С тех пор я увлекаюсь философией. Я проникаю в глубины человеческого
сознания, в пучину онтологических изысканий и понимаю, что вынырнуть
на поверхность я уже не смогу по той простой причине, что мне этого
не захочется.
Но все по порядку.
Итак, в начале было дело. Ко мне в ординаторскую пришел нa укол
старик с простой запоминающейся фамилией Ли. Старик Ли был похож на
далай-ламу. Худой, лысый, с глубокими морщинами на смуглой коже,
напоминающей кору древнего дуба. Во время укола старый дуб,
внимательно рассматривая меня, будто видя в первый раз, вдруг
неожиданно спросил густым басом:
- Новенький?
Вообще-то не в моих правилах отчитываться перед кем-либо, новенький я
или старенький, но тут я, очевидно от неожиданности, ответил:
- Да... Я стажер...
- Больно старый что-то! - недоверчиво сказал Ли.
Я неопределенно пожал плечами. Что ему сказать? А сам-то ты молодой
что-ли?
Старик полез куда-то в трусы и достал оттуда помятый конверт.
- Вот это, - он поднял конверт вверх, - надо передать на волю! Только
главному показывать не надо! - старик смотрел на меня строго и
спокойно. Следствие дозы резерпина. Но было в его взгляде что-то
такое, знаете, страшное, что-то такое таинственное, что-то
мистическое, словно этот взгляд шел на меня из глубины веков. Не
знаю, как это объяснить. Его взгляд излучал какую-то силу, энергию.
Ему бы, старику Ли, меня полечить, а не мне его.
Я взял из его рук конверт. Старик, по-прежнему внимательно и
пристально глядя мне в глаза, повторил:
- Феодоракису показывать письмо нельзя, ни в коем случае!
- Да, я все понял! - ответил я. Старик удовлетворенно кивнул головой
и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
На конверте аккуратным почерком было выведено: "Москва, Цветной
бульвар, 40, "Литературная газета", Юрию Щекочихину".
Проверив, закрыта ли дверь, я вскрыл конверт, и, усевшись в глубокое
кожаное кресло возле окна, стал читать.
Письмо было написано мелким красивым почерком, очень разборчиво.
Буковки были почти печатные. Бросить такое письмо в корзину не
прочитав, не поднялась бы рука.
Писавший письмо явно на это рассчитывал.
"Уважаемые журналисты! Братья!..." Впечатляющее начало!
"Взываю к вашему чувству справедливости и человеческому долгу. Не
дайте погибнуть еще одной жертве нелепой случайности и
несправедливости!.."
Я наверняка знал, что будет написано дальше. Почти каждый второй
больной считает себя незаконно упрятанным в наше учреждение, считает
себя жертвой интриг соседей, родственников и партийно-командной
системы. Таких писем пишется ежедневно очень много, и существует
порядок, определяющий дальнейшую судьбу этих посланий.1)
То, что я прочитал далее, полностью перевернуло мое представление об
авторе письма. Следует отметить, что читать дальше я стал не только
из интереса, сколько из уважения к каллиграфическому почерку.
1) В психиатрических клиниках почта исходящая и входящая
предварительно изучается медперсоналом.
"У вас наверняка много дел и проблем, - писал он с потрясающей
проницательностью, - но вы моя последняя надежда".
"Мы с братом Филиппом родились в один день 19 ноября 1960 года.
Матери своей я не помню, она скончалась через несколько месяцев после
родов. Воспитывал нас отец. В нашем городе его знали многие почтенные
люди. Мой отец был хороший мастер. Он делал надгробия и памятники. К
нему приезжали даже из Киева и Кишинева!
Мы не знали нужды, и у нас с Филиппом было счастливое детство. Я с
десяти лет помогал папе и делал это с удовольствием. Филипп учился в
музыкальной школе на скрипке. Но, проучившись пять лет, бросил. Я же
после окончания общеобразовательной школы остался работать с отцом, а
брат поступил в университет на философский факультет. Папа был очень
рад. Мы гордились Филиппом. Он с детства был очень талантливым
мальчиком.
Мой папа Залман Рейнхольд - член партии с 1970 года. Он всю жизнь
добросовестно работал, делал надгробия людям и никому не делал зла.
Однако два года назад, во время еврейских погромов, его зверски убили.
Меня в это время не было. А папа скончался на руках Филиппа. Когда я
приехал - все уже было кончено. А Филипп сразу после этого заболел.
Он не смог перенести такую трагедию. Он очень был привязан к папе.
