Глава 26
Сокрытый бог
Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?
Бытие, 3:1
2007, 24 сентября, Рим
— Скрывающийся змей? — переспросил Винченцо. — Это ещё кто?
— Ранние цивилизации, — ответил Адриан, — поклонялись змею, о чём свидетельствуют многочисленные культы змея по всему миру и, соответственно, символы, которые эти культы использовали. До наших дней дошёл, например, символ змея в эмблеме медицины.
— Но почему же он тогда скрывается? — недоумевала Анна.
— И где он скрывается? — добавил свой вопрос Винченцо.
— Как известно, в христианстве змей рассматривается как негативный герой — символ Люцифера, сатаны, — объяснил Адриан. — Он находился в центре поклонения и в других религиозных системах, снискав к себе такое же уважение, как Нимрод и Астарта. Змей — символ их половой близости, а потому неотъемлем от древней религии. Кроме того, у каждого светила, у каждой звезды на небе имеется свой особенный путь, своя траектория движения. Змей, представленный как длинная лента — необходимый геометрический образ, способный принять любое очертание, — очень удобен для интеграции в религиозную систему.
Остатки детской веры Анны трепетали от слов Адриана. Она с грустью признавала, что у человека нет никаких логических оснований верить, что есть Бог, Который бы существовал независимо от них, мог слышать и помогать. Но Анна не могла и не видеть, что сам Адриан стенает и гнётся под тяжестью своего неверия, хотя при каждом случае утверждает его.
— И где же этот змей прячется? — поинтересовался Винченцо.
— О-о, он прячется повсюду, — ответил Адриан. — Например, в том, что часто называют «верёвками», — в бронзовых, каменных завитушках, барельефах, украшениях, которые обычно венчают колонны или углы потолка. Он представлен в виде посоха — вроде того, что у Санта Клауса… Но самое главное — он прячется в целом направлении архитектуры.
— В целом направлении архитектуры? — эхом отозвалась Анна.
— Есть постройки, — заверил её Адриан, — которые всем своим видом и существованием выражают идею змея.
— И что же это за постройки? — недоверчиво переспросил Винченцо.
Адриан помедлил немного, потом сказал:
— Я говорю о лабиринтах. Лабиринт — это образ змея, представленный в архитектурном виде. Это одна непрерывная и не пересекающая себя линия, сложенная в несколько петель. Трудно придумать более подходящий архитектурный образ для змея. К тому же змей — это языческий бог-дух, который невидим, неосязаем. Он лучше всего представлен пустотой.
— Мне кажется, — вмешался в разговор Винченцо, — что на этот раз вы делаете слишком далеко идущие выводы. Уж что-что, а историю первого лабиринта я прекрасно помню. Его построил Дедал — инженерный гений с острова Крит, неподалёку от Греции. И там жил полубык-получеловек — Минотавр.
— Я тоже помню, — поддержала его Анна. — Царь Крита Минос выиграл войну с Афинами и заставлял афинян регулярно высылать на остров семь юношей и семь девушек — не то в пищу, не то в жертву Минотавру. А греческий герой Тесей отправился на Крит и убил Минотавра. А дочка царя Миноса влюбилась в него без ума.
— Она ещё дала ему клубок ниток, — вспомнил Винченцо, — чтобы он не заблудился в лабиринте. А потом они поженились, и вскоре герой-любовник бросил её. Старая, как мир, история.
— Да-а-а, — задумчиво протянул Адриан, саркастически качая головой. — Вы явили глубокое познание истории и лабиринтов. От себя лишь добавлю самую малость: лабиринты строились везде, где был развит культ богини, Царицы неба. Религия критян состояла как раз в поклонении богине-матери, с одной стороны, и в поклонении солнцу, или мужскому началу, которое было представлено в традиционной уже форме быка, с другой. С этим культом была связана ритуальная церемония, когда жрецы шествовали через построенный на Крите лабиринт. Это было символом слияния мужского и женского начал, символом полового акта, зачатия, плодовитости. Поклонение силам природы всегда вращается вокруг вопросов жизни и смерти, поэтому существуют человеческие жертвоприношения, практикующиеся в культе. Начало и конец жизни — и лабиринт между ними. В любом случае, критский лабиринт не был первым.
— Значит, — недоверчиво поинтересовался Винченцо, — хождение по лабиринту символизировало половой акт?
