Вечер, который запомнился мне на всю оставшуюся жизнь, начинался как самый обычный вечер конца сентября.
На улице уже начинало темнеть, но для меня, пребывавшего в иной реальности, это не имело значения. Мир цифрового фото, в который я окунулся, оказался для меня настоящим открытием. В общем-то, это даже нельзя называть иной реальностью, просто наше зрение не позволяет нам разглядеть те мелкие детали и те подробности, которые запросто видит объектив цифрового фотоаппарата.
Просмотр содержимого купленного на днях диска, сопровождаемый музыкой Вангелиса, – это двойное удовольствие. Музыка как нельзя лучше подходила к тому, что я видел на экране, а необычные фотографии заставили по-новому воспринимать негромко звучавшую музыку великого мастера, так, кстати, и не удосужившегося выучить нотную грамоту, что не мешает ему вот уже больше тридцати лет поражать мир своими творениями.
Работы известных фотографов, сделанные в режиме «макро», просто поразили меня. Вот уже второй час я изучал снимки потрясающего качества. Да, знакомые не зря посоветовали мне приобрести этот диск. Действительно, совершенно ни на что не похоже!
Фотографии муравьев, пчёл и различных жуков, сделанные с высоким разрешением, показались мне куда интереснее, чем тот фильм ужасов, который так долго рекламировали и, наконец, показали недавно на большом экране. В фильме все монстры двигались, игнорируя законы физики, а в зале народ вжимался в кресла и делал вид, что очень боится. Господи, какими игрушечными кажутся все эти киношные пугала! Неужели людям и в самом деле было страшно во время просмотра? «Не верю!» – как говорил Станиславский. То, что я вижу сейчас, вот реальность! А ведь это, всего-навсего, – фото! А представляете фильм, снятый в режиме «макро»!
Вдруг в мир бесподобной музыки и потрясающих фотографий, в котором я пребывал, вторгся посторонний звук.
«Что ещё за новости?» – подумал я, оторвав взгляд от монитора.
Больно ударив по глазам, в окна ворвался необычно яркий свет фар. За окном, судя по звуку, прогрохотали два тяжёлых грузовика.
«Неужели кто-то, на ночь глядя, привёз стройматериалы? – подумал я. – Уже всё, казалось бы, в нашем дачном посёлке застроили, так нет же, лепят прямо поверх уже построенного! Некоторые дома стали напоминать своих хозяев, такие же неопределённые формы. Такие же, ничего не выражающие кроме глупости фасады, из-за которых торчат подобия замковых башен, «украшенные» имитацией флюгеров в виде драконов и рыцарей.
А деревянные резные теремки в «русском» стиле, стоящие поверх каменных гаражей, вообще выглядят как вороны на насесте! Оказывается, безвкусица – тоже стиль!
Дай человеку деньги, и ты увидишь, что пряталось под этой личиной».
Вон, опять какие-то тяжёлые машины проехали. Ну, всё ясно – кирпич, доски, шифер!
Да, стройматериалы это плохо. Это очень плохо!
Это картина неизвестного художника «Опять стройка»! Кто-то правильно однажды пошутил, сказав: «Города надо строить в деревне, где воздух чище». Действительно, строительство жилья у нас незначительно отстаёт от роста рождаемости.
Теперь эти неутомимые «созидатели» будут портить все выходные несколько месяцев подряд. По посёлку будут шляться полуграмотные вороватые гастарбайтеры. А потом ещё несколько месяцев довольные хозяева будут «обмывать» постройку очередной безвкусицы. И всё это будет сопровождаться «бабаханьем» и «бубуханьем» низкочастотных ритмов, созданных одними узколобыми для других. Кошмар! Они называют это музыкой!
Интересно, а как они обзывают музыку? В смысле, – настоящую. Ведь должно же у них быть какое-то определение для того, чтобы отличать, ну, скажем, классику от того, что слушают они! Одно время был популярен термин, который почему-то долго не прожил. А жаль. Хоть и нелепо звучало, но помогало отличать от музыки стили, которым и название придумать было невозможно. Нашёлся кто-то, кто окрестил синтезаторные ритмы – «коммерческой музыкой».
Видимо, устарело всеми любимое выражение "Time is money", и настало время для… "Sound is money"! – Пляши под мою дудку, да ещё и плати за это денежки! Вот это – бизнес!
