Я работала в закрытом научно-исследовательском институте в Коврове. Командировки по всей стране. Иногда нужно просто отвезти и передать какие-нибудь детали, документы. По почте долго, да и режим секретности. На короткие командировки в Саратов мало кто соглашался, а для меня это возможность увидеться с университетскими друзьями, домой заехать, если удастся.
На этот раз в купе досталась нижняя полка. Но еще не знаю, какие попутчики, придут пожилые, будут просить, придется уступать.
Вошла еще одна девушка, заняла полку надо мной. Потом пожилая пара, муж с женой, расположились напротив. Он быстро перекусил, забрался наверх, отвернулся к стенке и уснул. А она приветливо посмотрела на нас и начала рассказывать.
«А пережить мне, девочки, много пришлось, еще с войны. Заняли немцы наше село, переселять стали. Бери, сколько унесешь, а много ли возьмешь? Не один ведь километр, не два. Нас у матери четверо. Мне 14 лет, сестра постарше, но слабее меня. Нет, не лентяйка, а просто уж такая нетрудоспособная. А братишки с 38 года и с 40-го. Этот что ж? Его самого неси. Одели на себя 2 – 3 платья, продуктов взяли, сколько могли, дня на три и пошли. Еще стариков с нами двое было. Они не родня нам никакая, просто прибились, так и шли с нами.
В Германию стали угонять. Паек выдали, как сейчас помню – хлеба кирпич с шелухой от проса. Знаете просо? Вот как толкут его, и этой шелухой хлеб обсыпан. Ну и маргарин там какой-то. Ждем отправления. Старик говорит: «Не торопись ты, Поля, со своими детьми. Думаешь, в Германии хорошо? Я еще в Николаевскую воевал, знаю какие они, немцы.» Мы и тянули, сколько могли. А там вагоны заполнились, семей 20 не уместилось, остались мы.
Дальше пошли в Белоруссию. Дошли до села Осиповичи, стали нас на квартиры распределять. У нас семья большая: нас четверо, мать сама пятая, да стариков еще двое. Взял нас один, Полищук фамилия, а как зовут, не помню. Полицай он был, может быть партизан, не знаю, но нам плохого ничего не делал. Мы все голодные, есть нечего, а рождество подходит. Мать в причет плачет: «Чем же я вас накормлю, деточки мои?» А он услышал, наверно, хозяин, говорит: «Слушай, я научу тебя. Нарежьте веников березовых, я вам скажу, куда отнести. Может быть, дадут что-нибудь.»
Ушла мать, и нет ее долго, хозяин говорит: идите, встретьте. А ей дали мешок муки пуда на четыре, посмеяться, видно, просто хотели. Она его и так, и эдак, но где ж женщине унести столько! Один сжалился, говорит: отнеси сначала половину, потом за другим придешь. А она боится, чтобы не передумали. Спрятала мешок в кустах и за другим быстрее. Ну, здесь уже мы подошли, помогли. И по селам ходили, просили, кто сколько даст. Многие ходили просить. А у меня другой промысел. Иди, говорит, Маруся, вон там телят режут, коров, и что негодное бросают. Я подбирала и домой несла. Не очень хорошо, но все-таки есть можно, суп какой-нибудь сварить.
Один раз возвращалась и немцев встретила. Увидели меня и говорят: поедешь в Германию. А я уже по-немецки понимала, и говорить могла немного. Говорю: я маленькая еще, 14 лет, а он – все равно поедешь и никаких тут. Идем, говорит, домой к тебе, возьмешь, что нужно и поедешь. Думаю, как же мне мать предупредить? Придут, увидят другую сестру, и ее заберут, как тут мать с двумя малыми останется? Идем мимо дома, я как заголосила: «Мама, выйди ко мне, меня немцы забирают в Германию!» Мать выбежала, я сказала ей, чтобы сестру спрятали. Так меня и забрали. Десять месяцев на передовой была, с немцами, стирали им, готовили.
