7. MAJORES DEI.
Старшие боги (лат).
После знаменитого педсовета, имевшего огромные последствия не только для Саниного мировоззрения, но и для жизни всей школы, прошло два бурных, стремительных месяца, и все вернулось «на круги своя».
А сначала Сане верилось, что, во-первых, он стал умнее, и что деятельность организации, в которую он попал таким неожиданным, даже скажем, нелепым образом, чистая игра в превосходство, которого нет. Превосходство организации было только в одном: неординарности людей, ее составлявших. Выходя на связь с каждым из них, Саня не переставал удивляться их честности, уму, глубокому состраданию к людям. И невольно у него возникал вопрос: «Неужели я такой же, как они? Ведь причислили они меня за что-то к своему клану?». И все же у него были серьезные основания сомневаться в собственной непогрешимости.
Взять хотя бы его попытки использовать свою силу для удовлетворения оскорбленных амбиций и тщеславия. Их было не так уж много, этих постыдных поползновений, но они были, и это не давало ему покоя.
Саня был твердо уверен, что ни тибетскому монаху Будур Сину, ни бывшему пилоту, инвалиду Оно Мицуи никогда и в голову не могло прийти, чтобы отомстить кому-либо по совсем незначительному поводу, воспользовавшись своим превосходством. А ведь он хотел мелко насолить Ленке, усыпив в ее комнате неизвестно откуда взявшегося воздыхателя. Да мало ли было таких скандальных планов, от которых ему хотелось бежать на край света и спрятать там голову в песок.
Житейская суета, в которую он все глубже и глубже погружался, тоже давала ему повод ставить под сомнение свое высокое предназначение.
Особенно грустно стало ему после того самого педсовета.
Однажды утром, после первого урока, он сидел в своем учебном кабинете и проверял тетради, как вдруг дверь распахнулась и в кабинет ввалилась толпа народа. Это были сплошь его коллеги во главе с преподавателем истории Ниной Сергеевной. В мгновение ока она превратила толпу в организованное единство, усадила всех за ученические парты и, не теряя времени, обратилась к Сане с пылкой и убедительной речью:
- Уважаемый Сан Саныч, - сказала она, прислушиваясь к своим словам и тембру собственного голоса, - вы знаете, что вчера Юрий Андреевич Исаев, наш директор, подал заявление об уходе со своего поста, которое было удовлетворено самим главой нашего департамента. Наш коллектив одержал победу над зазнавшимся самодуром и выскочкой. Мы считаем, что именно ваше смелое выступление на педсовете послужило толчком к этому. Учитывая вашу инициативность, демократические принципы общения с коллегами и учениками, мы просим вас согласиться на выдвижение вашей кандидатуры на пост директора школы. В нас же вы всегда найдете верных соратников и друзей.
Закончив спич, она глядела на Саню, как смотрит художник на свое выдающееся творение: с гордостью и снисхождением.
Саня не помнит, как ему удалось сдержать себя, чтобы не рассмеяться.
Он встал, укорив себя, что не сделал этого в начале речи, прижал правую руку к сердцу и искренне сказал:
- Огромное вам спасибо, коллеги, за оказанное мне доверие, но скажу вам честно и прямо: никогда и ни за что я не стану править людьми, будь их пятеро или миллион. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
И люди, вероятно, почувствовали в его словах правду и непреклонность. Они молча встали и ушли. Ушли очень поспешно, заставив Саню подумать, что они предложили ему быть директором из-за вежливости, а может быть просто обиделись на него из-за его такого несерьезного отказа. Уж Лена обиделась точно, она была в составе той делегации и после не давала о себе знать уже вторую неделю.
Но однажды поздним вечером, где-то в одиннадцатом часу, раздался ее телефонный звонок.
- Ты еще не спишь? - спросила она, и в ее голосе Саня услышал незнакомые ему доселе интонации: то ли холодного пренебрежения, то ли отчужденного сочувствия.
- Нет, только собираюсь, – демонстративно зевнул он в трубку: последние два дня он не хотел видеть даже ее: до такого состояния он довел себя постоянным самобичеванием.
- Тогда повремени, - резко бросила она, не обращая внимания на его демонстрации. - Я буду у тебя через полчаса.
Саня успокоился: чему быть, того не миновать, а потом ему даже стало приятно, что она решила приехать к нему сама, без его приглашения. С чем она едет к нему, он не знал и знать не хотел.
В окно он увидел, что она подкатила на такси, к подъезду пошла быстро, широким шагом, держа руки в карманах пальто.
Она покорно дала ему поцеловать себя, но на поцелуй не ответила и затылок не поскребла, как обычно делала, когда они целовались.
Она разделась прямо в комнате, бросила пальто на спинку кресла и сама плюхнулась в него, плотно обхватив руками подлокотники.
- Чаю согрей, пожалуйста, - слабым голосом попросила она и закрыла глаза.
Саня пошел на кухню, поставил на плиту чайник и там вдруг снова услышал ее голос. Теперь он был громок и энергичен:
- Ты почему не спрашиваешь, зачем я пришла к тебе ночью?
Саня вернулся в комнату, погладил ее по голове:
- Вероятно, затем, чтобы увидеть меня после долгой разлуки. Я, например, соскучился. А ты?
Она не ответила на его вопрос. Долго копалась в своей сумочке, потом закурила. Саня открыл форточку. Она тут же затушила сигарету.
В ней что-то разительно изменилось, он заметил это сразу, как только она вошла. Это была уже не прежняя Ленка, а, главное, это была не его Ленка.
