора. А узнает, что я в милицию устроился, так вообще взбесится. О чём с ним говорить? Газават объявляли. Зачем? Кого послушались? Знают ли они, оболтусы, что такое газават? Какой-то козёл призвал, а они и поверили. Сейчас тот козёл коменданту Грозного прислуживает, а тысячи ребят мертвы.
Кто их вернёт? За что такое горе народу?"
Умар закончил намаз, свернул и отложил в сторону белую овечью шкуру. Сел напротив Лечи на низкой скамеечке. Тоже принялся за фрукты. Потом спросил:
— Так ты остаёшься или поедешь?
Лечи ответил не сразу. Он чувствовал, что в любом случае разговор закончится ссорой. Поэтому сказал как можно мягче:
— Не знаю, Если нужно — останусь.
— Странный ты человек, Лечи.
— Почему?
— Ты знаешь, твой отец заставил меня поклясться, что я никуда отсюда не уйду без его ведома и согласия?
— Знаю. Это было при мне.
— А если знаешь, то почему не спрашиваешь, каково мне сидеть среди этих четырёх стен, словно невесте? К твоему отцу, моему дяде, у меня претензий нет. Он старик. Но ты то знаешь, что надо что-то делать! Уехать куда-нибудь подальше или связаться с такими же как я. Кто мне в этом поможет? На кого я могу рассчитывать, если не на тебя, на брата? Неужели ты сам не мог догадаться, пока я сам тебе всё это не выговорил?
— Я думал и думаю о тебе каждый день.
— Правда? Ну и что ты надумал?
— Я советовался с адвокатами. На тебя распространяется амнистия. Тебе бояться нечего.
— Что? Ты предлагаешь мне сдаться? Так я тебя понял?! — Умар отбросил в сторону недоеденное яблоко.
Лечи тоже перестал жевать. Вытер губы свежим носовым платком.
— Я всегда предлагал и предлагаю тебе реальный вещи, Умар. Я знаю, в каком мире, в каком обществе, в какой стране мы живём, и стараюсь не поддаваться на авантюры и провокации. Ты меня не слушаешься. Даже проиграв, не хочешь признаться, что я был прав. Мне с течением времени всё труднее с тобой разговаривать. Ты не соглашаешься даже с совершенно очевидными вещами. Мне очень трудно с тобой, Умар, потому что ты мой брат и ты такой упрямый.
— У каждого своя дорога, Лечи. Каждый выбирает свою дорогу сам. Ты выбрал лёгкую, я тебя не виню. Каждый берёт на свои плечи ношу по своим силам. Я выбрал свою. Она тяжелее, но никто, кроме Всевышнего, не заставит меня бросить её. Особенно теперь. Оставим бесполезную болтовню. Если можешь, помоги мне выбраться куда-нибудь, или найти тех, кто поблизости из шариатского полка. Я ведь многого не прошу.
Помолчали. Было тихо. Совершенно тихо. Даже с улицы не доносилось никаких шумов. Медленно приближался вечер. Братья молчали, но было ещё очень много недосказанного друг другу. Обоих держала на расстоянии друг от друга какая-то пропасть. Ни тот, ни другой не могли её сходу перепрыгнуть.
Молчание нарушил Лечи:
— Трудно нам будет, Умар.
— Почему?
— Ты не хочешь меня понять.
— А ты меня.
— Хорошо. Давай откровенно. Скажи, чем тебя покорил Мовсар, да смилостивится Аллах над его прахом?
— Мовсар был моим командиром.
— Но ты и до формирования шариатского полка подпал под его влияние.
— Мовсар был арабистом, учёным человеком. Все поражались его знаниям Ислама. Хотя он был кандидатом медицинских наук и прекрасным доктором, лучше всего он понимал нашу веру. Он был чистейший, честнейший человек. Он всегда лечил людей бесплатно. Ты ведь знаешь. Зачем спрашиваешь?
Других таких, как Мовсар, нет. Поэтому те, кто был рядом с ним, не отступятся от него никогда. Он наш устаз. Я не позволю думать и говорить о нём плохо.
— Но он ведь загубил столько прекрасных молодых парней! Им бы жить да жить. Как можно это оправдать, Умар? Он ведь толкал людей на верную смерть, когда было видно, что выжить практически невозможно.
— Они не умерли! Не говори так! Они ушли в мир иной и предстали перед Всевышним Аллахом самыми чистыми! Это не смерть, это достижение высшей стадии человеческого предназначения! Это газават!!!
— Не хочу с тобой спорить. Они действительно погибли в борьбе за правду и справедливость. Но по-моему лучше было бы, если бы они были живы. Погибла самая честная, самая мужественная, самая достойная часть нашей нации, составляющая его золотой генофонд. Это невосполнимо. Я считаю людей, толкнувших нас к этой трагедии, преступниками.