— Совершенно верно, — кивнул Адриан. — В древних ритуалах священник, добравшись до центра лабиринта, забивал в него деревянную палку. Это было символом полового акта, достижения совместного оргазма. А потом — извлечение и выход из лабиринта.
— Да, профессор, — покачал головой Винченцо, — за пару минут вы нарисовали передо мной картину, которую я не мог рассмотреть за время пяти лет своей учёбы в семинарии. Религия — как организованное либидо. Да, да, теперь я начинаю понимать, почему религия так крепка, непоколебима, и почему жрецам всегда перепадёт жирный кусок. Религия основана на том, что находится глубоко в нас самих.
— Смело сказано для будущего священнослужителя, — заметил Адриан.
— Похоже, — задумчиво сказал Винченцо, — Эрос более многолик, чем я думал. Мне встречались изображения лабиринтов во многих соборах, но я не предавал этому никакого значения.
— Лабиринты, — продолжал Адриан, — строили обычно под святилищами женского божества. И если обелиск, как вы уже поняли, представляет собой мужское начало, или огромный пенис, то лабиринт символизирует собою гигантских размеров вагину. Само название «лабиринт» происходит от слова labia — половые губы. Путь к центру проходил через пустоту.
Анна должна была признать, что Винченцо и Адриан сошлись лучше, чем она могла мечтать. Винченцо, казалось, притягивал к себе профессора не меньше, чем её, Анну, хотя это и не было половое притяжение. В Винченцо было такое обаяние, что, наверное, люди могли просто слушать, как он говорит, восхищаться его видом, его голосом, и при этом даже не слышать, что он объясняет. Но в данном случае он сам слушал Адриана с нескрываемым восхищением. Ему открывалась та сторона Рима, о которой не учат в семинарии. Повсюду вокруг них находились каменные творения, несущие вести, возмутительные для ортодоксального христианства. Однако Винченцо, казалось, знал что-то, чего не знала Анна, и понимал Адриана с полуслова.
— Теперь я убеждён, — продолжил Винченцо, — что каждый элемент религии достоин места в этом музее. Жаль только, что в Риме нет своего лабиринта — и это с римским-то монументализмом, с его стремлением запечатлеть любую идею в камне. Думаю, такой лабиринт был бы самым подходящим местом для переноса туда музея Эроса.
— Может, такое место в Риме и есть, — уклончиво ответил Адриан.
— Лабиринт в Риме? — с удивлением произнёс Винченцо.
— В Риме лабиринта нет, — сказал Адриан, особо выделяя «в». — Лабиринт может находиться только под Римом.
Сердце Анны забилось. Она поняла, что Адриан вплотную подошёл к той черте, которую генерал называл «самораскрытием». К её удивлению, план действительно работал — притом быстрее, чем кто-либо мог ожидать!
— Это невозможно, — покачал головой Винченцо. — Римские катакомбы, конечно, бескрайни, но там, под землёй, ходами прорезано все. Лабиринта в мешке не утаишь — о нём бы все знали.
— Ходами все прорезано с восточной стороны Тибра, — отозвался Адриан. — Но есть, однако, место, которое идеально для лабиринта.
Винценцо уставился на него в изумлении.
— Ватиканский холм?
— Этот холм географически отделён от всего Рима, — кивнул Адриан. — Кроме того, его территория всегда считалась священной — с незапамятных ещё, языческих времён. Кстати, «ватис каан» означает в одних толкованиях «божественный змей», в других — «извивающийся змей». Название пришло с древних времён и свидетельствует, скорее всего, о том, что там когда-то находился — или по сей день находится — лабиринт.
— Насколько я знаю, под Ватиканским холмом находится кладбище, — заметил Винченцо.
Адриану явно нравился его новый ученик. Он когда-то мечтал о семье, сыне, преподавании, и теперь все его чувства изливались на эту сладкую парочку. К тому же, Винченцо и Анна, казалось, так явно подходили друг другу, что только глупец осмелился бы встать между ними. Вместо того чтобы ревновать и мучиться, Адриан, похоже, готов был греться, плескаться в лучах их молодого обаяния. Он так долго сидел под столом жизни, что давно не претендовал на хлеб со стола, но крохи с пола никто не мог запретить ему подбирать.
— Кладбище, или некрополис, — более позднего происхождения, — ответил Адриан. — Оно лежит, можно сказать, на поверхности холма. Это место, где захоронен, по преданию, апостол Пётр — его могила находится на глубине четырнадцати метров. Фактически тело апостола Петра — или чьё бы тело это ни было — захоронено в святилище Венеры, которое тут располагалось. А под святилищем Венеры должен был находиться лабиринт. Вряд ли римляне, готовые материализовать в своей столице любые архитектурные проекты, упустили возможность строительства лабиринта — настоящего лабиринта из камня, римского лабиринта.