- Значит, вот такие дела, - наконец сказала она, - сегодня коллектив учителей предложил мне стать директором школы. Я обещала подумать. Что ты скажешь на этот счет?
- Здорово, - не раздумывая, ответил Саня. - По-моему, и думать нечего. Ты прирожденный руководитель. Инициативна, энергична, властолюбива. Твоя молодость здесь не помеха. Ты пользуешься авторитетом у таких опытных грымз, какими являются наши завучи. Напряги их, и все будет окей. Есть только одно «но», но оно никак не должно влиять на твое решение. Если тебя изберут, мне придется уйти из школы. Я не сторонник двусмысленных положений.
- Я тоже, - покорно сказала она. - Тем более, что я выхожу замуж.
Этот удар был неожиданным, а потому почти смертельным. Он нашелся только спросить:
- И за кого же?
Она насмешливо улыбнулась, взглянула на него, как на ребенка, задающего наивные вопросы:
- Боже, ну какая разница! Главное, что я выхожу замуж не за тебя, потому что ты ни разу не предложил мне сделать это. Я никогда не думала, что ты будешь удаляться от меня, как уходящая от перрона электричка. Она скрылась, и я помахала ей рукой.
- Очень яркая метафора, - грустно сказал Саня. - И когда же она скрылась? Не тогда ли, когда у перрона появился голубой экспресс с мягким грудным голосом, то бишь, гудком?
- Саша, оставь эти упражнения в красноречии, - тоже очень грустно попросила Лена. - Если тебе очень больно, то так и скажи. Но только скажи так, чтобы я поверила.
- Боюсь, что не смогу, - признался Саня. - Я сам себе уже не верю. А если бы я смог сказать тебе это так, чтобы ты поверила, что бы тогда изменилось? Ты бы не вышла замуж?
- Почему же? Вышла, конечно. Просто тогда мне бы это не принесло никакого удовлетворения, и всю жизнь я бы мучилась, вспоминая тебя. Ну, ладно, все ясно. Чуть-чуть пострадаешь, поревнуешь, а потом все забудется, и настанет новая жизнь. Радостная и светлая. Но что-то будет все равно вспоминаться из нашей с тобой прежней жизни. У меня это будет Сергиев Посад. А у тебя?
- Ты… и всегда, - глухо ответил Саня, не в силах больше скрывать свое отчаянье и прятаться за кичливой болтовней.
Она не захотела видеть его отчаявшимся, встала и, подхватив под мышку пальто, быстро пошла к выходу. У дверей она что-то сказала, но он не расслышал. Вероятно, это были просто прощальные слова.
Он опустился в кресло и закрыл глаза. В душе было пусто и омерзительно темно, словно он очутился в вонючем подвале, где совсем нет света. Он почувствовал, что от этого состояния ему не избавиться в течение долгого-долгого времени, может быть, в течение всей жизни.
Спасение пришло неожиданно. И, самое главное, быстро. На его взгляд, не прошло и пяти минут, как ушла Лена, как он услышал голос Ван Чжу. Не узнать его было невозможно. Ван говорил по-русски совсем без акцента, но он словно пел свою речь, с такими невероятными колебаниями голоса, что можно было заслушаться.
- Сан Саныч, здравствуйте, - сказал Ван, и сразу стало понятно, что он чем-то слишком встревожен.
Сначала Саня подумал, что китаец в курсе происшедшего только что в его квартире конфликта, и ему стало досадно, что они снова вмешиваются в его личную жизнь. Но тут же выяснилось, что он был не прав.
- Господин Президент поручил мне поговорить с Вами, потому что он сам занят сейчас переговорами с господином Нгамбо Ачоа. Мы хотели бы знать, есть ли у Вас возможность выехать за пределы России в течение этого месяца.
«В отличие от Улафа, Ван, вероятно изучал русский язык на основе дипломатических протоколов», - подумал Саня и тут получил строгое замечание.
- Не отвлекайтесь, пожалуйста, - сухо и строго сказал Ван Чжу, - у нас очень мало времени.
- Извините, - так же сухо ответил Саня. - Я не знаю, что вы имеете в виду под термином «возможности». У меня есть не просроченный заграничный паспорт, но совершенно нет средств. Я увольняюсь с прежнего места работы, следовательно у меня есть уйма свободного времени, но нет представления о том, что вы подразумеваете под «пределами России». Если это Шпицберген, то, вероятно, я не смогу выехать туда, потому что у меня нет соответствующей экипировки…
- Я имел в виду, только наличие у вас свободного времени и паспорта, - перебил его Ван. - Пока я меня нет результатов переговоров Господина Президента с нашим малийским другом, но я думаю, что на этой неделе вам придется вылететь в Африку. Это очень важно.
- Почему именно я? - спросил Саня.
- Вы соответствуете требованиям, предъявляемым человеку, которого ждут в одной из африканских стран, то есть: вы свободно говорите по-английски, молоды, а следовательно, смелы и находчивы, вы интеллектуально развиты, то есть, попросту умны.
- Я согласен, - поспешил Саня выразить свое намерение немедленно покинуть Москву и вновь услышал бесстрастно-сухое замечание Вана:
- Не спешите. Как только господин Лундквист освободится, он выйдет на связь с Вами и расскажет обо всех деталях предстоящей операции. Вы дадите свое согласие только после того, как тщательно взвесите все «за» и «против». До свидания.