— О чём ты говоришь? Какие преступники?! — вскочил Умар. — Ты что не видел, как нас бомбят, сколько танков нагнали, как уничтожают безжалостно, как измываются? Ты считаешь, что мы должны терпеть всё это, без борьбы, добровольно подставлять свои задницы?!
— Я считаю, что мы должны были быть элементарно умными, разумными на всех этапах кризиса. Я считаю, что наши горе-лидеры не имели права рисковать судьбой своего народа. Считаю, что раз война разгорелась, наши командиры должны были беречь население, не идти на бессмысленные многочисленные жертвы. Считаю, что этих людей больше волновала собственная шкура. У них рыльца были в пуху. Это они воровали нефть, лес, трубы, грабили заводы, поезда, склады, торговали оружием.
А подставили весь народ. Кстати, твой дорогой устаз тоже, говорят, получал доллары из Турции и Пакистана. Они, понятно, за что воевали. А тебе что досталось? Ты за что воевал? Зачем ты делаешь свою мать, вдову, воспитавшую единственного сына, несчастной? Зачем тебе, Умар, нужна эта война? Мы что, умнее всех? Вон посмотри на Дагестан, там Ислам приняли раньше лет на пятьсот.
И живут себе спокойно, ни от кого не отделяются. И мечети у них в каждом ауле покрупнее, чем у нас, и минареты повыше, и арабисты учёнее наших. И исламский институт у них появился раньше, чем у нас. Три мечети в городе. Религиозные передачи каждый день по телевидению. Что ещё надо? Не потеряли же мы веру, семьдесят лет живя при коммунистах, хотя они откровенно преследовали верующих. Чего мы сейчас куражимся? Чего нам не хватает? Зачем мы лезем на рожон? Зачем дали разбить себе морду?
— Стоп, стоп, стоп... Подожди. Ты нас с другими не путай. У нас особая миссия. На то мы и чеченцы. Мы особая нация. Мы сотворены Всевышним, чтобы показать истинный путь всему человечеству. Ты нас с какими-то дагестанцами не путай!
— Вот такие разговоры об исключительной нации и приводят к большой национальной трагедии. Наш генерал, по сути, повторил над нами эксперимент, который провёл Гитлер над немецким народом.
— Мы боролись и боремся за свою свободу и независимость! Чего это ты нас с фашистами сравниваешь? Фашисты — те, кто бросал бомбы на головы женщин, стариков, детей! Кто сбрасывал пленных с вертолётов. Кто в моздокском концлагере измывался над совершенно мирными людьми, превращая их в калек, если, конечно, вообще они оставались живы. Фашисты — это те, кто забрасывал гранатами подвалы домов, где прятались мирные жители. Фашисты — это те, кто нагло лгал, что не их самолёты бомбят Грозный, не их солдаты, вербованные ФСК, сидели в танках, брошенных на мирный город проститутками из оппозиции...
— Согласен. Все виноваты.
С обеих сторон. Но где у нас была гарантия, что Россия так вести себя не будет? Зачем мы превратили дойную корову в злого медведя? Зачем мы каждый раз рубим сук, на котором сидим? Подумай сам, нас бы было уже десятки миллионов, если бы не дали уничтожать себя при Шейхе Мансуре, при Имаме Шамиле, в последующих восстаниях против России. Как бы мы зажили за эти последние пять лет, сколько добра нажили бы, если бы не пошли за этими авантюристами!
— Плодиться, конечно, можно. Но я думаю, что главное в народе не количество.
— Количество — основное условие, чтобы сохраниться как народ, нация. Было бы нас больше, разве осмелились бы на нас так варварски напасть? И потом, кому мы нужны на это свете, если не сами себе? Кто за нас заступился бы, даже если бы нас начали уничтожать всех подряд? На кого мы рассчитывали? На пресловутую конференцию народов Кавказа? Они сразу же замолкли, как лягушки в болоте, как только танки вошли в Чечню. Все болтуны-демократы тоже замолкли, их писк был жалок и смешон.
А некоторые специально подстрекали чеченцев, чтобы мы побольше сжигали себя в огне неравной войны. А исламские государства? Какое участие они приняли в нашей судьбе? Да он весь труслив и ничтожен этот "исламский мир"! Воюющая с нами Россия была намного благороднее, чем эти трусы в халатах и чалмах, купающиеся в роскоши. Надо срочно осознать допущенные нашими горе-лидерами страшные ошибки и по-новому, на принципиально новой основе интегрировать с Россией. Это наше спасение и благо. Не понимать этого — самоубийство!
Умар некоторое время не мог ничего сказать. Последние слова Лечи сбили его с толку. Он опять медленно присел на скамейку, уставив на брата широко раскрытые глаза:
— Ты хвалишь русских?
— В том, что произошло — нет вины русского народа. Виноваты конкретные люди в руководстве России. На их совести кровь. Ты же слышал опросы населения. Абсолютное большинство россиян высказывались против войны, за мирное разрешение конфликта.
