Глава 42
Приватизация прокатилась опустошительной волной по стране, угроза продовольственной безопасности встала со всей очевидностью, но те, от кого зависело принятие важных государственных решений, были заняты более насущными, на их взгляд, проблемами. Народ выживал как мог. Не обошли напасти Лучистое. В актовом зале школы проходило собрание, решался вопрос ликвидации колхозного хозяйства. Не зря говорится в народе, что русский мужик задним умом крепок. Единственным человеком, который уговаривал земляков образумиться и сохранить колхоз, был не председатель, а нынешний глава сельского совета Кириллов:
– Товарищи, послушайте меня, не дело вы затеяли, – увещевал Виктор Иванович.
Но местные горлопаны, быстро заткнули рот бывшему школьному учителю.
– О! Наслушались уже, хватит с нас товарищей. Всю жизнь задарма хребет гнули и чё!?
– Ты то куда Иваныч, забыл, как твоего деда раскулачили?
– И то верно.
– Ага! В доме твоего деда фельдшерский пункт с библиотекой.
Не забыли земляки, тем более странно было слышать их упрёки Кириллову. Помнил и Виктор Иванович – истошно голосили бабы по разорённому семейному гнезду, а ведь маленький совсем был.
Собрание гудело, никто не хотел слушать. Сельчане, наперебой срывая голоса, торопились излить накопившиеся обиды. Вспомнили всё – трудодни за палочки, голодное военное и послевоенное время. Понимал старый учитель, что ничем хорошим такое дело не закончится. Перегрызутся – вне всякого сомнения. Правление колхоза ловко подталкивало народ к выгодному для себя решению, намереваясь урвать лакомые кусочки от общей собственности.
– Тебе-то, что за беда, Иваныч, пенсия, небось, раза в два больше моей. Да ещё оклад в сельсовете. Можно советы давать.
– Вы рубите сук, на котором все сидите. А в сельсовете мне уже пять месяцев зарплату не выдают. – устало возражал Кириллов.
– Да тот сук и сам давно сгнил, чё его рубить, ковырни только.
– Хватит за дарма хребет ломать.
Неслось со всех сторон.
– Не мути воду Виктор Иванович, тебя раскулачивать в этот раз никто не собирается.
Понимал Кириллов, что слушать не станут и покинул общее собрание колхоза. Последний упрёк бросил ему в спину Силаев:
– Конечно, не будет колхоза, и зерна тебе на дармовщину не перепадёт.
Мишка Силаев злопамятный мужик, и в этот раз уел фронтовика. Силаев работал бригадиром полеводческой бригады многие годы. Хорошо работал – зло, как говорят в народе. Не добросовестно или с желанием, а именно зло. И когда осенью завозил Кириллову, как ветерану войны, положенный пай комбикорма и зерна, не забывал подковырнуть, что Виктор Иванович в поле и дня не провёл. Опустив голову, Виктор Иванович вышел из спортивного зала. Это как раз тот случай, когда говорят – один в поле не воин. Кричат, а чего своим криком добьются и сами не знают. Потом поздно будет локти кусать. Развалят колхоз, а дальше что? С Мишкой Силаевым понятно – первый из глотки себе вырвет. Он всегда был, по сути, единоличник. А другие просто сопьются от безделья. По старой привычке Кириллов прошёлся по зданию школы, и попросил сторожа:
– Любовь Ильинична, когда собрание закончится, проверь всё хорошенько вдруг, где окурок заваляется.
– Не сомневайся, Иваныч. Всё на два ряда проверю. Что шумят!?
– Шумят, а толку. Когда же мы думать научимся, прежде чем воздух сотрясать.
Кириллов постоял на крыльце, с грустью осмотрел новое двухэтажное здание. Больше десяти лет добивался строительства, в старой школе занятия велись в две смены, а теперь и учить скоро будет некого. Раньше из выпускников оставались считанные единицы, теперь разбегаются все. С торца школы в двух окнах горел свет. Там находилась служебная квартира для нового директора школы. Молодая учительница приехала в село недавно. Ей Кириллов и уступил свою должность, чтобы могла больше зарабатывать и зацепилась хотя бы на несколько лет в деревне. Жалко её. Тоскливо ей здесь. Раньше Ирина заглядывала к Кирилловым в гости, но теперь дочка Анюта жила в Тумеево, и Ирина заходить перестала, о чём ей со стариком говорить. Кириллов побрёл в сторону своего дома: «Странный всё-таки народ и про раскулачивание деда напомнили. Тогда с азартом делили чужое добро, которое так и не пошло никому на пользу, теперь опять всё порушат». Проходя мимо библиотеки, остановился: ворота и забор порубили на дрова ещё в войну, а так дом крепкий. В другой половине фельдшерский пункт. Когда разоряли семейное гнездо деда, Вите было всего пять лет, в ужасе от пережитого память сработала фотографически, как будто вчера дело было. Помнит, как дед Егор не удержался и врезал в ухо молодцеватому активисту, который пытался сдёрнуть с него нательный крест:
– Не трожь. Вот это, точно не твоё. Бог даст, я со своим крестом справлюсь. А вот ты выдержишь ли свой крест, не знаю.
