Тимохина лошадка

               

       
  Лошадок нынче люди не заводят. Какая от лошадок польза-выгода? Одни затраты. Тимоха Качуркин на своём личном подворье кобылку держал. Хотя личное подворье – это громко будет сказано: скособоченная хата с обветшалой сараюшкой, огороженные покосившимся забором с обломанным штакетником – вот и всё «зажиточное» крестьянское хозяйство! Да и коняшка статью не блистала,  кляча - клячей: зубы стёрты, впалые бока, живот провис.

   Тимоха никогда не думал, что будет с лошадью возиться. Качуркину ещё и сороковник не стукнул, как весёлой восьмёркой закрутилось колесо его жизни   в сумасбродные перестроечные годы. Хочешь – вкалывай, не хочешь горб зарабатывать, устал быть  обязанным обществу – отдыхай, принуждать никто не будет. Завелась какая деньга со случайной шабашки, – не жалей:  ведь рублики как гости - то их вовсе нет, то придут аж две горсти,   прокуролесить-прокутить шальные-залётные – была основная забота вольготной Тимохиной жизни.

   Досталась лошадка Качуркину в нагрузку к наследству  от родного дядьки более десяти лет тому назад. Хотел Тимоха обузу своего  безмятежного существования сразу же продать на ливер, а вырученную копейку красиво прогулять с приятелями. Довольно похлопал по холке, по крупу нежданно-негаданно свалившееся богатство: «Вроде лотерейный барабан не крутил, удачливый билет не вытягивал, а подвалило дармовщинки! Это сколько же пол-литровок и чекушек выйдет!» Уже под узды взял кобылку новоиспечённый владелец, чтобы свести на бойню. А животинка почувствовала недоброе, упёрлась ногами в прогнивший пол ветхой сараюшки, испуганно задрожала всем телом, просяще-жалобно  заморгала часто ресницами, натирая до блеска - до зеркального отражения свои печальные коричневые глаза.    Припухший от винных паров, глянул Тимоха поверх собственной, будто запечённый помидор, малиновой носопырки в лошадиные  омута и себя там целиком увидел, всего без утайки: перекошенная сикось-накось физиономия на блеклой невзрачной фактуре. Давно в зеркала не смотрелся, и проняло,  зародилась в расхристанном, но не ожесточённом сердце мужика грустная музыка, прижучила,  отрезвляюще прокатилась по нутрам - по всему телу. И откуда взялись в исхудалой испитой фигуре, но проявились и заскребли за грудиной всякие разные душещипательные чувства.  Пробрало Качуркина до чресел - до сидалищника, до мандража в ногах,  зажалел он, конечно, прежде всего себя, непутёвого-неприкаянного, но и на лошадку чувств осталось: «Такая же она, растакая! Сердечная!» Признал Тимоха в скотинке родственную душу, полез обниматься, облобызал всю лошадинную морду, а после братания-целования какие же могут быть крайние меры  – не повёл коня на живодёрню.

  Судьба – злодейка, а жизнь – копейка!   Хлебанула через край горькой судьбинушки с Тимохой коняшка, по неделе некормленая стояла, с голодухи доски в сарае грызла. Пропьётся Качуркин,  приползёт в лошадиную опочивальню, задаст сенца или соломки скотинке, вытащит из кармана гостинец – ржаную корку, что с закуси осталась, и здесь же досыпать ляжет. А кобылка пожуёт сенца, долго будет слюнявить стёртым ртом засохший хлебушек, а потом склонит свою голову низко к Тимохе и согреет  дыханием, чтобы не околел тот часом. Всё она своему хозяину прощала.

   Когда помоложе ещё была лошадка, раз с глубокого запоя добрался до сарайки Тимоха, и вот тебе на – пусто! Поворочал свой болезненно гудящий непонятливый чугунок, потаращился по углам – хоть зенки вынимай – нет никого, похмельная голова перегружена спиртоносными градусами,    рождает не мысли, а одни  недоразумения: «Ведь и так, значит, всё ж таки бывает! Воздали должное савраске за все её мучения - страдания! Кто-то могучий подсобил – приподнял видать кровлю в сараюшке, крылья приделал лошадке и отправил  в высокий светлый мир  служить благородным персонам, жить в небесных царских конюшнях!»
 
   И вроде понимает, что поделом ему,  винится Качуркин:  «Всё правильно свершилось. Не обеспечил я должного ухода, не ценил - не  берёг бессловесную скотинку! А она, может, самое драгоценное в этом мире сокровище! После всего перенесённого заслужила она для себя иной жизни!» Принимает на свой счёт, как наказание, изъятие  коняшки Тимоха, но всё равно ему обидно: «Взял бы кто  и подсказал-надоумил, глядишь, и я тоже оказался  бы в урочный час рядом, не опростоволосился,  изловчился да  вскарабкался бы седоком на крылатого скакуна!»  Горько и досадно Качуркину,   будто кто сунул ему исподтишка тяжёлого тумака  в подреберье, что аж перехватило дыхание. Прямо у стайки осел на коленца Тимоха, поднял глаза к зашторенному неразговорчивому небу:
  – А я-то, как же? А-а-а…?