— Русские приняли эту войну! Они считают нас чужими.
Мы для них чужие, неужели тебе это не понятно? ! Для них чужая наша вера, язык, облик, культура, образ мыслей, обычаи! Всё чужое! Поэтому они приняли эту войну и возмущались, почему эти армады танков и самолётов не могут быстро нас задавить! В Москве, говорят, чеченцев отлавливали, как настоящих преступников!
Русские равнодушно смотрели по вечерам по телевизору, как бомбили наши города и сёла, как тысячи трупов закапывали в траншеи. А представь себе, если бы федеральные войска такое бы творили где-нибудь в Свердловской области и ли в Крыму. Там ведь тоже сепаратизм. Нет, там нельзя. Там славяне. Родная кровь.
А в Чечне можно. Тут чужие. Тут "басурманы проклятые"! Вот так вот. И ты это прекрасно понимаешь. Только тебе удобно вот так спасать своё брюхо. Ты и прислуживать им пойдёшь, если позовут. Всё потому, что ты думаешь только о своём брюхе. А я думаю и о душе своей, и о Боге, и о будущем нашего народа.
— Опасно рассуждаешь, Умар, — Лечи встал с дивана и подошёл к окну, раздвинул шторы, как бы стараясь пропустить побольше света в комнату. — Опасно, потому что говоришь правильно, но поверхностно, эмоционально, не углубляясь в суть проблемы. Мы не одни в этом мире. Мы живём среди разных народов и государств и поэтому должны обладать элементарным искусством мирного, доброго сожительства с соседями, учитывая то, что мы разные.
А ещё лучше, если сможем превратить эту разность не во зло, а на благо. У нас есть исторический выбор — стать буфером исламского экстремизма и погубить себя в бессмысленной, жестокой борьбе или превратиться в нацию миротворцев, дипломатов на всём Кавказе, превратиться в подлинных мусульман, исповедывающих религию мира. Поверь, Умар, я долго думал над этим.
Советовался с умными людьми. Анализировал много материалов из истории, политики, религии, экономики. Надо становиться умнее. Надо научиться заставить уважать нас всю мировую общественность.
— Уважать? Как уважать? — перебил Умар брата. — Вот теперь, после того, как шестнадцатилетние пацаны взрывали российские танки, разбрасывая их по всему городу, словно щепки, нас действительно будут уважать! Это мы, те, кто воевал, и будет воевать до конца, заставят мир уважать чеченцев. Шейхи говорили ещё сто лет назад, что придёт время, когда люди будут тосковать, чтобы взглянуть на чеченца!
— Это точно, — перебил уже Лечи Умара. — Это точно. К тому дело идёт. Если так пойдём дальше, нас останется так мало, что взглянуть на живого чеченца будет весьма не просто. В конце концов поставят чучело чеченца в краеведческом музее рядом с чучелами вымерших животных, как об этом мечтал в своё время генерал Ермолов.
— Вот-вот. А ты хочешь брататься с ермоловыми, грачёвыми...
— Не они, так другие были бы. Такова природа имперской политики. Нам с тобой их не перевоспитать. Это как стихия. Но с этой стихией можно и нужно уживаться, не теряя при этом своего национального лица, своей веры, своих обычаев. Разве на это сегодня кто-нибудь посягает?
— Сегодня, может быть, нет. А завтра? Где гарантия, что в России не реанимируют монархию, не создадут губернии и не пришлют к нам генерал-губернатора, как об этом мечтают многие российские политики?
Ты что, веришь в возможность демократии в России? Тебе, быть может, хочется в это верить. Но никогда к России не будет ни подлинной демократии, ни спокойствия, ни мира. Россия — это узел противоречий. Бог так запутал этот узел, чтобы Россия мутила весь земной шар, не давая покоя никому. И Бог создал чеченцев, наделил их исполинской силой духа и невероятным мужеством, чтобы противостоять этой сатанинской силе. Иначе, как могло так случиться, что какая-то кучка смельчаков удерживала так долго самую могучую в мире армию? Такое невозможно даже вообразить!
— У ж лучше бы Бог наделил чеченцев хоть какой-то частью ума. Несправедливо Он поступил.
— Не говори так! — вскочил Умар. — Всему есть свой предел! Твой разговор — разговор труса. Рано ты испугался. Ты что думаешь, что эта война нами проиграна? Ты так думаешь? Для меня и для тысячи других сынов Отечества эта война — прозрение!
Она многое объяснила тем, кто раньше ничего не знал. Я тоже, как и ты, восторгался Пушкиным, Лермонтовым, Есениным. Я тоже ходил и в пионерах, и в комсомольцах, как и ты. И думал, что у нас самая справедливая страна в мире. А теперь она всем, всему миру показала, что она за страна.