А освободились уже к концу войны. Они отступали, немцы-то. Мы обычно впереди шли, там ведь мины могли быть, они нас впереди и пускали. Сами не подорвутся, а мы вроде пусть, не жалко. Стали на гору подниматься, и здесь заяц пробежал между нами и немцами, и к кладбищу. А женщины говорят: мы живы останемся, а с немцами случится что-то, примета такая. И стали с горы спускаться, самолеты наши летят. У нас у кого что было, косынки красные сняли, стали махать самолетам, кричим что-то. Они нас пропустили, а немцы стали на гору подниматься, их расстреляли, бомбить начали, никто почти в живых не остался. Женщины, кто недалеко жили, местные, стали уходить. А нам куда идти, мы не знаем, домой далеко, не дойдешь. Осталось нас человек 30, немцы оставшиеся подошли, опять мы с ними пошли. Потом сговариваться стали – уходить надо. Зашли в лес, мы собрались 12 человек и пошли. Немцы спрашивают – куда? А мы уже осмелели, с ними по ихнему уже говорим. Говорим: «Посц…, поср…, хочешь смотреть, как мы будем делать, иди с нами». Да, так прямо уже и говорили.
Ушли. Идем, сами не знаем куда. Вышли на деревню. Заходим в избы, печи там еще теплые, видно, что топились, и никого нет, ни одного человека. А они в лес уходили, где-то там были, как немцы приближались. Нашли мы там картохи, еще что-то разыскали, наварили чугун целый, наелись и спать легли. Куда, думаем, нам идти? Пока здесь будем. А днем опять немцы пришли. Увидели нас, стали опять заставлять стирать им, готовить, работать на них.
Старушку одну убили, мы ходили смотреть. Из леса шла, узелок у нее в руках – смертное, видно уж дома умереть хотела. Они стрелять стали и застрелили. Так и лежит с этим узелком.
А жили в избе у старушки тоже со стариком. Стали мы у нее просить спрятать нас куда-нибудь, а сама в лес пусть идет. Она говорит: не пойду я никуда, что будет, то и будет. Мы ее научили, как показать – в лес, мол, они ушли. Спрятала она нас в подвал, немцы спрашивали, но уже отступали они, не стали особенно допытываться, торопились. Ушли. Вышли мы из подвала, а тут и люди стали из леса возвращаться. Кричат на нас, ругают: шлюхи немецкие! Мы плачем, говорим: не виноваты мы ни в чем, силой нас работать заставляли. Стали расспрашивать, как нам до своих мест добраться. Один сжалился над нами, далеко, говорит, не дойдете, вот там дорога есть, идите туда и проситесь на какую-нибудь машину попутную.
Пошли мы на дорогу. Остановилась одна машина, спрашивают нас, кто мы, откуда. Мы рассказали. Стойте здесь, говорит, не проситесь больше никуда, придет машина специально за вами, возьмут вас. Правда, приехала, остановилась, посадили нас. Привезли на станцию. Мы босиком все, платьишки какие-то ободранные. Выдали нам обмундирование, берите, говорят, девочки, вы заслужили, ни в чем вы не виноваты. Врач там был, спрашивали нас, что и как. Вообще ничего они не говорили, про одну только спросили: «Не была Надя с немцами?» Она симпатичная такая, ладная. Только если кто был с немцами, они с нами не жили, с собой их увозили. Да, она улыбалась немцам: «Дай хлеба или картошки, я тебя поцелую». Немец придет потом, мы спрячем ее, матрасами закрывали, и на них сидели. «Нет, - говорим, - она туда ушла, туда, с другим немцем».
Стали меня расспрашивать, где я жила.
- Вот у такого-то.
- Не знаю, как и сказать тебе, бомба попала в тот дом, все погибли.
Я не заплакала, сидела, как сидела, и вдруг упала прямо вперед. Ничего не помню, что со мной было. Пошла все-таки в Осиповичи. Подхожу к деревне, смотрю с горки, а в поле мать. Побежала к ней, плакали обе, все рассказывали. Все боялись только чего-то, надо было нам оставаться там жить, и хата была бы. Домой вернулись, а там нет ничего, вся деревня сгорела. Строили барак под землей, вот несколько лет в этом бараке и жили. Потом муж у меня пил. Вот только недавно хороший дом построили, жить немного начали.
Да, много пришлось пережить. А начинаю девчонкам своим рассказывать, они говорят: это ты в книжке прочитала. Какое в книжке, было все это, было. Сейчас вот, хлеб был бы и вода, лишь бы войны не было».
Рассказ женщины произвел на меня такое впечатление, что я, возвратившись из командировки, записала его в тетрадку, не надеясь, что когда-то удастся опубликовать. Это было в 70-е годы прошлого века, до начала перестройки оставалось больше десяти лет.