Когда он пытался покончить жизнь самоубийством, я был вынужден
вызвать медицинскую помощь. В состоянии тяжелой депрессии брат
находился несколько месяцев. Я постоянно навещал его и приносил
кушать. Филипп каждый раз плакал или молчал, уставившись в одну
точку. Я пытался его растормошить, немного развеселить. Весной, к
моей радости, начали появляться еле заметные признаки улучшения.
Помогло то, что я тайком стал передавать ему письма от его невесты
Лизы Сафранской, которая работала на Кубе переводчицей.
И вот-вот собиралась приехать. Тогда я еще не предполагал, что эти
письма сыграют такую злую роль в моей судьбе.
Однажды, придя к нему на свидание, я заметил, что он опять чем-то
удручен. Он сказал мне, что на следующей неделе приезжает Лиза, и он
боится, она узнает, что он здесь, и бросит его. И тогда, в приступе
нежности, я сам предложил ему на время поменяться ролями, чтобы он
встретил Лизу в аэропорту. Мне тогда показалось, что мы, два родных
брата, должны помогать друг другу, даже если это трудно. Ведь мы
сейчас одни на всем белом свете. Мы так и сделали, договорившись,
что через неделю Филипп снова вернется для дальнейшего лечения. 1
апреля мы воплотили свой план. И в этот же день, сам того не
подозревая, я подписал себе приговор. Первое время я хитроумно
умудрялся избегать инъекций. Но вскоре был уличен. Я не хочу
рассказывать о тех злоключениях, которые мне довелось пережить в этой
страшной клинике. Это очень долго. Мое письмо - вовсе не жалоба
больного на обслуживающий персонал, мое письмо - это мольба о помощи
совершенно здорового человека, по нелепой ошибке попавшего в этот ад!
Мне стали колоть этаперазин, стелазин и еще какую-то гадость. У меня
стали выпадать волосы. После моих отчаянных попыток доказать, что я
здоров, меня перевели в палату для буйных. Я потерял счет дням. А
брат все не шел. Прошло три месяца, прежде чем он появился. Это было
его первое и последнее посещение. Когда я предложил ему поменяться,
будучи совершенно счастливым от того, что наконец мои мучения
закончились, брат посмотрел на меня с каким-то удивлением и вроде бы
ничего не понял. И вместо того, чтобы быстро переодеться, он вдруг
спросил, не принести ли мне чего-нибудь в следующий раз. Вне себя от
ярости, я стал трясти его за плечи, взывая его к благодарности и
порядочности. Но он делал вид, что не понимает меня! Я плакал и
бился головой о дверь до тех пор, пока не пришли санитары и не
забрали меня. Колоть меня стали чаще.
Товарищи журналисты! Люди!
Я чувствую, как постепенно схожу с ума. Каждый день приближает меня к
этому состоянию. Спасите меня! Доктор Феодоракис находится в сговоре
с братом! Вы можете сейчас пойти к брату. Возможно, что и он теперь
занимается изготовлением памятников. Но вы увидите, что его надгробья
не идут ни в какое сравнение с моими. И потом - у меня на ягодице
родимое пятно, у Филиппа оно отсутствует! Помогите мне!
С уважением - Илья Рэйнхольд".
Закончив чтение, я призадумался. Загадочность информации меня
несколько тронула. Я выглянул в окно. В аккуратном дворике на
скамеечке сидел наш Феодоракис, строгий, седовласый мужчина в очках.
Интеллигент первого поколения. Импозантный мужик, но шмыгает носом
через равные промежутки времени, как сопливый мальчишка. Причем
делает это он не потому, что сопли текут, а потому, что такая
привычка. В психиатрии это явление характеризуется не иначе, чем
"персеверация", или навязчивые действия. Знаете, есть, скажем, такие
женщины, что постоянно поправляют прическу, хотя она у них и без того
в порядке. А кое-кто из мужиков постоянно трогает пипку, поправляет
ее зачем-то. Распространенное явление. Некоторые откидывают чуб
назад, хотя чуба-то и в помине уже давно нету! Явное психическое
отклонение. Феодоракиса я не уважаю. Он у нас в институте "Введение"
читал, при этом, словно мальчик, кокетничал с нашими девочками, что
даже я себе не позволял.
Я, повинуясь мощным авантюристическим позывам, быстренько нашел
историю болезни Филиппа Рейнхольда и тут же, в кабинете, принялся
изучать ее.