В них нет ничего святого! Они даже в своего Христа не верят! Ни во что не верующие люди — это скот, животные, которые живут ради брюха и похоти. Так они и поступали. Сколько безвинно убитых, замученных! Ты что, хочешь забыть всё это и счастливо жить среди этих ублюдков, улыбаясь им, здороваясь с ними?
— Не кипятись, Умар, и не прыгай, как лягушка! Я тоже могу рассердиться. Почему-то у нас так принято, что чем человек глупее, тем он считает для себя более дозволенным громко кричать! Именно крикуны и плясуны на площадях в Грозном довели наш народ до грани уничтожения!
Да, я буду здороваться с русскими, буду им улыбаться в глаза, потому что именно мы, чеченцы, не умея ладить между собой, пригласили их в свой дом. Стоит только им уйти, как мы опять сцепимся между собой, как голодные псы. Да, у нас был исторический шанс отвоевать побольше свободы и вплотную приблизиться к суверенитету, если бы мы не взяли в руки это проклятое оружие, если бы действовали с умом, как государства Прибалтики.
А теперь, из-за ваших авантюр, мы отброшены на десятки лет назад. Мы не сумели закрепиться на очередной ступеньке, на которую поднялись, и теперь упали до самого низа! Одного желания недостаточно, пусть самого сильного и яркого. Нужно ещё и умение. А до этих тонкостей не хотелось опускаться тем, кто был уже опьянён миллионами долларов, свалившимися им вдруг как снег на голову.
Наши лидеры считали, раз крупные чиновники и генералы из Москвы идут с ними в преступный сговор по контрабанде оружия и нефтепродуктов, то в нужное время они станут союзниками и не допустят войны. А вы, охламоны, развесили уши и верили всем этим басням про суверенитет, про золотые краники с верблюжьим молоком. Вас, вернее всех нас, облапошили, как последних идиотов. Свои же облапошили!
Где они теперь? Где та таинственная сила, о которой говорил шизонутый генерал? Где миллиарды нефтедолларов? Во что они превратились? В развалины, в смерть, в ненависть. Наша же нефть нас и обожгла. Всякому здравомыслящему человеку изначально было ясно, чем это кончится. Но каждый считал, что лично его не затронет, пронесёт. Не пронесло. Каждый из нас сейчас в дерьме. В дерьме по горло! Понял?!
Ты что, считаешь, что я назло всё это тебе говорю? Просто я хорошо понимаю, что мужество — это не только не бояться воевать. Мужество — это ещё и сказать самому себе правду, какой бы горькой она ни была.
Мужество — это умение побороть себя, проявить выдержку и самообладание, ради того, чтобы окончательно не наступил крах. Это трудно, в этом мало романтики. Более того, многие меня будут презирать. Я сам себе буду презирать, но я буду здороваться с русскими и буду улыбаться им, пить с ними водку, потому что мы, дураки, ничуть не лучше их. Были бы лучше — были бы умнее.
А раз позволили давить, уничтожать себя, значит, так нам и надо!
Умар странно успокоился от такого откровенного экспромта брата. Он даже заметно повеселел, сделав для себя какие-то окончательные выводы. Он смотрел Лечи в затылок и поглаживал свою чёрную, густую бороду. Казалось, что он вот-вот громко засмеётся. Пауза длилась довольно долго, пока Лечи не посмотрел на часы и направился к выходу.
— Постой, — остановил его брат.
— Что такое?
— Найди мне деньги.
— Откуда?
— Не знаю. Это не моё дело, подсказывать тебе, где найти деньги. Ты мой брат. Тебя не преследуют русские. Одолжи у кого-нибудь, найди оставшихся в живых из нашего полка, словом, достань, где хочешь.
— Много тебе?
— Хотя бы десять тысяч долларов. Чем больше, тем лучше.
— Это нереально.
— Продай "Жигули". Остальные наскребёшь, где-нибудь.
— На "Жигули" отец всю жизнь копил.
— Ты на свободе. Заработаешь. Что за разговоры?!
— Ладно, подумаю.
— Ты уезжаешь?
— Да.
— Когда вернёшься?
— Не знаю.
— Это не разговор. Я тут с ума схожу. С твоим отцом мне трудно разговаривать. Возвращайся не позже, чем через три дня.
— Постараюсь.
Лечи ушёл. За поворотом скрылись его белые "Жигули". Опять тишина. Жуткая тишина. Она просто душила. Умар не понимал, отчего она так душит. Не понимал, что он уже привык к грохоту пушек, к взрывам мин и снарядов. Не понимал, что с некоторых пор он уже другой человек.
Ещё не стемнело, когда Абдулхамид, погнав вперёд кобылу с бричкой, загруженной мешками с только что выкопанной картошкой, вернулся во двор. Умар вышел во двор, чтобы помочь разгрузить мешки.
— Не надо, ты что, с ума сошёл, с такой раной... Заходи, ради Бога, — забеспокоился дядя.
— Ничего. Мне уже лучше. Я почти здоров.