- Пока, - рассеянно ответил Саня, все еще не понимая, что происходит.
Теперь Ленино замужество отошло на второй план, разговор с Ваном полностью овладел его мыслями, тон это разговора поселил в нем нешуточную тревогу и беспокойное ожидание чего-то необычного.
Улаф вышел на связь через полчаса. Он тоже начал разговор без своих обычных шуток и прибауток.
- Желаю здравствовать, - сказал он на своем любимом русском языке прошлых столетий. - Ван уже говорил с тобой? Ну, вот и ладно. Мне остается сказать главное. А детали я сообщу тебе после того, как ты обдумаешь наше предложение.
Он замолчал, и это напряженное молчание длилось примерно с минуту.
- Значит, суть дела, в которое я обязан вас ввести, такова. В одном из африканских государств, доселе ничем не приметном, существует небольшое племя, которое ранее, где-то в середине прошлого века было ядром сопротивления колониальному режиму и было весьма многочисленным и богатым. На территории его проживания были найдены алмазы, добываемые донельзя примитивным способом, но именно на эти алмазы закупалось оружие для борьбы с колонизаторами.
После обретения независимости с этим племенем поступили так, как очень часто поступают с истинными победителями: героев отодвинули на второй план, а власть в этой стране взяли краснобаи и политиканы.
Но племя не захотело подчиниться им и создало что-то вроде автономии, тем более, что располагалось оно на задворках этой страны, в джунглях. Новое руководство предприняло несколько попыток подчинить их себе силой, но посланные туда войска были дважды нещадно разбиты, и племя было оставлено в покое: не трогай меня, и я тебя не трону. Старались только, чтобы как можно меньше информации об этом государстве в государстве просачивалось в окружающий мир.
Но совсем недавно наш друг Ачоа посетил те места, собрал кое-какие сведения о жизни людей мятежного племени, и эти сведения оказались шокирующими. На территории цивилизованного государства, каким оно стало к настоящему времени, существует рабовладельческий анклав, управляемым кровавым диктатором и, как мы подозреваем, людоедом.
Наш мудрый друг Нгамбо, однако, высказал вождю племени истинное восхищение существующим там положением дел, как бы не заметив ни казней мирного населения без суда и следствия, ни рабского труда на алмазных копях. Он высоко оценил преданность простых людей племени своему вождю, богатство и процветание маленькой непризнанной державы и мудрость ее руководителей.
А главный руководитель племени, некто Вильям Джадо Мурумба, на самом деле очень умный и образованный человек, если можно назвать так кровавого тирана. Он окончил Гарвард, говорит на трех европейских языках, отличный пилот и навигатор. Любимый его писатель - Шекспир, настольная книга - «Макбет».
На мой взгляд, нам представляется шанс проверить наши возможности в непростой и очень ответственной обстановке, приближенной к государственным масштабам. Во-первых, мы имеем дело со сложившимся диктаторским режимом, которым попираются все права человека, в том числе, и право на жизнь. У нас на планете существуют подобные режимы и в государственном масштабе, но мы вынуждены признать, что еще не готовы предпринять здесь какие-либо шаги. Любая ошибка, непродуманное действие могут привести к краху всего нашего дела, нашей организации. Выброс информации будет столь мощным и непредсказуемым по содержанию, что может погубить все, что мы задумали. В случае же с этим племенем мы ограждены от какого-либо влияния извне и от последствий допущенных ошибок. Создав полностью изолированное государство в государстве, вождь племени дает нам возможность действовать наверняка, не опасаясь ни собственных промахов, ни вмешательства третьих сил.
Улаф снова взял минутную паузу. Следующий раздел его речи был резким и четким.
- Нгамбо Ачоа уверил вождя, что о достижениях непризнанного племени, о несправедливости, допущенной по отношению к нему, должен узнать мир. Именно вождь этого племени должен стать истинным правителем всей страны. Ачоа сказал, что у него на примете есть честный журналист, который сможет донести до мировой общественности справедливую информацию о горстке людей, сотворивших чудо. Этим журналистом мы хотели бы видеть вас. Обдумайте все терпеливо и тщательно. Конечная цель - восстановить там справедливость и мир. Порядок действия - согласно нашему уставу: предупреждение, предложение исправить положение дел собственной властью и, в случае отказа, насильственное изменение ситуации нашими средствами.
Еще одна долгая пауза показала, что Олаф очень волнуется. Впрочем, об этом же говорили его постоянные переходы с «ты» на «вы»
- Вы можете думать до утра. - наконец подытожил Улаф свою речь. - Я жду вашего ответа в девять ноль-ноль. Желаю Вам отдохновения от мрачных мыслей.
Саня воздержался от грубых мыслей в адрес спешно отключившегося Улафа: он готов был лететь в Африку сиюминутно, он уже все взвесил и обдумал, а ночь у него уйдет в мучительных терзаниях, связанных с уходом Лены… Уходом из его жизни… Уходом навсегда.
Но утром он был очень удивлен, проснувшись бодрым и спокойным: оказывается, вчера он заснул мгновенно, едва донес голову до подушки. Он не успел подумать ни о предательстве своей любимой, ни о фантастическом путешествии в Африку.
Он взглянул на часы: было без четверти девять. Спрыгнув с дивана, Саня бегом направился в ванную, включил холодный душ и тут же услышал голос президента организации. Тот или не умел ждать, или у него барахлили часы.
- Как почивали, Сан Саныч? - спросил он елейным голосом, и Саня понял, что теперь он стал первым человеком в организации. И он повел себя так, как поступают в таких случаях незаменимые люди.