— И всё-таки я не понимаю, — покачал головой Винченцо. — Зачем Риму лабиринт? Да и кто бы его построил?
— Строительством наземных сооружений, как тебе скорее всего известно, руководили гильдии, или ложи священников-каменщиков, иначе — масоны, — открывал свои познания Адриан. — Они воплощали в камень религиозную догму. Но мало кто знает, что изначально было два класса священников-каменщиков: масонов подземных, или сокровенных, сокрытых, но властвующих, и масонов верхних, занимающихся соответственно наземными работами. Наземные масоны приняли на себя символику солнца, дня, то есть мужскую символику. Именно они наиболее заметны — в действительности их нельзя не заметить.
— Я слышал что-то о подземных масонах, — отозвался Винченцо. — Но, честно признаться, считаю это всё сказками — как и ужасные истории про подземелье. Это — чёрные римские новеллы.
— Ты так и не сказал, какой же лабиринт был первым, — спросила Анна, чтобы оставить противоречивую тему о масонах.
— Первый настоящий лабиринт располагался под башней, или пирамидой, Вавилона, — сказал Адриан. — В скандинавских языках лабиринты до сих пор называют вавилонами.
— Вавилонами? — удивился Винченцо.
— Лабиринт — это тень Вавилонской башни, — кивнул профессор. — Римляне подхватили древние вавилонские традиции, создали свой собственный хитросплетённый лабиринт из религиозных полуоткровений, закулисной политики, теневых финансов и прочее, и запустили в него всю Европу, а впоследствии и всю ойкумену.
— Теперь я начинаю понимать, за что вас выгнали из университета, профессор, — восторженно отозвался Винченцо. — И всё же ваши слова не могут не льстить римскому уху.
Они ещё с час бродили по Колизею, говорили об особенностях римской архитектуры, религии, мышления. Вдруг Адриан вспомнил, что ему нужно отметиться у своего, как он говорил, шринка — психотерапевта.
— Я не хочу, чтобы меня опять упрятали на неделю в психушку, — крикнул он им на ходу. — До завтра, Анна! Чао, Винченцо!
И профессор побежал ловить такси.
— Я просто очарован этим человеком, — сказал Винченцо ему вслед. — Страшная история со всем этим убийством и всё такое, но мне он симпатичен.
— Да, он — настоящий профессор, — задумчиво согласилась Анна. — Живёт только тогда, когда делится знаниями. И ему есть чем поделиться.
— Мне кажется, — Винченцо взглянул на неё с улыбкой, — он немного влюблён в тебя. Да и ты — в него.
Анна рассмеялась.
— Ты что, ревнуешь меня к профессору?
— Нет, не ревную — я не умею ревновать, — сказал Винченцо серьёзно. — Но я заметил — так влюбляются иногда ученицы в своих учителей.
— Или семинаристы в своих преподавателей? — эти слова вырвались у неё как-то сами собой, и только потом до неё дошёл их смысл.
Винченцо посмотрел на неё внимательно.
— Да, что-то вроде того. Но я в него не влюблён как в мужчину, хотя мог бы, наверное, влюбиться.
Анна остановилась.
— Скажи мне, Винченцо, — попросила она. — Зачем ты со мной встречаешься? Ведь тебя же не интересуют женщины, правда?
Она смотрела ему прямо в глаза. Он видимым образом смутился.
— Послушай, — сказал он, забирая её ладонь в свои большие руки с изысканными, длинными пальцами. Она хотела вырвать ладонь, но он не позволил. — Я бы очень не хотел, чтобы наша дружба на этом закончилась. Ты мне сразу же понравилась — не могла не понравиться. Я ведь всё-таки, как и все римляне, немного эстет. А когда я познакомился с тобой ближе, ты мне ещё больше понравилась, и именно за то, за что другим мужчинам ты была бы не по вкусу — за ум, врождённое благородство. Мне бы очень не хотелось тебя терять.
Анна прилагала все усилия к тому, чтобы не расплакаться. Они свернули с оживлённой улицы в узкий переулок. Тут было прохладнее и тише, и самое главное, было меньше народа, и это помогло Анне немного успокоиться. В конце концов, на что она могла рассчитывать? Её командировка может закончиться в любую минуту.