Крепким натруженным кулаком уполномоченный был сбит с ног, быстро подскочил, кинулся к арестованному, но наткнулся на твёрдый взгляд, который испугал его. Одинокий голос из-за спин ехидно подметил: «Схлопотал – это тебе не самогон у одиноких баб изымать». Были ещё способны земляки хотя бы на такое сопротивление. Уполномоченный остановился, усердно растирая красное ухо – молчит народ, но не одобряет того, что происходит. Деда Егора увозили в район, он в одном исподнем, как перед казнью, земно поклонился и запрыгнул на подводу. Бабушка на ходу бросила ему пиджак и штаны.
Над полем висела зловещая туча, а под ней яркая солнечная полоска у самого горизонта. Из чёрной тучи грянул сухой раскатистый гром. Странная была гроза, слишком поздняя, и люди суеверно осеняли себя крестным знамением. Уполномоченные забрали деда Егора, оставшихся домочадцев не тронули. Потому что в деревне знали, что Витин отец был красноармейцем. Витя слышал, как мать ночью плакала, он укрылся с головой одеялом, но заснуть от страха не мог. Отец мрачно курил у поддувала печи – раскулаченную родню приютить у себя запретили. Им пришлось вырыть две землянки и в них зимовать. Витя, пробираясь к землянкам под покровом сумерек, относил еду. Бабушка Прасковья скончалась, не дотянув до весны. Оставшиеся в живых сородичи подались в Сибирь, и след их затерялся.
Виктор Иванович подумал, что, возможно, деда и не довезли до кутузки, но это лишь предположение. Никто из родственников не посмел поинтересоваться о дальнейшей участи Егора Матвеевича Фотеева. Сам он весточки не присылал. Сгинул навечно. Кириллов где-то прочитал: «Расстреливали не за слова, а за то, что вовремя не отказался от своих слов». Достаточно было совершить публичную подлость, и возможность спасти свою шкуру возрастала. Чужая мерзость грела душу новой власти. Знали, что незаконно восседают на российском престоле, потому и склоняли к всеобщей круговой поруке. Были среди коммунистов и настоящие люди, эти немногие первыми осознали масштаб бедствия, не стали молчать и тоже отправились по этапу на идеологическую перековку.
Дожив до седых волос Кириллов помнил то удивительное чувство, когда впервые стоял на краю огромного поля. Дед с любовью гладил, потрескавшейся от работы ладонью, тяжёлые налитые колосья:
– Знатно уродилось ныне. Эх, красота, какая!
Егор Матвеевич растёр на ладони спелый колосок, сдул шелуху, и ласково глядя на внука, высыпал в его маленькую ладошку зёрнышки:
– Держи, Витюшка. Видишь, созрела пшеничка.
Егор Матвеевич захватил щепоткой пару округлых золотинок и кинул себе в рот. Витя сделал то же самое, твёрдые зернышки не показались ему вкусными, но и выплюнуть их он не посмел, такого святотатства ему дед не простит.
– Что умаялся со мной?
Внук очень не хотел огорчать деда и усиленно замотал головой, давая понять, что не устал. Егор Матвеевич остался доволен ответом, и радостно кивнул Вите. Какой-то таинственный свет исходил от его лица:
– Ничего, ничего привыкай, внучек. Вот подрастешь ещё малёха, всему научу. Я тебе ныне литовочку изладил – в самый раз по твоему росточку. Сегодня же испробуем за огородами.
Не только персональную косу получил Витя в подарок на день рождения, но и хромовые сапожки, которые дед сшил на заказ у знакомого цыгана-сапожника. А вот отец ни разу не подладил по размеру черенок, чтобы удобно было работать, так и мучился пока не подрос. У деда инвентарь был всегда изготовлен с умом. Витя не сомневался, что и грабельки ему достались бы персональные. Все в хозяйстве было ловко и ладно устроено. Черенки загодя под навес укладывал на просушку, чтобы не насадить заноз и не набивать мозолей, от того и работа спорилась. Никакой особой хитрости – все так могут, но, видимо, не все. Узловатые натруженные руки старика осторожно сжимали детскую ладонь. Когда пришли домой, дед вручил ему литовку. И только раз показал, как правильно держать нехитрый инструмент и пошли косить. Время от времени дед останавливался и подсказывал внуку, как проще приноровиться к работе. Витя приосанился, понимая, что ему доверили серьёзное дело, а не баловство какое-то. Сколько потом косил, не помнил такого запаха травы – терпкого и густого дурмана спелой медовухи. Подскакивало детское сердечко от дедовой похвалы:
– Ты, малец, за мной не гонись, помалу захватывай. Вот, так и пошло дело. Молодец, Витюша! Ловко у тебя выходит.
Получалось у него не слишком ловко, не раз жало литовки впивалось в твердый дерн, он торопился выдернуть, пока дедушка не заметил. Егор Матвеевич незаметно подыгрывал внуку, поднимая настроение, и Витя старательно пыхтел изо всех сил.
За ужином имениннику, достались самые лакомые кусочки и большое количество добрых слов. Витя улыбался во весь рот и гордо выпрямлял спину.
Потом всю ночь снились цветные сны, под стрекот кузнечиков снова и снова падала разомлевшая на солнцепеке скошенная трава, мельтешили в серебристом от испарений воздухе радужные крылья стрекоз, растревожено взлетали бархатными лепестками бабочки.
С женой они много лет держали коз, а когда Виктор Иванович овдовел, то вся его живность составляла десяток кур-несушек. Сено косил для собственного удовольствия, и отдавал соседям.