- Улаф, - сказал он спокойно и нагло, - я не спал всю ночь, все обдумал и принял решение: я лечу в Африку. Только скажи мне: куда, когда и за какие шиши.
Господин Президент тоже понял, с кем он теперь имеет дело и перешел на чисто деловой тон:
- На этой неделе вам принесут деньги и документы. Документы на имя австралийского журналиста Роберта Маккинли с хорошей, достоверной легендой. Добираться до места назначения будете в три этапа. До Египта вы летите по своему загранпаспорту, виза не нужна. Там вас встретят, и далее вы путешествуете как мистер Маккинли. Второй этап - Мали. Вы встречаетесь с Нгамбо Ачоа, и он подробно вводит вас в курс дела. И после этого переправит вас к месту назначения. Вопросы есть?
- Нет, теперь мне все ясно. Буду ждать посыльного. Думаю, это будет не тот придурашливый альпинист с Гималаев? -
- Вы правильно думаете, Сан Саныч, - обиженно сказал Улаф и ушел со связи.
Почему-то на душе у Сани стало легко и радостно. Он забыл обо всем грустном и трудном, сел за стол и написал заявление об уходе с работы по собственному желанию. После чего выпил чашку крепкого кофе и отправился в школу, не обращая внимания, что прогулял уже целых два урока
Restitutio 7.
Возвращение к прошлому. (лат.).
… Только спустя два года, после того, как они подружились, и Борис Иванович пригласил его к себе в Великий Устюг, Саня узнал удивительную историю о великой любви ленинградского аспиранта Бори Крюкова и английской студентки Китти Локхарт.
Саня и Борис Иванович жили у озера, в маленькой рубленой избушке, за бесценок купленной Крюковым в брошенной деревне. Вечерами они сидели на берегу у костра, отмахивались от комаров, и Борис Иванович рассказывал о тех давних временах, когда ему было 35, а Китти всего 20 лет.
«Я поступил в Ленинградский университет по чистому недоразумению, хотя сразу скажу: всю свою сознательную жизнь был я помешан на русской истории, - рассказывал Крюков. - Служил я неподалеку, под Выборгом. Что-то нас с дембелем подзадержали, и приехал я в Питер аккурат в конце июля. Сразу с Финляндского на Московский вокзал на метро, билет выправил по воинскому требованию прямо до Великого Устюга, и выходит так, что мне в Питере загорать чуть меньше суток. Сел в первый попавшийся троллейбус, думаю, хоть город посмотрю из окошка. Еду, любуюсь красотой сказочной, строгой. У нас в Устюге она тоже сказочная, эта красота, но нет в ней такого порядка, как в Питере. Переехал Неву, аж дух захватило: ведь здесь Петр Первый флот российский строил, ведь отсюда слава его пошла и честь. Зимний дворец впервые увидел, Биржу, Ростральные колонны… В общем, восторг и радость кипят во мне, и ничего кроме этого чуда я не замечаю.
Вдруг слышу, кондуктор объявляет: «Университет». И я решил сойти здесь и взглянуть на него. Столько великих людей учились и преподавали в нем, да и само здание чего стоит: бывшие двенадцать петровских коллегий.
Вышел из троллейбуса, и прямо передо мной главный вход, а рядом - большое объявление о приеме. Факультетов и отделений - уйма, но я ищу свой - исторический. Смотрю, есть такой. Вообще-то, я уже давно решил, что буду поступать в Вологодский пединститут, зная, что мой уровень знаний для столичных университетов не годится. А зашел я в здание просто так: посмотреть да поспрошать.
В приемной комиссии сидят сплошные студенты, вежливые такие, деловитые. Подошел я к одной девушке, спрашиваю насчет исторического факультета: сколько человек принимают, большой ли конкурс, какой ожидается проходной балл. Она улыбается моим наивным вопросам, потому что знает ответ только на один: сколько студентов будет принято на первый курс. Сообщает она мне эту цифру, и смотрит на меня уже как на обузу: до свидания, мол, товарищ. Но что-то во мне ей понравилось, и она предлагает мне пройти к столику, за которым сидит студент-историк, закончивший всего-навсего первый курс. И она кричит через всю комнату этому студенту: «Вася, проконсультируй солдатика, пожалуйста!» Вася оказался мужиком что надо. Он быстро спрятал свои бумаги в ящик стола, запер его и предложил мне: «Пойдем покурим».
Мы вышли из университета, но уже через другой вход, который раньше, видимо, был парадным. Мы оказались не на набережной, а на Менделеевской линии. Вася ткнул пальцем напротив, с гордостью сказал: «Вон она, наша alma mater, особнячком стоит, свою гордость имеет».
Здание исторического факультета показалось мне невзрачным и некрасивым. Я бы предпочел, чтобы оно стояло не «особнячком», а располагалось в главном здании, по величественному коридору которого я только что проходил.
Я посвятил Васю в свои планы, сказав, что не имею твердого намерения поступать в университет, но хотел бы знать, какие есть шансы.
«Ну и дурак, - сказал мне Вася по-свойски. - На что тебе дался твой Вологодский педагогический, когда ты запросто можешь пройти в универ. Ты срочную отслужил? Отслужил. Экзамены на тройки сдашь? Сдашь. Вот ты и студент. И никакого там занюханного пединститута, а всемирно известного ЛГУ. Конечно, желательно экзамен по истории сдать хотя бы на «четыре», а лучше всего на «пять». Марку историка все-таки надо держать».