— Всё равно, отойди. Я сам разгружу, — сказал Абдулхамид, отталкивая племянника.
— Лечи приезжал. Поискал какие-то запчасти и уехал, — крикнул Умар дяде, когда тот вышел из сарая.
Абдулхамид на секунду остановился от неожиданного сообщения. Затем озабоченно спросил:
— А вы не разругались?
— Так, поговорили немного...
— Он был в форме?
— В какой форме?
— Он тебе ничего не сказал о своей работе?
— Нет. О какой работе?
Абдулхамид не хотел говорить. Но пришлось.
— Я слышал, что он... как это... в общем, в милицию хотел вернуться...
— Нет, дядя, он мне ничего не говорил. Но это его дело. Пусть поступает так, как желает.
Дальше они разговор на эту тему не продолжали.
Но Умар вдруг почувствовал себя ещё более осиротевшим. Вдруг что-то действительно оборвалось. Оборвалось настолько, что даже в этот вечер Умар впервые серьёзно задумался: а не лишний ли я даже для родного дяди? Ведь как ни крути, свой родной сын ему гораздо ближе и дороже. Смертник отчётливо почувствовал, что чем дальше отделяется от него Лечи, тем дальше отделяется и Абдулхамид. Значит, он всем становится чужим. Вскоре его будут бояться, он станет лишним.
А затем будут презирать, ненавидеть. Он станет врагом для близких людей. Поэтому надо уходить, как можно скорее. Уходить туда, где продолжают воевать. А клятва... Ничего, Аллах простит. На пути газавата многое должно прощаться.
Прошло три дня. Затем ещё три. Лечи не появлялся. В душе раненого ополченца с каждым часом зрела, крепчала злость.
Лишь на короткое время всё вокруг забывалось, будто нет войны, нет ужасов, изуверств...
Умар изредка поглядывал на черепичную крышу старенького домика в центре села, в котором жила юная Зайна. Той осенью должна была состояться свадьба, если бы не война. И вот Зайна вместе с подругой шла в тот тёплый полдень по улице села рядом с домом, в котором прятался Умар.
Шла, зная, что он здесь и надеясь увидеть? Или шла случайно, вовсе не желая видеть его раненого, затравленного? Об этом Умар не знал. Но сердце воина словно взбесилось. Заныло сладкой и горькой болью. Забыло обо всем на свете. Его бы ничто не удержало от того, чтобы выйти навстречу, если бы не слово, данное Всевышнему: борьба до победы и только борьба, или смерть в газавате!
А Зайна шла, как показалось Умару, беззаботная и весёлая. Голубое тонкое платье нежно облегало её стройную юную фигуру. Из-под белой косынки падали на плечи вьющиеся каштановые волосы. Как она была красива! Как легко ступали её ножки в белых туфлях!
"О Аллах, Ты показал мне её, чтобы соединить нас в том, истинном мире? А если нет, то разве возможна такая несправедливость? Разве ради несправедливости Ты, о Всевышний, сотворил нас на этой земле?"
С неба доносились крики улетающих на юг журавлиных стай. Один журавль отстал, не в силах подтянуться к стае. Или это был вовсе не журавль, а совсем другая птица. Одиноко пустившись в полёт, она блуждала по небу, и никому не было до неё дела.
"А эта птица, как я", — подумал Умар.
Но тут же разозлился на свою минутную слабость. Он быстро отошёл от окна, лёг на диван и уставился в потолок. Но мысли, как назло, уводили опять к локонам невесты, к недостроенному дому, к хутору с родником, где он только что отучившийся агроном, хотел посадить плодовый сад, если бы не война...
Вечером, наконец, приехал лечи. Умар быстро вышел во двор и сел к нему в машину, ибо опасался, что при его родителях им не удастся поговорить откровенно.
— Ты почему так долго не приезжал? Ты же обещал вернуться не позже, чем через три дня, — начал Умар упрекать брата.
— Я не обещал. Я сказал, что постараюсь приехать. Не получалось. Дел много.
— Понимаю. В твоей машине пахнет французскими духами. Девушек катал? Или вдовушек молодых? Их, наверное, уже много в нашей республике...
— Не шути так со мной! У меня у самого сердце раскалывается!
— Будь прокляты семь моих отцов, если мне охота с тобой шутить! Это ты шутник. Я не спрашиваю тебя, зачем в российскую милицию пошёл. Это тебе держать ответ перед Всевышним, не мне. Скажи, зачем ты так наплевательски относишься к моим просьбам? Или скажи, что ты мне больше не брат, и я найду других людей, чтобы обратиться к ним с просьбой о помощи.
Лечи некоторое время молчал, нервно сжимая в руках руль. Затем тихо, от души попросил, стараясь глядеть брату прямо в глаза:
— Умар, прошу тебя. Может быть, прошу последний раз. Выслушай меня, ради Аллаха, ради наших родителей, ради памяти десятков тысяч наших погибших! Поверь мне, Умар, мне больно за всё случившееся не меньше, чем тебе.