  С  утра на трезвую голову обошёл Качуркин лошадиные «хоромы», стены   на всякий случай руками ощупал: есть, конечно, щели, но не такие, чтобы в них копытное животное могло пролезть. Туда-сюда метнулся Тимоха, нет следов.     Соседи, те тоже толком ничего не сказали, но надоумили: давеча цыгане по дворам ходили, пёстрые платки и вязаные шали продавали, старые часы на свой товар выменивали... может, и на твою живность глаз положили.

  Нашёл временное пристанище кочующего   табора Тимоха.  Узнал он родную коняшку по ржанию, что с цыганского схрона доносилось.   Поставил вопрос прямо перед бродячим цыганским бароном: «Мил человек, возверни лошадь!» Плутоватый барон и не таких простофиль простодырых вокруг пальца обводил, а у этого тщедушного просителя на лице написано: нема козырей и никаких заступников.   А потому пошёл в отказники барон: «Не знаем про твоего коня. И тебя здесь не ждали. Иди, откуда пришёл, не путайся под ногами!»

  Два дня и две ночи провёл у цыганских «шатров» Качуркин, нудно и настырно прося своего. На третий день не утерпел, погнал его прочь бродячий предводитель, по-злому, с кривым ножом. И худо бы пришлось Тимохе, но в последний момент, защищаясь, схватился он за лезвие ножа голой пятернёй, а подвернувшейся оглоблей саданул цыгана по кудрявой голове.  Не ожидая отпора, сплоховал, не увернулся чернявый супротивник, «чухнулся» носом в суглинок. Повязали цыгане Качуркина, держали в кибитке, рассуждая, чего с ним дальше делать, какое наказание избрать… Но видно удосужился в нужное место попасть Тимоха,    оклемался всё ж таки предводитель кочующего народца, и соображаловка у него иначе стала работать, позвал обидчика за один стол, сменив гнев на милость, привечал-угощал, суля достаток и разгульную таборную жизнь, зазывал:
  – Беспокойный ты человек, наша в тебе кровь, лихая - цыганская, иди к нам в табор?!
 – Не-е-а-а, – наотрез отказался Тимоха. – Русского я характеру и души человек. И лошадка у меня русская. Где родились, там и пригодились.
  Разошлись они с миром, да остался Качуркин с двумя перерезанными сухожилиями на пальцах, после схватки.

    Но не всё беспробудно пил Тимоха, случались и передышки. Мог  неделю, а то и целых две трезвым ходить. Перед Новым годом все – в разгул, а Качуркин наперекор обществу ни капли не брал в рот спиртного. Обязательно находил он своей лошадке меру другую овса – у всех же должен быть праздник! Совсем другим становился Тимоха, ждал, как маленький ребёнок, что случится самое главное, какое-то волшебство… А в первых числах января запрягал Тимоха лошадку в сани, навешивал на упряжку ленты и колокольчики, надевал выпрошенный у знакомой воспитательницы детского садика мешковатый, не по его размеру костюм Деда Мороза, и ездили они по городу детишек катать.
 
  По лету обязательно выбирался Качуркин с лошадкой на сенокос – в далекие лесные распадки, где на небольших островках-лужках наливалась силой зелёная и сочная, в два аршина высотою, трава-мурава. Гудели над душистым клевером бородатые шмели,  в   высоком разнотравье играли в чехарду прыгучие кузнечики, быстрыми «вертолётами» носились над полянами, разрезая медовый лесной воздух, пучеглазые стрекозы.  Отъедала свои исхудалые за зиму бока на богатых лужках савраска, а Тимоха то и дело замирал с литовкой и, подняв лицо вверх, очарованный красотою бездонного неба,  полной грудью вдыхал природную свободу.   По ночам на сенокосе из года в год снился Тимохе один и тот же сон,  как, завороженные сиянием звёзд, едут они с савраской по небесной дороге – Млечному Пути. Едут они к своему счастью, а какоё оно, они ещё и не знают, но обязательно приедут.

     – Вот подожди, пить брошу окончательно, нижние венцы у избы поменяю, тебе тёплую стайку справлю! Заживём! – мечтательно говорил он четвероногому товарищу на обратной дороге с сенокоса. Кобылка  по-доброму косила на ездока умные глаза и отвечала тихим согласным ржанием.
   Только всё равно после сенокосов зайдут к Качуркину  приятели всё с тем же интересом остограммиться-опохмелиться, а хозяин не удержится - не откажется... И на прежние круги жизнь возвернётся.


  Многовато уже годков кобылке по меркам лошадиного века. Но, бог даст, протянет ещё год коняшка, глядишь, и Тимоха окончательно не сопьётся. И тогда зазвенят бубенцы на самодельных санях  на  Новый год! Прохожие станут счастливо улыбаться, увидев вырвавшуюся из памятной им с детства сказки и теперь такую реальную картинку. А маленькие ребятишки будут отпускать руки взрослых и обязательно побегут догонять «правдашнего» Деда Мороза с просьбой покатать на волшебных санях. Тимоха с лошадкой никому не откажут, и будут раздаваться на зимних улицах небольшого городка  весёлые, бесхитростные крики: «Э-ге-ге-й, люди! Дед Мороз едет!»