Если бы не настоящая музыка из моей коллекции, я бы с ума сошёл от того, что начинается в пятницу вечером в посёлке! Чтобы заглушить однообразие псевдотрансовых ритмов, раздающихся из, как у всех, распахнутых настежь дверей в машинах, приходится включать музыку чуть громче, чем того хотелось бы. Хорошо, что Вангелис и Эндрю Ллойд Уэббер подходят под любое настроение, а уж про классиков и говорить не приходится.
Господи, о чём я думаю!? О каких-то горе строителях собственных мавзолеев! На что я отвлекаюсь!?
Знаете, я уверен, что люди, чья деятельность раздражает окружающих, просто питаются волнами раздражительности, от этих окружающих исходящими. Процесс этот происходит на каком-то метафизическом уровне, но он весьма и весьма ощутим. Не знаю, как это называется, и есть ли у этого явления какое-то официальное название, но может быть это и есть тот самый пресловутый энергетический вампиризм?
Так. Хватит их подпитывать! Отвлекись!
А вот передо мной фото шершня. Какое совершенство! Ничего лишнего. Машина для выживания в условиях планеты Земля. Потрясающе!
Компьютер, как и книги, позволяет переместиться в иную реальность и даже какое-то время там пожить. Замечательное изобретение! Одно плохо – для некоторых наших современников компьютер стал единственной реальностью. Он пленил их. Так же, как тридцать лет назад телевизор оторвал от жизни очень большой процент граждан, у которых никогда не было своей жизни, а «ящик» позволил им заглянуть в чужую. Но глупо становиться противником компьютера из-за того, что какой-то процент закомплексованных, необщительных людей выпал из жизни, из общества и стал отдельным видом человекообразных – гомо кибернетику с, как я их называю. Они не опасны для общества, как, например, алкоголики и наркоманы. Они опасны для самих себя, и поэтому я их не опасаюсь, и мне их совершенно не жалко.
Голос соседки, уже не первый раз звавшей меня и стучавшей в окно, постепенно вернул меня в повседневную реальность.
Воистину: «Мы сами заводим друзей, сами создаём врагов, и лишь наши соседи – от Бога», – не помню, кто сказал.
Открыв дверь, я увидел её не на шутку перепуганное лицо.
Галя, моя соседка, молодая женщина лет тридцати, добрейший человек, вот только категорически отказывается бороться со своими комплексами, называя их странностями. Она говорит, что хоть чем-то должна отличаться от толпы. Как будто не знает, что толпа сплошь состоит из закомплексованных личностей.
Какого труда мне стоило буквально заставить её, чтобы она перестала называть меня по отчеству. Для неё разница в возрасте в десять лет – это уже «Иван Иваныч». Вот и сейчас, после стольких лет общения, она, прежде чем начать со мной говорить, испытывает секундное замешательство, никому кроме меня, впрочем, не заметное.
– Миша, ты меня пугаешь! Свет горит, я стучу, а ты не отзываешься! Бог знает, что можно подумать!
– Это у тебя вместо «здравствуйте», да? Добрый вечер, Галя! Что-то ты сегодня не такая какая-то…
– Извини… просто переволновалась и испугалась сильно!
Выглядит она, действительно, неважно. Глаза бегают, топчется, как будто приспичило. Надо ей срочно настроение поднять.
– А ты знаешь, – говорю я совершенно серьёзно, – что можно испугаться не просто очень сильно, а по-большому…
– Что за глупости ты говоришь?!. И не стыдно?.. Ты почему не открывал?
– Ну, могла бы подумать, например, что я в ванной. Я же и в самом деле там бываю…
– Вечно ты шутишь! Я ведь серьёзно говорю – испугалась. – И она, вытаращив глаза, и перейдя на шёпот, продолжила. – Тут вон – милиция, солдаты с оружием носятся, а он, видите ли, в ванной!
– Не бойся жизни, Галя, смерть уж близко.
– Ага. Вот попадёшь ты, Миша, в Ад, и будешь жить там вечно. Говорю же тебе, по посёлку солдаты с автоматами бегают! Милиция…
– В Ад? Надо же, куда ты меня определила!.. По блату, что ли? Я, кстати, думаю, что после смерти нас ждёт то же, что было до нашего рождения…
– Да думай ты, что хочешь! Я пришла предупредить, что солдаты…
– Какие солдаты? Что ты несёшь? Что за милиция? – спрашиваю я и, привстав на цыпочки, оглядываю окрестности. Ничего необычного не видно. Да и что можно увидеть в сумерках, в пасмурный вечер. Осень. Темнеет рано. С утра, вон, солнце светило прямо по-весеннему, а сейчас всё небо покрыто свинцом туч.