Я бы тоже отдал свою жизнь, не колеблясь ни секунды, если бы знал, что своей смертью я могу что-нибудь изменить. Пойми самое главное: мы обязательно победим, если сохраним себя, не погибая, и продолжим борьбу мирным, безоружным путём. Оружие для нас — это самоубийство. Оружия должно быть или не меньше, чем у противника, или его не должно быть вообще! Путь вооружённого противостояния — это повод империи для применения силы. Если бы не появились у нас эти авантюристы, которых подкармливает Турция, мы бы мирным путём обязательно добились суверенитета.
Ястребов из российского генералитета и правительства не устраивал любой другой вариант борьбы с национал-радикализмом, кроме как геноцид, физическое уничтожение до половины активного, дееспособного населения. Я глубоко убеждён, что те козлы от духовенства, которые призывали народ к газавату против России, были бывшими агентами КГБ, которые до сих пор находятся на денежном содержании ФСК. Нельзя нам воевать с Россией никогда! С Россией и русским народом можно жить, причём жить неплохо. Попробуй у соседней Грузии, Армении или у единоверного Азербайджана выпросить хотя бы один приусадебный участок. Не дадут.
А в России сколько земли! Это наша общая земля, если мы не будем дураками. Там у них пашни кустарником и лесами зарастают. Урожай гибнет на корню, ибо не успевают убирать. Там нужны рабочие руки. Мы там нужны, но не для того, чтобы рэкетом заниматься или банки грабить по фальшивым авизо. Если честно, с умом жить, то богаче и счастливее нас не было бы людей на земле. Многие, я знаю, уже поумнели.
— Зачем ты мне это рассказываешь, Лечи? — глубоко вздохнув, спросил Умар.
— Я хочу, чтобы ты одумался. Примирись с властью. Доверься мне. Я спасу тебя любой ценой. Давай я принесу тебе документ об амнистии.
— Что-о?! Ты что, уже сдал меня? Ты что, приехал, чтобы забрать меня?!! — вскипел Умар.
— Ты мне не поверил, брат?
— Как мне тебе поверить, когда ты предлагаешь сдаться? Ты разве не знаешь, что стоит мне хоть одни сутки побыть в их фильтрационном лагере, как они из меня навечно калеку сделают? Хоть один человек разве от них вышел нормальный, не покалеченный? Это же живодёры, а не люди. Как будто ты не знаешь.
— Да, были зверства. Но сейчас их контролирует прокуратура. Сейчас положение иное.
— Тебя прислали, чтобы арестовать меня? Тебя с работы снимут, если ты не сделаешь это?
— Ладно. Чёрт с тобой. Сил у меня больше нет спорить с тобой. Сделай хотя бы так. Сбрей бороду, приведи себя в порядок. Я помогу тебе уехать куда-нибудь в Казахстан. Поживи там немного под другой фамилией, пока война не закончится.
— Нет! Мы сделаем по-другому. Мне надо любой ценой достать деньги. Я не могу изменить газавату. Или я уйду в горы. Пусть меня там звери сожрут. Не бойся, воевать против безоружных не буду. Ты меня знаешь. Денег ты, конечно, не достал?
— Не достал. Но беседовал с одним человеком, который знает, где спрятано оружие и деньги вашего полка смертников. Они не смогли их забрать при отступлении.
— Что-о?!! — уставился Умар на брата. — Ты серьёзно говоришь? Кто был этот человек? Он не обманывал тебя?!
— Нет, наверное. Я к нему специально ночью ездил. Он мне поверил, когда я сказал, что ты жив и прячешься в доме моего отца.
— Он знал меня?
— Да. Ему погибший брат о тебе рассказывал. О твоих подвигах, оказывается, шли легенды. Это правда, что ты лично пять танков подбил?
— Не знаю. Не считал. Может, пять. А может, и больше.
— На войне, как на войне. Хотя жаль молодых пацанов.
— Это точно. Я никогда не стрелял в солдат срочной службы. Сколько мы их отпустили с миром. Мы старались уничтожать технику агрессора. А она всё пребывала, пребывала, пребывала... Всё, что в послевоенные годы копил СССР, всё пошло на нас. И если бы Аллах не был с нами, нас бы задавили уже в течение первой недели.
— Странная это была война. Согласен. Чеченцы показали, что по мужеству и благородству в отношениях с врагом им нет равных в мире. Это бесспорно. Но бесспорно и то, что надо сделать так, чтобы эта война была последней. Я бы сказал так: будь проклят тот чеченец, который забудет это, и трижды будь проклят тот чеченец, который захочет повторить это!
Умар не вступил в дискуссию. Он думал о другом:
— Тот человек сказал, где находится склад? Я найду его?