Мы вернулись в приемную комиссию, я подал документы и через месяц был зачислен на первый курс. Экзамен по истории я сдал на «пять».
Извини, ты просил меня рассказать о другом, о Китти Локхарт, о наших с нею отношениях. Но, понимаешь, если бы не эта случайная троллейбусная поездка по Питеру и не посещение университета, которое я так подробно описал, не было бы ни Китти, ни наших отношений.
Когда мы были уже мужем и женой, я ночью выходил из спальни в свой кабинет или, как я его называл, в мою «русскую горницу», и искренне молился перед иконами, благодаря Бога за то, что направил меня тогда на Васильевский остров.
Университетская жизнь для меня была вторым нарождением. Все вокруг было новым и интересным, я бы даже сказал, поразительно интересным. Преподаватели были чертовски умны и оригинальны в своих суждениях, иногда даже рискованно оригинальны. Они не боялись сказать: «На мой взгляд…», хотя я был свидетелем того, как мой школьный учитель был уволен именно за подобную смелость.
Жил я в общежитии в Смольном, в старинном здании в форме замкнутого квадрата. Наши окна на первом этаже выходили в это замкнутое пространство, и если открыть в комнате хотя бы форточку и громко произнести что-либо, гулкое эхо долго бродило меж стен.
Я не знаю, почему я попал именно в это общежитие, потому что там жили в основном студенты филологического факультета и факультета иностранных языков, который образовался в университете в результате слияния с одним из двух институтов иняза, существовавших тогда в Ленинграде. В нашей комнате, например, жили: студенты-филологи - со шведского отделения Валька Шевцов, и с немецкого - Володя Нестеров, еще два «немца», но только с иняза: Коля Сырескин и Боря Артузов. Владислав Энгер изучал на инязе английский язык, а я был единственным среди них историком. Мы с Валентином и Володей ездили на занятия через весь город на Университетскую набережную, а у остальных учебный корпус был под боком, в трех минутах ходьбы. А если заиметь дружбу с вахтером, то в аудитории можно было попасть, не выходя из здания.
Жили мы впроголодь, но дружно. Самым практичным из всех оказался, конечно, я, единственный, кто прошел солдатскую службу. Заметив, что стипендии хватает нам только на три, от силы - на четыре дня, а остальной промежуток времени до очередной стипендии мы выживаем непонятно как, я предложил однажды отдать половину полученной суммы мне, гарантировав каждому, что мы будем жить весь месяц как белые люди. Весьма нехотя мои сожители расстались со своими кровными, а я приступил к экономической реформе в пределах одной отдельно взятой комнаты общежития ЛГУ.
Первым делом я купил огромную зеленую кастрюлю. В таких хозяйки обычно кипятят белье, и входит в нее не менее десяти литров воды. Потом я купил десять килограммов риса, огромную бутыль подсолнечного масла, пол-мешка репчатого лука, сахар, соль и чай. У меня осталась энная сумма денег, на которую я каждую неделю покупал в магазине «Кулинария» сто котлет под гордым названием «Домашняя», которая стояла всего четыре копейки.
Я владел и до сих пор владею секретом приготовления рассыпчатой рисовой каши, где каждое зернышко само по себе и само по себе ароматно и вкусно. Такой смачной кашей я заполнял половину своей кастрюли, сверху, по бокам, располагал сто нежных котлет и заливал все аппетитной подливкой с поджаренным луком. Этой кастрюли нам хватало ровно на неделю. В любое время суток каждый из нас мог насытиться прямо из кастрюли этой пищей богов. В обязанность дежурного по комнате теперь входило вечером поставить эту емкость на газовую плиту и слегка прокипятить содержимое во избежание скисания ценного продукта. В субботу мы «трясли Энгера», который, в отличие от всех остальных, регулярно получал нешуточное пособие от родителей, живших в Таллине. Рядом с кастрюлей появлялась пол-литровая бутылка водки. Ее нам вполне хватало, чтобы расслабиться и забыть о неприятностях на учебном фронте и поражениях на любовном.
Потом мы пели. Дело в том, что у Энгера был саксофон, на котором он играл весьма прилично. Как-то вечером, открыв окно в наш внутренний дворик, он упражнялся в исполнении виртуозных пассажей, наслаждаясь великолепной акустикой огромного, с четырех сторон замкнутого пространства. Не знаю, что подвигло его, чистокровного эстонца, на исполнение русской народной музыки, но он вдруг, ни с того ни с сего, затянул ямщицкую песню «Степь да степь кругом…».
Мы все разом с удивлением взглянули на него, а Валентин Шевцов, дождавшись начала следующего куплета, неожиданно запел прекрасным густым баритоном:
«А жене скажи,
что в степи замерз,
А любовь свою
я с собой унес…»
Следующий куплет мы уже пели все вместе. И прозвучал он на удивление слаженно и красиво. Но главную изюминку внес в наше исполнение все тот же Валька Шевцов. Он приехал в Питер из небольшого села Воронежской области, где его родители работали учителями. Он сказал нам, что существует воронежский напев этой распространенной песни, который ему кажется мелодичнее и красивее других. Он тут же напел этот мотив, который действительно во многом отличался от привычного, он всем понравился, и теперь каждую субботу мы устраивали концерт, открывавшийся этой песней в воронежском варианте.