– Ты что, в самом деле, ничего не знаешь? – удивлённо спрашивает она и даже делает шаг назад, чтобы как следует рассмотреть человека, проспавшего, по её мнению, самое интересное в скучной жизни полусонного дачного посёлка.
– Да нет же, ёлки-палки!
– Уже целый час, если не больше, по всему посёлку солдатика беглого ловят. Говорят, он там, – она показала куда-то за спину, в сторону леса, – своих пострелял, да и рванул из части с автоматом. Где-то здесь его блокировали, ходят, по всем закоулкам ищут. Спрашивают, не видел ли кто чего…
Слушаю тараторящую, как пулемёт, соседку и думаю: «Вот, сразу видно, человек воспитан средствами массовой информации. «Блокировали»! Слово-то, какое!»
– А откуда такая уверенность, что он в посёлке? – спрашиваю я. – Они что, как стемнело, в лесу уже его не ловят? Темно им там, что ли? Или страшно?
– Опять ты за своё! Я бегу к нему предупредить, чтобы поосторожней был, а он издевается надо мной, как над дурочкой, или как над слабоумной какой-нибудь.
– Галя, а как ты дурочек от слабоумных отличаешь?
– Так. Хватит с меня! Я тебя предупредила, и совесть моя перед твоей женой чиста. Вот. Случится что с тобой, сам будешь виноват. Господи, да какое же надо иметь терпение, чтобы с тобой жить?! Приедет Марина, я ей расскажу, как ты надо мной издевался! Уж она тебе…
Делаю вид, что перестаю слушать и, выпучив глаза, с ужасом смотрю через её плечо. Она на полуслове осекается и, медленно поворачиваясь, смотрит в ту же сторону. И тут я резко хватаю её за бок и громко лаю в ухо! У Галины подкашиваются колени и, охнув, она оседает. Подхватываю её и, развернув к себе, начинаю дуть в лицо, приговаривая:
– Барыня, вам бы на воздух. А то здесь вам дурно сделается.
– Гад ты, Мишка! – говорит она и, вырвавшись из моих рук, уходит, демонстрируя всем своим видом, что с такими, как я, вообще не разговаривают.
– Смотри, дошутишься! – кричит она издалека. За почти облетевшими кустами смородины её уже совсем не видно. Только луч фонарика скачет в темноте, – это она старается побыстрее покинуть вдруг ставшую опасной улицу. Из темноты, уже совсем издалека, доносится её голос.
– Дурак ты, боцман! И шутки у тебя дурацкие, – цитирует она пошлый анекдот, объясняя таким образом, что шутка до неё дошла.
Я знаю, Галя быстро отходит от моих глупых шуток. Да, в общем-то, она по-настоящему и не обижается на меня. Такой театр мы с ней не раз уже разыгрывали.
Но, чувствую, моя весёлость как-то быстро проходит. Что-то меня насторожило. Как будто кто-то пытался обратить моё внимание на какую-то важную для меня деталь, а я, всё ещё смеясь вслед соседке, прозевал попытку своего подсознания достучаться до меня. Или нет?!
Ну, конечно же! Луч фонарика в её руке почему-то вызвал у меня неприятные ассоциации. Но с чем? С чем же таким неприятным может ассоциироваться у меня луч света, выхватывающий в вечерних сумерках участок дороги перед идущим человеком?
Постепенно, всё ещё цепляясь и оставляя в душе неприятный осадок, это неприятное чувство покидает меня.
Уходит и Галя, а я задумываюсь над тем, что она мне сообщила.
Неприятная история, однако. Беглый солдат, да ещё и с автоматом, это дело серьёзное. Давненько ничего подобного в этих краях не происходило.