— Я помогу тебе. Вместе пойдём. Тайник где-то среди холмов в ущелье. Возьмём с собой лошадей.
Умара насторожило такое участие брата. "С чего это он вдруг так озаботился этим складом? Хочет поживиться?
— Пошли в дом, Умар. Вон отец выглядывает, места себе не находит. Давай проведём этот вечер в мире, без споров. Порадуем родителей.
— Давай. Согласен. Твоя мать, кстати, что-то очень вкусное приготовила. Будто ждала тебя.
— Мои родители тебя любят больше, чем меня.
— Знаю. Поэтому я здесь.
Этот вечер в доме действительно прошёл очень мирно, как в былые времена. Матери не удавалось скрывать слёзы радости и надежды. Стареющий Абдулхамид на вечернем и полуночном намазах благодарил Создателя за то, что тот услышал его молитвы.
;;
Рассвет братья встретили в дороге, когда аул оставался далеко позади. Умар впереди на крапчатой кобыле дяди. У Лечи — вороной жеребец, выпрошенный у соседа. Первый подъём, спуск и вся долина скрылась из виду. Дальше шли по узкой тропинке вдоль берега ущелья реки.
Шли молча. Думали о многом. Но все мысли возвращались к войне. К той, что была, шла, и скоро не кончится. В жизни их поколения уже, вероятно, не кончится. Она, проклятая, будет преследовать до самой смерти. Вся их жизнь теперь в любом случае поделена на две половины: довоенную и послевоенную.
Это две разные половины. Во второй половине люди уже никак не могут быть теми, что были в первой половине...
"Ни один народ в мире так долго и мучительно не боролся за свою свободу, как чеченцы. Ни один народ не заслуживает свободы так, как заслуживают её чеченцы, если учесть как жестоко, в какой неравной борьбе они за эту свободу борются, — размышлял вновь и вновь Умар. — И была эта свобода так близка, так возможна, если бы одна часть чеченцев не стала на путь предательства, не торопилась продаться имперским гориллам!
Будь они прокляты, проститутки! Они не достойны называться ни чеченцами, ни мусульманами. Если бы не они, если бы никто не согласился сотрудничать с оккупационным правительством, весь мир бы встал на нашу сторону, на сторону тех, кто вёл справедливую борьбу. Но ничего. Пусть это послужит уроком для потомков.
А этих ублюдков, всё равно, народ и история рано или поздно проклянут. Вспомнят всех поимённо. Даже потомки их не очистят от позора. Пусть мы были и остаёмся воюющей нацией. Мы воюем за свою свободу. Чужого нам не надо. Мы крепчаем в боях. Мы доказали, что в нас жив ещё дух Мансура, Шамиля, Зелимхана. Нас не сломить. Всех не уничтожите. Зато и вам, варвары, не жить на земле спокойно.
Ваша участь — дрожать за свои жизни, пока жив хоть один чеченец. Бог любит правду. Значит, он с нами. У нас есть великая мечта, великая идея, великая сила! Поэтому мы неистребимы. А в вас нет ничего, кроме растерянности и чувства вины, которые вы пытаетесь растворить в водке и наркотиках. Вас, конечно, много, но и грех ваш велик. Вы захлебнётесь в этом грехе.
В мире, да и в самой России, народов много. Все теперь убедились, что вы за люди, что у вас за страна. Все поняли, что вы действительно проклятье человечества. Своей славянской жестокостью, еврейским коварством и азиатской беспечностью вы, мутанты, называющие себя русским народом, никогда не обретёте ни счастья, ни покоя, ибо вы отлучились от Бога. Будьте вы прокляты! Будьте вы трижды прокляты!"
"Двести лет назад о чеченцах писали как о наивных, легковерных людях, — размышлял Лечи. — Сегодня они остались такими же. Вся доктрина и философия чеченского суверенитета основывалась на надежде её лидеров, что Россия, декларирующая принципы демократии и правового государства, не посмеет совершить прямую вооружённую оккупацию Чечни. Прагматически мыслящие политики предупреждали, что эти заявления — всего лишь способ, тактический манёвр в борьбе с коммунистами.
Что укрепившись у власти, эти "демократы" начнут невиданный при коммунистах процесс колониального разграбления бывших автономных республик, их политического и культурно-национального обезличивания. Вместо того, чтобы предохранить свой народ, свою республику от грядущих потрясений, авантюристы бросили её прямо в пасть этого чудовища. На очередном повороте истории случилась очередная трагедия для наивных чеченцев.
О Аллах, когда Ты нас образумишь? Или отпускать ум тем, кто сам его не ищет — не в Твоих правилах? Вероятно, это так, раз в Коране одним из самых страшных грехов называешь невежество".