Где-то через неделю, после окончания концерта, на котором мы исполняли «Шумел камыш», «Хасбулат удалой», «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», «Здесь под небом чужим» и другие песни, мы вдруг заметили, что в проеме окна висит-болтается бумажка на связанных поясках от девичьих халатов и платьишек.
Да, я забыл сказать, что на втором и третьем этажах нашего великолепного здания располагалось женское общежитие нашего же университета, куда вход нам был строго воспрещен. То что юноши занимали один этаж, а девушки – два, говорило о том, что прекрасная половина в нашей «альма матер» преобладала.
Мы достали бумажку, развернули ее, и она, конечно же, оказалась запиской, написанной прекрасным каллиграфическим почерком:
«Мальчики, спойте еще раз «Степь да степь кругом», пожалуйста. Ваши соседи сверху».
Даже не улыбнувшись, хотя бы из чувства гордости за певческий успех, Валентин зачитал записку и тут же что-то начертал на ней своим вечным пером.
- Прошу голосовать за содержание нашего послания нашим соседям сверху: «А что мы будем за это иметь?». Единогласно. Крюков, привяжи записочку и дерни за веревочку.
После проделанной мною процедуры записка молниеносно исчезла, а через пару минут появилась снова. Она была очень лаконичной и тоже имела форму вопроса: «А что бы вы хотели?»
Шевцов и здесь не раздумывал ни секунды и сразу же зачитал нам ответ: «Что-нибудь поесть и выпить». Глубокий вздох разочарования, прокатившийся по комнате показал, что большинство не довольно содержанием нашего послания дамам.
- Ну, конечно, - с сарказмом сказал Валентин, - вы хотели бы, чтобы я написал «Любви и дружбы». Уверен, этого ожидали и наши прелестницы, но вы-то будьте в конце концов мужиками. Не надо сразу раскисать и пускать слюни. Придет к вам еще и дружба и любовь со второго этажа, и вы еще побежите с последней рублевкой к вахтерше тете Нюше, чтобы она пропустила вас в заветный сераль.
Перед подобной логикой устоять было невозможно, и записка ушла в редакции Валентина Шевцова.
Ответа не было минут десять, а затем мы увидели, как в окне появилась сумка – авоська, содержимое которой повергло нас в буйную радость. Там были два круга домашней колбасы, осетинский сыр, пирожки с капустой, а главное, целых пол-литра грузинской самогонки под названием «чача». Наш мудрый товарищ, ставший в одночасье вождем краснокожих, тут же сделал вывод, что среди наших корреспонденток есть жительницы Кавказа, и поклялся на кресте Смольного собора, видневшегося вдали, что доставит им (или ей) неописуемое удовольствие.
Мы спели «Степь», с гордостью выслушали гулкие аплодисменты, после чего Валентин спел соло грузинскую народную песню «Сулико». Не успел он закончить последний куплет, как в проеме окна вновь появилась авоська, наполненная на этот раз фруктами. Там же лежала записка: «Вы сделали меня сегодня счастливой. Ваша Софико».
- Вот так рождаются любовь и дружба, - назидательно сказал Валька. - И я не удивлюсь, если спустя некоторое время, на связанных воедино простынях сюда как ангел спустится прекрасная пэри по имени Софико. Да будут не в обиде на меня после этого ее родители!
Три замечательных года я прожил в этой комнате в компании с этими с превосходными людьми. Потом случилось что-то непонятное и страшное.
В своем рассказе я только раз упомянул Володю Нестерова, студента немецкого отделения Филологического факультета. Он был на курс старше нас, но никогда не пытался хоть чем-то показать это. Он всегда был молчалив и серьезен, прекрасно говорил по-немецки на нескольких диалектах, читал произведения немецких писателей в оригинале. Я помню, как он удивился, когда я сказал ему, что я не читал Фейхтвангера и даже не слышал о таком писателе.
- Тебе как историку надо обязательно прочесть его, - сказал он и смутился, потому что назидание было совсем не в его характере. - Жаль, что ты не знаешь немецкого. А хочешь, я буду заниматься с тобой языком?
Я с радостью согласился. Я всегда завидовал людям, которые хотя бы чуть-чуть говорят на иностранном языке.
Наши занятия с Нестеровым вызвали в комнате неожиданную реакцию. Вездесущий лентяй, мой тезка Артузов как-то за столом, когда мы чинно допивали очередную бутылку грузинской чачи, вдруг спросил голосом майора Пронина:
- А чего это Нестеров с Крюковым по углам шепчутся каждый день? Заговор против республики или план ограбления кассы взаимопомощи?
Коля Сырескин, лощеный интеллигент из республики Коми, любимец преподавательниц таких предметов как логика и психология, ответил Боре в своем стиле:
- Товарищ Артузов, вы наблюдательны, но не умозрительны. Товарищ Нестеров подталкивает нас к великим преобразованиям в жизни и труде. И очень тонко, ненавязчиво показывает нам, как нам надо не только совершенствовать язык, который мы изучаем, но изучать одновременно другие. Вы посмотрите, какие у нас прекрасные возможности для этого. Мы можем к концу обучения в университете знать три языка: немецкий, английский и шведский!
- Что ты предлагаешь? - перебил его нетерпеливый, прагматичный Шевцов.
- Ничего особенного, - спокойно и веско ответил ему Коля. - Вы все хорошо знаете, что в нашей университетской столовой есть обязательный рыбный день. А я предлагаю, чтобы в нашей комнате была обязательная неделя шведского языка. Следующая - английского, потом - немецкого. Ни слова по-русски. Ну, чтобы не свихнуться и не забыть родной язык, предлагаю устраивать разгрузочную неделю и часы, скажем, с 22-х до полуночи для рассказывания чисто русских анекдотов.