Вот только вряд ли он в посёлке станет прятаться. Надо быть последним дураком, чтобы в такую ловушку себя загнать. А с другой стороны, осенью в лесу без костра не переночуешь, а по костру его легко найдут. Так что, получается, в посёлке он. Ну и балда он в таком случае! Москва в двадцати минутах езды на электричке, а там затеряться куда проще, чем в почти опустевшем дачном посёлке. «Хотя, действительно! – подумал я. – Половина домов сейчас пустует, а солдатики об этом прекрасно знают, не зря же они по осени шастают по дворам. Сто раз их тут видели. Видимо, приворовывают помаленьку. Эх, пойду, поговорю с кем-нибудь из этих преследователей, может свет прольют, а то от перепуганной женщины толку маловато».
Только собираюсь пойти в дом переодеться, – ну не в затрапезном же виде по улице разгуливать, – как замечаю, что поленница рассыпана. Что за ерунда!? Кто мог разворошить аккуратно сложенные дрова? Отродясь у нас такой шпаны не было. Если только… Да нет же, ёлки-палки, это всё Галька, чёрт бы её побрал! Заразила меня своей бдительностью и смылась.
Дровами-то у нас в посёлке давно уже никто не топит. Так, разве что баньку, или камин для гостей. Вот и мы дровишки держим больше для создания уюта долгими зимними вечерами. Поленница у меня всегда аккуратненькая, своеобразное произведение бытового искусства. Так что, если кто дрова рассыпал, то только когда через забор перелезал. В таком случае никуда мне ходить не надо. И так ясно, ведёт себя этот беглец нагло. Да и терять ему, как говорится, нечего. Так что, лучше, по совету соседки, отсижусь в доме до развязки событий.
Укладывая валяющиеся вокруг поленницы дрова, думаю: «А ведь бдительности мне, действительно, не хватает. Пока я всяких мух да тараканов разглядывал, кто-то у меня во дворе шнырял, а я и не слышал даже. Распустился я за городом окончательно, дверь и то не всегда запираю».
Эти размышления приоткрыли в моём сознании дверку, и сквозняк неуверенности холодком пробежал между лопаток. Начинаю озираться. Чтобы не запаниковать, говорю себе уверенным голосом:
– Мы всю жизнь при смерти, так что бояться нечего.
Исправив на скорую руку непорядок с дровами, возвращаюсь в дом.
Закрыв за собой дверь, машинально снимаю со стены ружьё, которое, противореча законодательству, храню не в сейфе, а в прихожей, за старой шинелью. Оно, конечно, не заряжено, но, как мне всегда казалось, здесь, в прихожей, ему самое место. Иду в комнату, по дороге вспоминая, куда запрятал патроны с картечью. Пулевые патроны я вообще не держу, а картечь прикупил, когда стали в округе безобразничать бешеные лисы, да собаки. Эти «туристы», мать их, собак в лесу бросают, развели везде помойки, на которых вся лесная живность жирует, вот и результат! Господи, да когда же, наконец, нормальные законы появятся?! Теперь, вон, уже и солдаты бешеные появились. Чёрт знает, что делается!
Войдя в комнату останавливаюсь, как вкопанный. Сильный запах немытого тела, запах страха, пота и отчаяния буквально заменил воздух в доме.
Здесь кто-то есть!.. Чужой!.. Кто-то, кому нечего терять, воспользовался оставленной без присмотра дверью и находится сейчас где-то рядом.
«Ружьё!..» – пронзает меня спасительная мысль.
Резким движением я перехватываю ружьё так, что со стороны должно казаться, будто стрелять с бедра для меня – будничное дело. Но тут же вспоминаю, что оно не заряжено.
Волна страха прокатывается по телу и, парализовав, как положено, оседает где-то в ногах. Наверное, вот это состояние и называют – «душа в пятки ушла». Господи, о чём я думаю?! Я ведь о смерти думаю! И не просто думаю, а боюсь!..
Никогда не думал, что буду трястись от страха перед неизбежным…
Как там сказал Эйнштейн: Смотри на смерть, как на старый долг, который рано или поздно надо будет выплатить», – так, кажется?
Но мне кажется, что я этот долг выплатить ещё не готов. Ведь страшна не сама смерть, а то, что она является, когда захочет.
Нет, такая философия для меня тяжеловата. Я не боюсь умереть, я просто не хочу при этом присутствовать.
Боже мой, чем занята моя голова?!..
Какая же бесполезная палка это ружьё! В руках неподготовленного к такой ситуации человека ружьё скорее помеха, чем оружие.