А вот если ради любопытства спросить меня, зачем я это делал, то я
вам и сейчас не отвечу, хотя прошло достаточно времени.
Из истории болезни я узнал, что Филипп Рейнхольд действительно
родился в 1960 году 19 ноября, есть и брат-близнец - Илья. Рос и
развивался правильно. В детстве перенес корь и скарлатину. Школу
начал посещать с 8 лет... так-так-так... Учился хорошо... много
читал. По характеру общительный, трудолюбивый. Проявлял способность к
рисованию и скульптуре. С детства помогал отцу (что очень важно) в
мастерской. Вот! Значит, дело знает! Далее. Учился в музыкальной
школе. Не закончил, ушел после пяти лет обучения. Через два года
после окончания школы поступил на философский факультет университета.
С 1986 года работает на кафедре философии. Все сходится. В 1991 году
10 октября доставлен в клинику в состоянии тяжелой депрессии.
Отказывался принимать пищу, жаловался на головные боли, ни на чем не
мог сосредоточиться. Ощущал неприятные запахи (запах крови и рвоты).
Больной неоднократно совершал попытки самоубийства. Причиной
депрессии является душевное потрясение, связанное с трагической
гибелью отца, Залмана Рейнхольда, происшедшей на глазах больного. Все
верно! Физическое состояние: патологических изменений нет.
Психическое состояние: больной в ясном сознании, в обстановке
ориентируется правильно, во времени - не совсем точно. С окружающими
больными не общается. Резко заторможен. Часами сидит в одной позе с
опущенной головой, с согнутыми руками и опущенными вниз кистями. При
попытке персонала поднять ему голову оказывает резкое сопротивление.
Состояние меняется в течение дня. Заторможенность переходит в
возбуждение, во время которого больной бегает по палате, в отчаянии
мычит сквозь зубы, издает нечленораздельные звуки. Ярко выраженная
ажитированная меланхолия. Лечение: тофанил, мелипрамин (утром 30 мг),
на ночь левомепразин, при приступах ажитированной депрессии -
триптизол, норприптилен... и так далее...
Итак, Рейнхольд реально существует и лежит в двадцать седьмой палате
на втором этаже. А на втором этаже у нас сейчас дежурит Ваня
Почитаев, отмеченный в моем сознании тем, что за годы совместной
учебы я никогда его не видел с книгой в руках. Это одна из
разновидностей фобии - книгофобия. Я подозреваю, что вообще Ваня не
умеет читать, а держится за счет своей феноменальной памяти. Такая
память, обостренная, бывает зачастую у неярко выраженных дебилов.
В течение трех минут жму кнопку звонка, а дежурный не открывает.
Наконец Ваня вышел, какой-то красный, всклокоченный, словно книжку
читал.
- Ты чего? - спросил он, потирая в каком-то смущении небритые щеки.
- Ты, Вань, не прав, - укорил я его. - Зачем скрываешь радость по
поводу моего прихода? Зачем ты такой холодный, Вань? Дай, наконец,
выход энергии радости! Расцелуй меня!
- Вот еще... - кисло сказал он, как-то при этом не очень пропуская
меня впереди себя. - Там у меня... это... больная, - выдавил он
наконец.
- Ну и прекрасно! Пойдем, посмотрим... Разберемся!
Поняв, что от меня не отделаешься, Ваня, тяжело ступая, пошел впереди
меня в кабинет.
Больная превзошла все мои ожидания. Большеглазая блондинка, лет
тридцати - тридцати пяти. Подкрашенная (хотя косметику на втором
держать строго воспрещается)! Увидев меня торопливо, но отнюдь не
испуганно, запахнула халатик на пышной груди. Я остановился,
очарованный. Ваня, похоже, заревновал. Стал строгим, официальным.
- Ну что ж. На сегодня хватит! Завтра придете в это же время!
Больная нехотя встала, повела плечиком и не спеша, покачивая крутыми
бедрами, прошла мимо меня, сладострастно стрельнув очами.
- Хороша! - пошло причмокнул я губами, словно спившийся боцман с
захудалого буксира.
- Да... - неопределенно протянул Ваня. - Гиперсомния у нее... Спит на
ходу.
Я бы на его месте не очень-то доверялся этому диагнозу. Я ему об этом
так и сказал.
- А мне показалось, что у нее гипертрофия задницы и
гиперсексуальность! А если у нее к тому же еще и гиперсомния, то
лучше партии тебе, Иван, в жизни не найти!
Ваня нервничал. Мой визит не шел ни в какое сравнение с предыдущим.