Предложение Сырескина было принято с энтузиазмом и единогласно. Не все сразу получалось, но мы продвигались к цели хоть маленькими, но верными шагами. Благодаря драконовским законам, изобретенным тем же Сырескиным (за слово, сказанное на родном языке во время «иноязычной» недели - 20 копеек штрафа) мы к концу года могли сносно изъясняться на трех языках: попросить любую вещь домашнего обихода или денег взаймы, извиниться и попросить разрешения на какое либо действие, спросить, как пройти куда-либо, и показать дорогу заблудившемуся в чужом городе человеку и даже употребить ненормированную лексику. Освоить последнюю нам помог еще один интересный человек. Он появлялся в нашем общежитии каждую неделю, в субботу. Одетый в черный смокинг и ослепительно белую рубашку с «бабочкой», с тростью и шляпой в руке, он вежливо стучался в дверь, терпеливо дожидался разрешения войти и появлялся на пороге со смущенной улыбкой незваного гостя.
- Простите за вторжение, - говорил он, мягко грассируя, - и разрешите представиться: бывший посол нашей страны в Японии. Уволен со службы по недоразумению. В силу чего лишен пенсии. К физическому труду неспособен. Вынужден зарабатывать на жизнь не вполне достойным способом. Но утешаюсь тем, что знания данные вам мною, обязательно пригодятся в жизни. Обучаю ста не литературным выражениям на любом языке мира, за исключением языков африканских стран, Полинезии и малых народов Севера. Сеанс продолжительностью в один час стоит три рубля, аудитория - не более пятнадцати человек. Следовательно, поделив указанную сумму на пятнадцать, каждый из вас заплатит всего двадцать копеек за весьма полезное расширение своего кругозора.
Сумма действительно была мизерной, а результат весьма заманчивым, и мы дружно соглашались. Этот курс мы усваивали быстро и весьма успешно.
В те времена в Питер частенько заходили иностранные военные корабли с так называемыми «визитами дружбы». Встречаясь с зарубежными моряками мы теперь не только понимали их ненормативную лексику, но и могли достойно ответить им.
Наступило лето. Минула горячая сессионная пора, и мы рванули по домам. В общежитии остался один Володя Нестеров. Ему ехать было некуда. Даже детский дом, где он воспитывался, сгорел два года тому назад, у него не было ни родных, ни друзей. Мы все приглашали его к себе, не скупясь на дифирамбы родному краю, но он отказал всем, вежливо, но твердо.
Не буду описывать тебе прием, который устроило мне население Великого Устюга, вернее, значительная его часть. Борька Крюков, шалопай и хулиган, сын бедной смотрительницы местного музея, стал студентом престижнейшего университета страны, он читает Фейхтвангера, говорит на трех европейских языках, матерится на шести, а историю сдает только на «пять»!
Два месяца я купался в лучах славы и реках вина. Я даже влюбился, но сдуру рассказал моей избраннице о наших концертах для милых девушек общежития, и между нами прошла черная кошка взаимного охлаждения. Очень у нас гордые девушки – устюжанки! Вот не понравилось ей, что пел я песни для кого-то там другой, и все: гуляй, Вася.
Вернулся я в общежитие в двадцатых числах августа. Из наших еще никто не вернулся, встретил меня в комнате Володя Нестеров. Я его сразу не узнал: осунулся он как-то, почернел, и глаза на лице у него какие-то неживые. Первое, что он у меня спросил, это есть ли у меня деньги. У меня была приличная сумма, я экскурсоводом подзаработал у себя в городе. Он попросил у меня пятерку и ушел. Минут через пять возвращается, с сумкой, говорит: «Пошли на плоты». Дело в том, что наше общежитие было в трех шагах от Невы. К ней спускался пологий берег, усаженный огромными липами. А у песчаного обреза всегда стояли плоты. Мы любили сидеть на них, потому что они пахли сосновым лесом, слегка покачивались, убаюкивая нас, и ленивая волна от проходящего мимо буксира, обдавала нас мягкими брызгами.
Мы присели на бревна, и Нестеров достал из сумки бутылку водки, хлеб и колбасу.
- Может, подождем до завтра, - предложил я, - наши должны подъехать…
Володя как-то странно взглянул на меня, через силу улыбнулся и горько сказал:
- Может статься, что завтра меня здесь уже не будет. Вот мы с тобой и выпьем на прощанье. И друзьям оставим маленечко, пусть вспомнят Володьку Нестерова.
После его слов у меня будто что-то оборвалось на сердце.
- Что случилось? - спросил я тревожно, чувствуя, что стряслось нечто очень серьезное. Из всех нас Володя был самым крепким парнем, который никогда не раскисал и не паниковал, даже в очень нешуточных ситуациях.
- Давай сначала выпьем, а потом я тебе все-все расскажу, - предложил Володя. - История моя долгая да печальная будет…
… И вот что он мне рассказал. История его была не печальной, она оказалась страшной… Он поведал мне ее, не геройствуя и не каясь, излагая лишь голые факты, будто все это произошло с кем-то другим. Я тоже не вправе ни осуждать, ни хвалить его, поэтому просто расскажу тебе, что произошло с ним в наше отсутствие.
На каникулы Володя устроился на работу в порт. Он таскал на причале какие-то шланги и кабели, подсоединял их к пришедшим в порт судам, потом разъединял их и увозил на электрокаре на склад.