Умар вспоминал лица погибших в бою товарищей. "Сколько их погибло! В один миг не стало столько прекрасных парней! Разве можно было такое предположить, даже в самом страшном сне?! Нет, они, конечно, не умерли. Аллах такое никогда бы не допустил. Они Аллаху нужнее были. Потому Он их и забрал к себе. И страдания матерей, отцов, детей, конечно, не напрасны. Он, Всевышний, всё знает и всё рано или поздно расставит по своим местам. Пусть в этом мире радуются наши враги. Зато тот мир, истинный мир — наш. Там мы будем хозяевами. Наши страдания, жертвы в этом мире не напрасны. Ничто не напрасно. Бог есть, Он всё видит.
А если бы Его не было, то вообще не стоило бы жить в этом мире зверей. Интересно, как бы поступали русские, окажись они на месте чеченцев? Встречали бы хлебом-солью оккупантов? Почему же они так не встречали шведов, французов, немцев? Почему не стали субъектом турецкой или монголо-татарской федерации?
А чем мы, чеченцы, хуже грузин, армян, азербайджанцев? Грузия добровольно воссоединилась с Россией, Украина тоже. Чечня никогда не изъявляла и никогда не изъявит такого желания после того, что теперь натворили российские политики и генералы. Хотелось бы посмотреть, как встретили бы русские чеченские танки, восстанавливающую никогда ими не принятую конституцию на их территории! Нет с волками надо говорить по-волчьи. Других законов они не понимают. Пусть нас мало, пусть нас уничтожают через каждые полвека, но эти изверги, эти нелюди своего не добьются. Никогда!"
Братья шли весь день, не останавливаясь. На наиболее трудных, крутых участках дороги они спускались с лошадей, чтобы не мучить животных. Закусывали на ходу, чтобы не терять времени на обед.
— Вон та пещерка возле старого высокого бука. Видишь? — спросил Лечи.
— Ага.
— Перед пещеркой лежит плоский камень. Под камнем в земле должны быть зарыты автоматы, патроны, деньги.
— Надо поторопиться, пока не стемнело.
— Пошли.
Клад был на месте. Много американских долларов в целлофановом мешке, автоматы, патроны, мясные консервы. На лице у Умара засияла улыбка. Его глаза засветились счастьем:
— Молодец, Лечи! Считай, что ты меня спас. Не только меня, но и многих ребят, кто сейчас воюет. Я их всех разыщу.
Это наши общие деньги. На, возьми, это отнеси, пожалуйста, тому парню, кто тебе подсказал, где тайник. На, купи что-нибудь матери. Успокой её, скажи, что у меня теперь всё в порядке. Пускай не волнуется. Лишнее оружие опять спрячем. Никому не говори, оно нам пригодится. Засыпай. Вот так. Поднимем теперь камень...
— Не двигаться! Вы окружены! Руки вверх! Бросайте оружие! Сопротивление бесполезно! — раздались вдруг в ущелье звуки из громкоговорящего устройства.
Братья застыли в изумлении и смотрели то по сторонам, то в глаза друг другу.
— Это ты? Ты завёл меня в ловушку? — тихо спросил Умар у Лечи.
— Дурак. Зачем мне нужно было тебя сюда тащить?
— А чтобы с поличным...
— Перестань. Нужно сдаваться, а то пристрелят. У них приказ такой.
— Вот ты и выдал себя. Знаешь, какой у них приказ... — лицо Умара стало страшным от злости и ненависти. — Продал ты меня, брат. Я сразу это почувствовал. Но потом почему-то поверил.
— Не говори глупостей, Умар. Ты с ума сошёл! Надо думать, как выходить из положения. Решай: сдаёмся или отстреливаемся? Сделаем так, как ты скажешь. Дай мне автомат.
— Автомат хочешь? Хочешь меня пленить? Или застрелить? — глаза Умара мутнели. На него было больно смотреть.
Лечи сейчас волновали не столько федералы, в чью засаду они попали, сколько брат, уверенный в том, что засада ус троена им.
Военные продолжали выдвигать ультиматум:
— Сдавайтесь, или мы открываем огонь! Живыми вам не уйти! Сдавайтесь, вам гарантируется жизнь!
Не прошло и секунды, как был открыт плотный пулемётный огонь. Расстреляли лошадей, которые были привязаны рядом к ветке старого бука. Душераздирающий рёв, кровь, предсмертные конвульсии... Глаза умирающих животных невероятно широко раскрылись. Они словно спрашивали: "За что?".
Лечи, впервые так близко увидевший кровавое месиво войны, побледнел. Он попросил брата:
— Дай мне автомат!
— Чего же ты испугался, браток? Понял, что со мною шутки плохи? Автомата захотел? На, получай!
Умар выпустил в Лечи всю обойму.
Удивлённые глаза брата так и застыли на его уже безжизненном лице.
Смертник отстреливался до наступления темноты. В полночь он медленно пошёл вверх по узкому, сырому, холодному ущелью. Там дальше были безжизненные, замёрзшие скалы.
;;
Село Махкеты
Веденского района
Чеченской республики