- Ты чего пришел? - обиженно засопел он.
- По делу, по делу, Ваня! Феодоракис послал посмотреть на этого...
как его... немецкая фамилия...
- Рейнхольд, что ли?
- Во-во!
- А че на него смотреть? Сидит себе и сидит... Кричит иногда,
сердится...
- На него можно взглянуть?
- Гляди... Он в двадцать седьмой!
- Ты меня не провожай... Я сам. - сказал я, видя, что Ваня собирается
идти со мной. Ваня послушно отстал. Минут пять я стоял возле двадцать
седьмой, пока, наконец, не пришла сестра и не открыла мне двери. В нос
сразу ударил крепкий запах (мочи, кала). Похоже, кто-то наложил в
штаны.
Один из больных при моем появлении вскочил, подбежав, вытянулся во
фронт и вскричал страшным голосом: "Смирно!" Шлепнув несколько раз
босыми пятками по полу, он лихо отдал честь и доложил по уставному:
- Товарищ батальонный комиссар! Четвертое отделение имени Николая
Коровина находится на заслуженном отдыхе. Докладывал старший политрук
Осиповский!
- Вольно, - сказал я, чудом удержавшись от того, что бы не вытянуться
во фронт, как и политрук. - Да... Такого молодца - и держать в
больнице! Непростительная роскошь. Ему в Президентской охране
место! Разбрасываемся военными кадрами, едрена вошь!
Двое больных лежали без движения, а один закрылся с головой в одеяло,
лишь только зад торчит. Похоже, он себя в страуса преобразил. Это не
Рэйнхольд. А вот тот, что смотрит безотрывно в окно - это он! Коротко
стриженная голова. Худые плечики, грязное нательное бельишко с черным
квадратиком, внутри которого написано латинскими буквами
"психотерапия".
Я сел рядом с ним на кровати. Рэйнхольд даже не повернулся в мою
сторону. На тумбочке раскрытая книга. Я поглядел обложку. "Сказки
народов мира".
- Рэйнхольд, как Вы себя чувствуете? - вопрос прозвучал как-то
фальшиво. Не было в нем заботы о человеке.
- ***во! – лапидарно ответил Рэйнхольд, не поворачивая головы.
- Рзйнхольд, я передал Ваше письмо!
Он резко повернул ко мне маленькую головку. Воспаленный дикий взгляд,
лишенный веры в светлое будущее.
- Кому?
- Я бросил его в почтовый ящик!
Рейнхольд настороженно глядел на меня. Судорожно и жадно схватив меня
за руку, он беззвучно шевелил губами, пытаясь что-то сказать, но не
мог. Велико же, стало быть, было его потрясение от простого,
нормального обращения.
Наконец я стал разбирать его полуживую речь.
- Что-то страшное происходит, доктор, что-то страшное... - шептал он.
- Кругом побеждает зло! Зло побеждает добро. Что творится, доктор?
Честные и умные остаются в дураках! Сильные и жестокие побеждают...
Грядет Апокалипсис?
Губы его дрожали. Казалось, он вот-вот расплачется. Уже заблестели
глаза. Я, опасаясь истерического припадка, успокаивающе положил ему
руку на плечо и почувствовал дрожь его тела.
- Est-ce qe to ne m'aimes plus ma Carmen?1 - Взвыл вдруг диким
голосом тот, который притворялся страусом. Я
вздрогнул и зябко повел плечами.
Старший политрук запустил в несчастного тапочком с меткостью,
свойственной людям военной профессии. Тапочек угодил тому прямо в
ягодицу. Страус умолк.
- Мое письмо... - Рейнхольд еще крепче сжал мою руку. - Оно уже
завтра будет там...
- Успокойтесь... В вашем положении лучше быть благоразумным.
- Да, да... конечно. Я понимаю. - Рэйнхольд опасливо оглянулся по
сторонам. - Я понимаю... доктор. Но я просто не могу... Они здесь
совсем не убирают. Вы чувствуете запах экскрементов? Вы мне верите?
- Верю, - ответил я твердо.
- Мне никто не верит. Я только хотел, чтобы он встретился с Лизой
по-человечески. Он ведь, знаете, был уже почти здоров. Он
1) Ты меня больше не любишь, моя Кармен?
уже делал зарядку! Он готовился к ее приезду. И я думал, что, увидев
ее, он окончательно поправится. Вы мне верите? Доктор, как Вы
думаете, зачем мне это все выдумывать? Чтобы мой брат сел сюда? Я
хочу лишь того, чтобы меня выпустили! И он пусть себе гуляет, если не
хочет лечиться от душевной болезни! Может, ему нравится быть идиотом!