Наблюдаю интересную смену настроения: пять, ну, от силы, семь минут назад шутил с соседкой, а вот уже готов наложить в штаны. Ну, не буквально, конечно, но холодок по спине всё ещё ползает и, похоже, никуда не собирается. Сердце с такой силой толкает кровь, что я начинаю побаиваться теперь ещё и за свои, уже немолодые, сосуды.
Как дурак, пячусь обратно к двери, соображая на ходу, что, раз я его застукал, он так просто не даст мне уйти. Если он меня видит, то единственное, что его останавливает, это ружьё в моих руках.
Никогда не забуду сказанное Томасом Манном: «Наш страх – это источник храбрости для наших врагов». Никогда не забуду это высказывание и никогда не перестану черпать мудрость из книг – источника, который наполняли великие.
Где он? Наблюдает ли за мной сейчас? Или затаился, не догадываясь, что я его уже почувствовал? Он же не знает, что запах его тела, к которому он привык, принюхался, запах, который он не замечает, для меня как предупредительный выстрел.
Тишина в доме нарушается только моим сердцебиением и таким громким тиканьем настенных часов, что я начинаю удивляться, как это я столько лет жил, не замечая этого звука. А теперь этот звук даже мешает мне прислушиваться.
Надо что-то делать!
Надо сделать вид, что в комнату я только заглянул, и скорее двигать к входной двери. Не успел я это подумать, как где-то, как мне показалось, прямо над моей головой, спокойный, уверенный голос меня спросил:
– Хотите меня сдать?
Замираю как статуя, понимая, что любое моё движение может его спровоцировать. Он же, наверное, только и думает, в кого бы пальнуть. В его положении каждый встречный – враг.
Вот как оно бывает. Где-то за спиной стоит человек, готовый разрядить в меня автомат, а я почему-то вспомнил про чайник, который поставил на плиту и совсем про него забыл. Жена всегда пользуется чайником со свистком, а я терпеть его не могу. Поэтому, как только она уезжает, у меня начинается жизнь без этого дебильного свистуна. В её отсутствие я пользуюсь своим огромным армейским чайником, из которого даже если вся вода выкипит, он и звука не издаст.
Наконец, вспоминаю, что чайник я только собирался поставить, когда меня отвлекла Галя. И тут до меня медленно доходит смысл слов, произнесённых невидимым гостем.
Пытаюсь сообразить, что ему ответить, как он снова спрашивает:
– К ментам поведёте, или, всё же, дадите уйти?
Голос спокойный, как у человека, который никого не убивал. Такие интонации могут быть в голосе у хозяина, спрашивающего гостя: «Вам с сахаром или без?»
Почему он не стреляет, гад? Я бы на его месте…
Хотя, если в такой тишине жахнуть из калаша, все его преследователи через две секунды здесь будут.
А может, и не будет слышно?.. Дом-то деревянный, все звуки глушит.
А может, он, действительно, хочет уйти?
Господи, сколько всего можно за какую-то секунду подумать!
Наконец, начинаю догадываться, где он находится. Похоже, он стоит прямо за моей спиной, на лестнице, ведущей на второй этаж. Вот почему мне показалось, что голос раздаётся откуда-то сверху.
Зная теперь, откуда исходит опасность, осторожно оборачиваюсь.
Конечно, там, на лестнице, немного темновато, но я всё равно первым делом отметил для себя, что никакого оружия у парня нет. По крайней мере, в руках нет.
Оружия у него нет, но от этого он не становится для меня менее опасным, особенно, если учесть, что моя-то палка только похожа на ружьё. Выходит, я безоружен!
Нет, такие мысли даже допускать нельзя! Преступник может понять, что раз я не предпринимаю никаких действий, значит, что-то не так, и начнёт действовать сам. А преступники совершают только преступные действия. Это известно всем.
«А ведь действительно, – подумал я, – передо мной стоит преступник! Не какой-то промелькнувший в телевизионных новостях задержанный подозреваемый! И не актёр, вжившийся в роль так, что, увидев его в другом фильме, мы говорим: «А, это тот парень, который убил, кого-то там!» Нет! Передо мной сейчас самый настоящий преступник! Убийца, если верить тому, что рассказала Галя».