— Я не могу до конца разобраться в себе и своих чувствах, — продолжил Винченцо. — Вот ты в одну из наших встреч сказала, что знаешь, кто я, — нашла в сети. А это всё не так, понимаешь? Я вообще не знаю, кто я такой!
Анна смотрела на него с удивлением.
— Мне спокойно, хорошо с тобой, — продолжил Винченцо. — Но я должен признаться: мне часто кажется, будто я по ошибке занял чужое место, которое мне не пристало, что меня посадили не на тот поезд и я уже никогда не смогу с него сойти.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — растерянно призналась Анна.
— Видишь ли, — начал Винченцо. — Есть нечто, о чём не прочитаешь ни в каких газетах или интернете.
Он помедлил немного, затем решился и сказал:
— Я — подкидыш.
— Подкидыш? — обомлела Анна.
— Наверное, это лучшее, что случилось в моей жизни. Когда я был всего нескольких дней от роду, меня нашли слуги баронессы Паолини — кто-то оставил корзинку с малышом прямо перед воротами её особняка в Риме. Слуги хотели вызвать полицию, но баронесса, когда увидела мило спящего ребёнка, решила меня усыновить. Незадолго до этого она попала в ту самую автомобильную аварию, в которой погибли её муж и не родившееся дитя, а сама она была парализована, уже не могла иметь детей. Да и замуж дала обет не выходить. Она заплатила прислуге, чтобы те держали язык за зубами, и я рос как настоящий сын баронессы.
Он помедлил.
— А потом всё это было потеряно — в одночасье, хотя полное осознание до сих пор не пришло.
— И как это произошло? — тихо поинтересовалась Анна.
— Мне было тогда четырнадцать. Я случайно подслушал, как слуги говорили между собой обо мне. Я не поверил — помчался к матери, баронессе. Она разрыдалась, а потом всё рассказала. И эта удивительная женщина, моя приёмная мать, уверила меня тогда, что любит меня как своего собственного сына. Да и, в общем, она никогда не давала повода мне в этом усомниться. И всё равно я чувствую себя обманщиком. Или обманутым — я не уверен.
— Кто бы ни были твои биологические родители, — медленно сказала Анна, — они нашли тебе самый лучший дом.
— Да, судьба распорядилась в мою пользу, — грустно усмехнулся Винченцо. — Но я с самого начала был назван новым, чужим именем и получил иную жизнь взамен моей собственной. И я иногда думаю, что теперь уже, наверное, и не хотел бы знать, кем были мои родители. Кажется, если узнаю, рухнет весь тот мир, который мне знаком.
Они стояли на краю тротуара, так близко друг к другу, что случайные прохожие улыбались, принимая их за влюблённую пару. Теперь, когда она знала Винченцо немного лучше, она видела, что в нём действительно было нечто женственное: прекрасно сложён, но сложение это было деликатное, а вкус и манеры его, несомненно, были на редкость изысканны для мужчины. Но всё равно она видела в нём мужчину — прекрасного мужчину, способного понять, почувствовать женщину как будто изнутри, как будто найдя её внутри себя. Или же он может совершенно заблудиться в самом себе, в своей женской половине. Анна не была психологом, и, наверное, если бы была начитаннее в этой области, такие мысли не пришли бы ей в голову. «Ну почему всё должно быть так сложно? — думала она. — Почему у меня не может быть так, как у всех других людей? Неужели я не имею право на счастье? Хотя бы на короткое время?»
— Я очень благодарен тебе за то, что ты меня выслушала, — сказал он. — Если хочешь, мы останемся друзьями… Я сам в себе хочу разобраться, понять себя — и не могу. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была рядом, хотя бы в это время.
Анна уткнулась в его грудь. Глаза её повлажнели.
— Я буду с тобой рядом, — обещала она, и добавила: — Буду, сколько смогу!
Винченцо погладил её по её замечательным, мягким волосам.
— Только не благодари меня, Винченцо, — тихо сказала Анна, как будто это могло приглушить чувствительный микрофон её «Ролекса». — Я тоже не знаю, кто я такая. Никаких решений в жизни я ещё не предпринимала. Я сама плыву куда-то.
— Тогда давай плыть вместе, — предложил Винченцо.
Анна ничего не ответила. Они шли, рука в руке, по ночным улицам Рима. Шли и молчали, и в их молчании было больше осмысленности и мира, чем в разговоре.