Ну, так пусть себе будет! Так?
Я кивнул головой.
- Он так просил меня! Умолял! Он был такой жалкий в этой одежде. Я
подумал: что такое неделя ради любимого брата? Пусть он погуляет с
Лизой, а я буду отдыхать в лечебнице вместе с психами. Кто же думал,
что мой отдых так затянется? Папа мой всегда говорил: "Илюша! Береги
Филиппа! Он такой хрупкий и нежный, он такой беспомощный!" Почему он
такое себе думал? Этот братец... Он даже машину имел раньше, чем я.
Вы думаете, что он ее с философии имел? Так нет! Он с папы имел,
потому что Филиппу у нас всегда почет! Знал бы папа, что сделал его
сынок, он бы, наверное, простил меня. Господи, в гробу у себя
перевернулся! Шо он себе думает? Он думает, шо на свете нет
справедливости? Ведь есть? А? Доктор!
- Конечно, есть! - ответил я уверенно.
- Скажите, а вы правда хотите мне помочь?
- Да. Я сделаю все возможное.
- Доктор, вы постарайтесь, вы никогда не пожалеете! Вы знаете, у нас
с папой кое-что есть. Филипп об этом ничего не знает, ведь он не
работал. А мы кое-что отложили на черный день. Папа как чувствовал,
что он наступит. Я вас отблагодарю...
- Да ну, что вы! - махнул я рукой, хотя, конечно, если откровенно,
так я бы не отказался от мзды.
В глазах Рейнхольда заиграли огоньки надежды, он оживился и даже
слегка раскраснелся.
- Вы знаете, я теперь так спокоен, как никогда. Я теперь снова верю в
справедливость!
- Вот и хорошо, - сказал я и, кивнув на книгу, спросил: - Вы тут читаете?
- Я бы читал... Но тут такая обстановка! Они здесь занимаются
онанизмом, доктор. Это так мешает читать, если бы вы знали. Вы
когда-нибудь пробовали читать в комнате, где все занимаются
онанизмом? И не пробуйте! Ничего не получится! - уверенно закончил
он. Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что она создала мне более
благоприятные условия для чтения.
- Старайтесь думать о другом, - посоветовал я.
- Я стараюсь. И думаю. Но как-то не очень получается. Вы скажите,
чтобы здесь хоть немного убрали. Здесь же все-таки люди. Хоть и
сумасшедшие...
- О нашем разговоре никому не говорите... пока... - предупредил я.
- Конечно. А кому я могу сказать? Они же ничего все равно не поймут!
Доктор, вы сходите на кладбище, посмотрите на памятник, какой я
сделал для своего папы! И вы поймете все. Филипп не делает таких
памятников! Он не может! Он потеряет клиентуру! К нему никто не будет
обращаться! Вы только сравните наши работы! Шоб его надгробием
придавило! - вдруг гневно добавил он.
- Мьсье! - вскричал вдруг требовательно поднявшийся во весь рост
"страус". Был он коренаст и мускулист.
- Донне муа энкор ун пти вер!1)
- Его поведение непредсказуемо! - тихо сказал Ройнхольд, -он может
когда-нибудь перегрызть кому-то горло!
Я пожал на прощание Рейнхольду маленькую, но крепкую руку и вышел. За
спиной старший политрук запоздало скомандовал: "Смирррно!"
1) Дайте мне еще стаканчик! (фр.)
Возле выхода из отделения меня ждал Ваня Почитаев.
- Ну как? - спросил он, неизвестно что имея в виду.
- Нормально, - ответил я.
Ваня в смущении переминался с ноги на ногу.
- Надеюсь, ты ничего дурного не подумал про меня?
- В каком смысле?
- Ну... я имею в виду мои отношения с больной Ливицкой.
- А-а-а-а... Нет. Как раз я подумал самое хорошее.
- Я к тому, что ты можешь где-нибудь в шутку ляпнуть...
- Ну, я же не совсем шизофреник.
- Она известная драматическая актриса, я хотел помочь ей гипнозом. Ей
нельзя спать. У нее работа такая...
- Да я понимаю... Мне-то какое дело.
- Она, понимаешь, даже в антрактах спит и на сцену забывает
выходить...
- Да я...
- Нет, ты подумал про нас дурное!.. Я же вижу!
- Да я бы и сам не отказался бы... Ваня!
- Что?