Что делают в таких случаях? Что надо делать в таком случае? Тот ли это случай, когда надо что-то предпринимать? Может, в моём случае самым лучшим будет – вообще ничего не предпринимать? Просто дать ему уйти. Ну, не арестовывать же мне его! Я же не представитель власти, в конце концов! И геройствовать я не собираюсь… Мне совсем ни к чему, чтобы потом в теленовостях про мои подвиги рассказывали.
Господи, какая чушь лезет мне в голову! А гражданский долг!? Вдруг, если я его отпущу, он ещё кого-нибудь укокошит?! А потом, когда соседка мне расскажет, что солдат, которого так и не поймали в посёлке, расстрелял милиционеров, которые пытались его задержать где-нибудь на шоссе, когда он хотел скрыться на угнанной машине, что я буду чувствовать?!
Что помог преступнику оставить сиротами четверых или пятерых детей, чьи отцы погибли при исполнении служебных обязанностей?!
Нет! С этим жить сможет только тот, кто морально к этому готов с детства. Кто воспитан в духе – моя хата с краю. Кто может, спасая свою шкуру, подставить кого угодно. Нет, я с этим жить не смогу!
Боже мой, какой ещё к чёрту гражданский долг!? Парень мне даже не угрожает! Может, заклевали бедного солдатика злые «деды», он их и порешил. Так что, мне теперь ещё сдать его властям?! У него и так вся жизнь теперь наперекосяк, а тут ещё я – законопослушный гражданин! Да с его точки зрения, я тогда такой же козёл, как и те, кто над ним издевался.
А с другой стороны, почему меня должна интересовать точка зрения человека, который прячется в моём доме от милиции? Мне что, теперь ещё учитывать мнения всяких уголовников, чьими действиями руководит дурная наследственность, пьяные дружки и просто ненависть к людям, живущим не так, как всякая шантрапа!?
Шквал мыслей обрушился на мою голову, не готовую к принятию решений в таких ситуациях. Ещё не хватало, чтобы он заметил, что у меня возникли проблемы! Нет, этот наглый тип должен видеть перед собой человека, уверенного в своих действиях, а не размазню. Так что…
Что?
Нельзя чтобы пауза так затягивалась. Раз я не знаю что делать, значит, надо что-то говорить. Не зная, с чего начинают разговор в такой ситуации, я решил, что самым лучшим будет ответить на его вопрос. Пусть даже мне не удастся усыпить бдительность вторгшегося в мой дом преступника, но хоть немного успокоить его и себя в этой ситуации – это сейчас единственное, что я могу предпринять. По крайней мере, мне всегда казалось, что разрядить напряжённую обстановку всегда легче, когда ответов больше, чем вопросов. – Не поведу я тебя никуда! Не моё это дело!
Голос вроде не дрожит. Эх, уверенности бы мне побольше!
А он уставился на ружьё, как кролик на удава, и молчит, молчит – время тянет.
Или это мне кажется, что время тянется?
Только я хотел спросить его, какого хрена он в моём доме делает, как он, с трудом оторвав взгляд от стволов, сам меня спрашивает.
– То есть, я… просто могу уйти?
Вот тут и подвела меня моя привычка говорить больше одного слова. Не зря господин Черчилль однажды сказал, что в односложных словах иногда больше смысла, чем в целой речи некоторых политиков. А из меня политик – никакой! А раз политик никакой, значит, и дипломат – никакой. А дипломатия мне сейчас, ой, как нужна! Как никогда!
– Конечно, можешь идти. Только… куда же ты в такой одежде идти-то собрался? Будь ты в «гражданку» одет, может, и прорвался бы. А в своём добела застиранном «хб» ты же в сумерках, как мишень для тех, кто тебя ищет, – говорю я ему, пытаясь изобразить из себя человека, которому не привыкать встречать непрошеных гостей, поигрывая стволом.
– А?.. – удивляется солдатик, видимо не понимая, о чём я.
– Одежда твоя, – говорю, – из-за своей застиранности в темноте, аж, светиться будет. Заметен ты очень. Понял?
– Но… «хб» у меня не застирано, а отбелено, – совершенно спокойно отвечает этот наглец. И, видя, что мне это ни о чём не говорит, поясняет:
– Это мода такая. Ну, солдатская, то есть, мода. Я ведь второй год служу, значит, уже могу себе позволить.
– Да уж, как я слышал, ты много чего себе позволил, – аккуратно так вставляю я.