Однажды в порт пришел сухогруз из Западной Германии. Володе удалось поговорить через борт с членами экипажа, и те были поражены его знанием немецкого языка. По выговору Володя безошибочно определял, из какой местности его собеседники, и тут же переходил на их диалект. Морякам это очень нравилось, и вскоре он стал для них своим парнем. Они кидали ему на причал пачки сигарет, жевательную резинку и прочую заморскую мелочь.
Я не могу понять, почему к нему пришло это безрассудное решение, так же как он не смог мне объяснить это сам. Он написал ночью в общежитии записку капитану судна о том, что хочет попросить в Германии политическое убежище, и умоляет взять его на борт судна. Записку он запечатал в пачку сигарет «Прима» и хотел перебросить ее через борт. Но был сильный ветер и пачку сдуло в воду за кормой сухогруза. Откуда взялись мальчики, без раздумья бросившиеся в воду вслед за пачкой, Володя так и не понял. Они выловили «Приму» и отправились сушить ее и себя в бытовку, а к Володе подошли другие мальчики, но очень похожие на первых и предложили ему пройти с ними.
В большом сером доме на Литейном на него не орали и даже слова не сказали об измене Родине и высоким идеалам коммунизма. Спросили, комсомолец ли он и где учится. Попросили показать студенческий билет и спрятали его в стол. Приказали являться к ним каждый день в одно и тоже время и отмечаться в одном и том же кабинете. Со вздохом глубокого сожаления сказали, что теперь его судьбу будет решать руководство и комсомольская организация ВУЗа. И отпустили восвояси.
Он ожидал совсем не этого и был уже настроен провести эту ночь на нарах. Ожидания его не сбылись, и именно из-за этого он чувствовал себя особенно скверно. И он был совсем один. Правда, была у него девушка на Лиговке, но чтобы пойти к ней, нужны были деньги. А их у него не было.
Ночью он бродил по совершенно пустому общежитию и был близок к тому, чтобы пойти на Неву и утопиться. Но, как мне сказал один мудрый человек: самые жизнелюбивые люди на земле - это пасынки судьбы, а проще сказать, бедолаги.
Судьбу его долго не могли решить: университетское начальство отдыхало на югах, комсомольские вожди - на каникулах, один лишь вахтер дядя Вася, которому пришло предписание выселить его из общежития (кстати, незаконное, так как он еще не был исключен из университета) и впервые облеченный такой властью, действовал напористо и быстро.
- В 24 часа освободи помещение и сдай постель, - приказал он, - а то…
Дальнейшие его полномочия были неясны, и он закончил свою тираду угрожающим жестом указательного пальца.
Но он не учел, что Володя именно в этот день получил расчет в порту, и в тумбочке у него стояла свежая поллитровка «Московской».
- Ладно, живи, - сказал дядя Вася, получив ее в презент, - но, если что, скажешь, что в окно залез.
Кстати, его совет нам очень пригодился позднее, когда все жильцы нашей комнаты вернулись в Питер. К этому времени Нестерова уже исключили из университета и из комсомола, ему было запрещено жить в Москве, Ленинграде и других больших городах, и вообще его судьбу должны были решить товарищи из дома на Литейном. Встреча по этому поводу была назначена через неделю, и это неделю ему надо было где-то прожить. Теперь уже не только дядя Вася, а сам комендант общежития со всей своей челядью зорко следили за тем, чтобы Володя не проник сюда, так как на руках у них был приказ о его исключении.
Но всю эту неделю он жил, вернее, ночевал в нашей комнате. Мы впускали его через знаменитое окно после одиннадцати, когда вахтер засыпал, естественно, не без нашей помощи. Мы даже дали прощальный концерт для прекрасных дам с верхних этажей. Мы, конечно, спели на «бис» «Степь да степь кругом», а потом Володя соло исполнил песню русских эмигрантов «Здесь под небом чужим». Нам потом рассказывали, что девчонки, уже знавшие его историю, плакали, слушая эту песню в его исполнении.
Через неделю мы провожали Вовку Нестерова на Московском вокзале. В доме на Литейном поступили с ним весьма мудро. Они сказали ему: «Мы, конечно, могли упечь тебя в лагеря на приличный срок. Но мы гуманная организация и учитываем, что ты не нанес нашей Родине никакого ущерба, а лишь намеревался это сделать. Ты еще можешь искупить свою вину и стать настоящим человеком. Лучшее место для этого - стройки коммунизма. Мы выбрали для тебя самую трудную, но и самую почетную из них - Братскую ГЭС. В соседнем кабинете получи билет на поезд и суточные»
На перроне его провожали не только мы. Володя указал нам взглядом на двух молодых людей в одинаковых прорезиненных плащах синего цвета.
«Мальчики из Большого Дома, - негромко сказал он, - удивительно сволочной народ».
Паровоз загудел, мы махнули руками Володьке, влипшему в грязное окно побледневшим лицом с огромными грустными глазами. Мальчики тоже энергично махали руками: по части конспирации они, вероятно, были большие доки.
После этого прощания Володя пропал навсегда. Он обещал писать, но мы не получили от него ни одного письма. Он говорил, что станет героем великой стройки, и о нем обязательно напишут газеты. О стройке действительно писали очень много, и мы всегда начинали чтение прессы с сообщений оттуда. Но о Нестерове там не было ни слова. Потом все забылось, потому что пришли новые заботы, печали и радости…