- Я шучу. Ты знаешь, чем отделяется больной от здорового?
- Тем, что у больного что-то болит.
- И еще тем, что больной не имеет чувства юмора. Не волнуйся, Ваня, я
никому про ваши отношения не скажу. Потому что я вам завидую белой
завистью.
- Тебе надо лечиться! - посоветовал на прощание Иван.
Я последовал его совету и остаток дня провел в пивной на берегу моря,
где в дымном чаду два гитариста испанца играли в стиле фламенко, а
толстая бровастая цыганка исполняла цыганские романсы, от которых
хотелось разорвать на груди рубаху и громко крикнуть: "Ы-э-э-х!".
Я наливался пивом, вдыхая в себя вонь пивной и наслаждался свободой.
Вот захочу и закажу себе еще три кружки! А бедный Рэйнхольд не может
заказать и одной. Бедный Рейнхольд! Две юных, грязненьких местных
проститутки прицепились было ко мне, но я послал их в школу, и они
отвязались. Девчонки были худые, как воблы, и изрядно потрепанные
жизненным штормом. Особенно их, похоже, штормило накануне. У одной
был огромный синяк под глазом, который она безуспешно пыталась
спрятать под слоем косметики. Они тут же пересели к двум курсантам
высшего мореходного училища, которые были еще более эротичными, чем
я.
Впереди у меня было два выходных дня, которые я планировал провести у
мамы в Белгороде-Днестровском, однако постепенно под влиянием пива
планы мои деформировались, пока не превратились в совершенно
противоположные. Я решил ехать к Филиппу Рейнхольду. Постепенно это
решение становилось прочным и незыблемым. А когда меня разбудил
хмурый официант, грубовато встряхивая за плечо, я уже точно знал:
завтра я увижу Филиппа Рейнхольда!
Утром я с нетерпением ожидал десяти часов, времени, когда можно
наносить визиты, не опасаясь показаться бестактным жлобом. Я долго
трясся в пустом солнечном трамвайчике, который вез меня на
шестнадцатую станцию Большой дороги. На передней площадке сидел
парень в дорогом спортивном костюме с лохматым сенбернаром на ремне.
Сенбернар, высунув язык, безразлично рассматривал меня. Если бы меня
не было, он бы с таким же выражением рассматривал бы сиденье, на
котором я сижу. Ему просто было удобно смотреть прямо перед собой, а не
смотреть он не мог. Похоже, сенбернар думал про меня то же самое.
Спросил бы меня тогда сенбернар, куда
это я еду и зачем, я бы затруднился ему ответить на вторую часть
вопроса. "Ради чего?", - спросил бы меня сенбернар. И я бы пожал
неопределенно плечами. "Наверное, ради того, чтобы помочь?" -
предположил бы сенбернар. "Кому? Илье или Филиппу? Кто из них жертва
обмана, а кто оговора?" Вот зачем я еду! Меня просто разбирает
любопытство. Страсть, мучительная страсть - знать тайны чужой жизни.
Разбавить безвкусный напиток своей жизни горечью другой.
Я попробовал во время долгого пути загипнотизировать сенбернара и
внушить ему, чтобы он гавкнул, но сенбернар был настолько ленив, что
даже мои жуткие гримасы не смогли заставить его пересилить себя. Лай
был, похоже, противен его природе. Любая самая дрянная шавка уже бы
подняла ужасный визг, уловив хоть толику моих биотоков. А тому хоть
бы хны!
Дом Рейнхольда выделялся среди других своими замечательными размерами
и высотой. Он был двухэтажный, а чердак представлял собой
дополнительный, третий этаж. Окошко чердака было завешено кокетливой
яркой занавесочкой.
Возле калитки босоногий чумазый мальчик с дрыном в ручке смотрел на
меня, открыв рот. На двери металлическая табличка "Илья Рейнхольд.
Изготовление памятников и надгробий". Я решительно нажал кнопку
звонка. Мальчик, зачарованный, не в состоянии был оторвать от меня
глаз. Из носа его вытекала мутная сопля.
Я услышал мелкие шажки, и дверь открылась. Два прекрасных больших
глаза, чуть тронутые косметикой, яркие губы. Открытое платье. Девушке
на вид не более семнадцати лет. От неожиданности я не мог некоторое
время вымолвить слова (я вообще теряюсь при виде красивых женщин).
Девушка тоже замолчала, выжидательно глядя на меня.
Часть II
- Э-э-э... А-а-а... Здравствуйте. А Филипп Рейнхольд... можно его
видеть?