«Лучше, конечно, мне его такими подковырками не возбуждать, – с опозданием подумал я. Мне сейчас надо каждое слово взвешивать, прежде чем озвучивать свои мысли. Но парень, смотрю, вроде и не реагирует на мои колкости».
– Вы ружьё опустить можете? – спрашивает солдатик. – Или так и будете меня стволами сверлить? Я не опасен. Вы не представляете, каково это…
– О, как! А они, которых ты… того, тоже не представляли, каково это, да?..
Парень меняется в лице и хочет что-то сказать.
– Они же… Это… другое…
Ёлки-палки, минуту назад я ждал выстрела в спину, а уже, можно сказать, беседую с человеком, от которого исходит смертельная опасность.
Как будто угадав мои мысли, парень говорит:
– Не опасен я для вас. То, что вы знаете обо мне… это…
– Ты, пока, стой там и на вопросы отвечай, – говорю я, почувствовав, что он ружья боится, – а то, ишь, он, видите ли, не опасен!.. А милиция для чего тебя ищет? И, кстати, насчёт ружья ты не беспокойся. Я без причины в человека стрелять не стану, – «Как некоторые», – хотел добавить я, но решил, что, поскольку я не знаю, в чём там у него дело, то лучше, в моём случае, промолчать.
– А вы тоже… в «Петровку тридцать восемь» не играйте! Какие ещё вопросы? Вы что – следователь? Говорю же, для вас я не опасен. И не знаете вы ничего.
Преступник он или не преступник, а прав он в одном – вопросы ему должен задавать не я. Но, с другой стороны, он же проник ко мне в дом! Так что…
– Ну, хорошо. Вопросы я тебе постараюсь больше не задавать, но ты ведь в мой дом, извиняюсь, впёрся. Я что, по-твоему, телеграмму твою не получил, что без цветов тебя встречаю?
На улице послышались шаги нескольких человек, и искажённый динамиком рации голос потребовал, чтобы какой-то двадцать первый доложил об обстановке.
Все боятся за свою жизнь. Этот, вон, опасаясь за свою жизнь, забрался ко мне в дом. Я стою, трясусь за свою. А милиция и солдаты, небось, тоже кучками по улице перемещаются, ощерившись во все стороны стволами.
Вижу, парень напрягся весь. Но глаза не бегают, как у воришки. По выражению его лица было видно, что его мозг сейчас совершает тяжёлую работу. Я тоже стал лихорадочно соображать, что мне с незаряженным ружьём делать, если он излишне возбудится.
– Да вы только дайте мне передохнуть, трясучку нервную унять, и я так же тихо, как пришёл, уйду, – говорит паренёк. И теперь я замечаю, что в его голосе появляются умоляющие нотки.
– Отдыхать тебе там придётся, куда тебя эти, – я кивнул в сторону окна, – отвезут. А здесь – не дом отдыха. Здесь – мой дом! – сказал я, сделав ударение на слове «мой». – Понимаешь ты это?
– Извините! Мне просто надо было…
– Ну, ты хорош! Ему, видите ли, надо было!
Нет, ну вы посмотрите, какая наглость! Я даже про страх свой забыл, когда услышал это – «мне надо было»!
В моём доме находится человек, который, по определению – преступник, и заявляет, что проник сюда, потому что ему «надо было»! А следующее поколение таких «нуждающихся» будет входить в дом, отпихивая вас от двери, и с порога спрашивать: «Где кухня?», или – «Где деньги?» – так что ли? Нет, это надо пресекать прямо сейчас!
А если бы сейчас в доме была моя жена? Кошмар какой-то! Я что, войдя с улицы, сразу узнал бы, что я вдовец? Господи, да двадцать лет назад я такое и в страшном сне не увидел бы! Ну и наглость!
Я посмотрел в глаза этому типу, который смеет ещё рассказывать мне о причинах своего проникновения в чужой дом. Какая всё-таки наглость!
Видимо, на моём лице отразились все те мысли, которые за какие-то доли секунды пронеслись отрезвляющим ураганом в моей голове.
– Какая наглость! – наконец озвучил я свою мысль.
Парень смотрю сник совсем.
Обалдеть! Он ещё и виноватым себя чувствует! Тоже мне – чувствительный преступник! А с другой стороны, я же не знаю, что ему надо было. Говорит-то он вроде спокойно, на «трясучку», вон, жалуется, нервничает, значит. А по нему и не скажешь. Может, он еле держится? Может не надо с ним так? Всё равно, по его словам, он вроде как в любой момент уйти может.