- Филипп Рейнхольд в больнице! - ответила строго девушка.
- А Илья Рейнхольд?
- А Илья Рейнхольд сейчас отдыхает.
- Но он дома?
- Он дома, но отдыхает. Что ему передать?
- Вы... - я вознегодовал на девицу за ее тон и манеру держать
человека на улице. Тут еще этот мальчик дебильный стоит, уставился. -
Мне его необходимо срочно видеть! - сказал я строго. - Скажите, что
пришел доктор. Из клиники!
Девушка молча закрыла дверь. Я остался один. Вернее, с мальчиком.
"Какой противный мальчик", - подумал я про себя, а вслух сказал:
- Ну что ты, мальчик, стоишь? Тебе что, делать больше нечего? Иди к
детишкам! Иди, иди,.. мальчик!
Мальчик испуганно оседлал палочку и аллюром дернул по дороге
столбовой, прочь от нервного дядьки.
Снова раздались мелкие шажки, и теперь уже улыбающаяся и гостеприимная
девушка, ставшая миленькой и привлекательной девчушкой-школьницей,
стояла передо мной и жестом приглашала последовать за ней. Эдак
поманила меня ладошкой. Что-то интимное было в этом чарующем жесте
прекрасных матовых рук. Мы шли по заросшему причудливыми растениями
парку по направлению к особняку. На небольшой полянке под навесом
стояли каменные истуканы, гранитные глыбы. На одном из памятников
какому-то бородатому раввину, прямо на голове, сидела птичка - жидок
лазоревый, и самозабвенно свистела. Прямо на тропинке, лицом вниз,
лежал свалившийся бюст. Мы по очереди перешагнули через него.
- Это мастерская! - пояснила ставшая любезной и внимательной
девушка. - Здесь господин Рейнхольд создает памятники.
- В смысле надгробья, что ли? - как бы не понял я.
- Памятники! - настояла на своем девушка, мило улыбаясь,
демонстрируя, какие у нее прекрасные, ровные, белые зубки.
Я про себя усмехнулся словечку "господин", но отдал дань женскому
остроумию.
В большой зале, уставленной кадушками с фикусами и пальмами, возле
небольшого бассейна сидел Илья Рейнхольд - точная копия того
Рейнхольда, что сидел в двадцать седьмой камере, простите, палате.
Правда, этот был холеный и благодушный, только что искупавшийся, с
мокрыми, прилизанными волосами. Он не сидел, а восседал на атласных
подушках. А рядом, в плетеном кресле - еще одна девушка, постарше
той, что привела меня, и как-то поэлегантнее. Эта была как бы не
девушка, а дама, графиня. Надменная и высокомерная. Она лениво
рассматривала меня. Мне почему-то вспомнился сенбернар из трамвая. У
него был такой же ленивый, надменный взгляд. Эта дама была в
коротенькой юбочке и сидела, закинув ногу на ногу.
Рейнхольд живо поднялся мне навстречу с приятнейшей улыбкой.
- Добро пожаловать, милейший доктор! Добро пожаловать! Вы очень
кстати! Я как раз собирался выпить! А в этом безобразно женском
царстве абсолютно не с кем это сделать! Софи! Принеси бутылочку
"Нуали"!
Девушка, сопровождавшая меня, по-прежнему мило улыбаясь, поклонилась,
и, грациозно покачивая бедрами, удалилась в аркообразную дверь.
- Моя ученица! - с гордостью кивнул в ее сторону Рейнхольд. - Очень
способная! Очень! Она скоро превзойдет своего учителя! Вы
присаживайтесь, присаживайтесь! Присаживайтесь! Не надо стоять! Вы
же гость! Не так ли? Вы не представляете себе, как я рад вашему
обществу! С женщинами, с этими прекраснейшими существами, такая,
знаете ли, скука!
Рейнхольд усадил меня в плетеное кресло рядом с "графиней".
- Вы не возражаете, если с вами будет сидеть это волшебное существо?
Оно вам не мешает?
- Да нет... - я был, признаться, смущен таким теплым приемом и
чувствовал себя чуть ли не родственником. В глазах Рейнхольда
читалась такая преданность и счастье, что трудно было заподозрить его
в неискренности! Я даже стал подозревать, что он меня с кем-то
путает.
- Как вы доехали, доктор? - Рейнхольд пододвинул другое кресло и сел
напротив, участливо глядя мне в глаза. В вопросе было столько заботы,
что можно подумать, что я выбирался из блокадного Ленинграда по
"дороге жизни".