Радиопереговоры и шаги на улице стали постепенно удаляться.
– Да, по тебе и не скажешь, что у тебя трясучка, как ты её называешь. Говоришь ты на удивление спокойно, да и нападать вроде не собираешься, – как можно дружелюбнее говорю я ему в общем-то, пытаясь внушить эту самую мысль о не применении оружия. – Только на блины ко мне не напрашивайся. Мне, как ты, наверное, догадываешься, с законом отношения портить ни к чему. Я ведь уже тебя вроде как прикрыл, раз «караул» не кричу. Смекаешь? Так что выкладывай начистоту, какой монетой расплачиваться будешь. Пришьёшь меня, как только я отвернусь, или дом обчистишь, да и свалишь, как только случай будет?
– Зачем вы так? Что вы про меня знаете? Только то, что вам эта тётка с выпученными глазами наговорила, или уже по ящику про меня растрезвонили? – и вдруг, откровенно так спрашивает, – а вы что, действительно, думаете, что я могу вас убить?
Я такого вопроса не ожидал. И, судя по всему, это стало заметно по моему лицу.
Не дождавшись ответа, уже каким-то обиженным тоном парень тихо произнёс:
– Вот это вы зря. Я не убийца… Просто…
Сказал и сел на ступеньку. Даже не сел, а плюхнулся, видать ноги-то его уже совсем не держат.
Жалкий он какой-то. И обидчивый к тому же. Уселся, вон, и бубнит себе под нос. Пора, наверное, поднимать его, да и выпроваживать к чертям!
– Телевизор я не смотрю, – говорю я. – А соседка моя, как мне кажется, ни черта про твои подвиги не знает. Она пришла меня предупредить, что солдат беглый с автоматом в посёлке прячется. Ну, чтобы я, значит, поосторожней был. Вот, видишь, осторожничаю тут с тобой. А из той информации, которой я располагаю, мне известно, что ты кого-то ухлопал, и соответствующие органы, в связи с этим, очень интересуются твоим местонахождением.
Пока говорил, заметил, что страх мой, нешуточный, кстати, уже прошёл. Осталось только раздражение, вызванное больше бесцеремонным вторжением этого паренька. И не только вторжением в мой дом, а вообще. Не люблю я всякие изменения, которые не мной запланированы. Эгоист я. До мозга костей!
– Ну, долго ты ещё отдыхать будешь? Давай, топай! – сказал я, указывая стволом направление. – Как говорится – я тебя не видел, ты меня тоже. Давай!..
Сидит, молчит. Смотрит куда-то в пол. Меня же эта неопределённость начинает бесить. Меня, вообще, любая неопределённость раздражает, но в этой ситуации надо себя держать в руках.
Не дождавшись реакции на мои слова, добавляю.
– Я думаю, что со своими проблемами тебе самому разбираться надо. И так, вон, по словам соседки, весь посёлок на ушах. Если, как обещал, уйдёшь тихо, я тебя по гроб жизни не вспомню. Давай уже, засиделся ты у меня.
Парень, наконец, прекратил созерцание своих сапог, посмотрел на меня каким-то испуганным детским взглядом и говорит.
– Мне в туалет надо. Очень…
– Ну, вот ещё!.. Так мы с тобой не договаривались, дорогой ты мой. Тут тебе не….
– Я серьёзно. Где у вас тут сходить можно? Ну, не могу я больше! Понимаете?!
И в следующую секунду, невероятно громкое бульканье доносится до моего слуха.
Смотрю, не шутит вроде. Если у него в пузе такая революция, не хватало ещё, чтобы он тут обдристался. При мысли о том, что мне придётся отмывать лестницу и пол в прихожей от дерьма, меня разбирает нервный смех.
– Ну почему мне так всю жизнь не везёт, а? – говорю я сквозь приступы дикого хохота. – Сортир прямо под тобой.
Парень, недоумевая, смотрит на меня, а на его лице, как на таймере я вижу последние секунды отсчёта.
– Да под лестницей же! Да-да! На которой ты сидишь.
Он так быстро слетает с лестницы, что я невольно поднимаю ружьё. Но солдатик уже за дверью, а меня начинает душить смех – запоздалая реакция на стресс.