- Хорошо! - успокоил я его.
- Вы знаете, сейчас такие трудности с транспортом! Это просто кошмар!
Эти транспортники стали совсем отвратительно работать. Они все хотят
хорошо прожить на шару, не работая, совсем забыв один из важнейших
принципов "Каждому по труду, а кто не работает, тот пускай и не ест"!
Я правильно говорю?
- Я согласен с вами.
- Вы на трамвае или в такси?
- Я на трамвае.
- Прекрасный вид транспорта! - похвалил мой выбор Рейнхольд с
незаслуженной горячностью. - Таксисты просто обнаглели! Вы знаете,
сколько стоит приехать сюда от Черного моря?
- Сколько?
- Вы не поверите!
- Ну сколько, сколько?
- Я вам не совру, на прошлой неделе с меня взяли двадцать рублей, шоб
я так жил, доктор! Как будто это их личный транспорт! Можно подумать!
И это им сходит с рук! Нинель! Будьте так любезны, сходите, узнайте,
что случилось? Почему нам не несут чинзано? Может, она ушла за бугор?
Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Может, она сама гонит чинзано? С ней все может
быть! Сходите, Нинель, я вас умоляю!
Нинель элегантно встала и с достоинством графини вышла из залы. Когда
она скрылась в арке, Рейнхольд, кивнув в ее сторону, сказал тихонько:
- Нет, ну вы только подумайте, доктор! Как она на вас смотрит! Шо
значит женщина! Стоит только увидеть красивого мужчину, и уже сразу
готовы сами срывать с себя одежды! Ну, скажите, можно ли доверять
женщинам?
О том, что я красивый мужчина, я слышал впервые. Меня это скорее
насторожило, чем обрадовало. Хотя и приятно пощекотало самолюбие.
Чтобы вам легче представить, каков я есть на самом деле, вспомните
Кису Воробьянинова в исполнении Сергея Филиппова. Меня, кстати, в
институте так и звали - Киса. Я длинный и нескладный. Плечи узкие -
тазобедренные кости широкие. Да еще к тому же ноги изрядно кривые.
Лицо продолговатое и глаза навыкате. Ну, хватит, а то вы спать плохо
будете. А тут вдруг оказывается, что я красивый мужик. Но, в общем, я
принимаю условия вашей игры, господин Рейнхольд!
Софи и Нинель появились одновременно, неся в руках подносы с вином и
фруктами. Они поставили подносы на маленький столик перед нами,
причем эта проказница Софи, повернувшись ко мне задом, расставляла
что-то на столе, а я вынужден был любоваться ее трусиками, торчащими
из-под коротенького платьица. Мурашки пробежали по моему телу, и я
шумно сглотнул. В наступившей тишине мой глоток был почти что
взрывом. Все моментально взглянули на меня, как будто я не сглотнул,
а пукнул. Я прокашлялся. Нехорошо как-то получилось.
- Я из клиники, где лежит ваш брат, - пояснил я в смущении.
- Заметно! - сказала Нинель.
- Я все знаю, доктор! Все, абсолютно все, и, может быть, даже больше,
чем вы предполагаете! Разве я похож на идиота? - сказал Рейнхольд,
гневно сверкнув на Нинель.
- Ну что вы! - успокоил я его.
- Я тоже так думаю! Вы свободны, милые дамы! Подойдите, я вас
расцелую!
Когда девушки удалились, Рейнхольд подмигнул мне и спросил:
- А ничего? А? Девочки? А? - и, уловив мое смущение, игриво потер
ручки и воскликнул: "У-у-у-у-х!". И тут же разлил чинзано по рюмкам.
- Рекомендую - "Нуали"! Божественный напиток! Амброзия! Нектар!
Напиток богов и миллионеров! М-м-м! - он махом опрокинул рюмочку и
причмокнул.
- Ну! Так что же там с Филиппом?
Я, наверное, странно посмотрел на него, потому что он замахал в
смущении руками:
- Ну да, ну да... конечно.... разумеется! Шо там говорить! У него же
бред... Истерия! Какое несчастье! Какое горе! Хорошо, что папа об
этом не знает! Какое горе! Боже мой! как бы расстроился папа! В
расцвете творческих сил!
Ох-ох-ох-ох! Это ж надо! Сойти с ума в таком возрасте! Вы знаете, он
же был талантливейшим человеком! Мы с папой его оберегали от всякого
недостойного труда! Да, да! Мы же видели, что он талантливейший
человек! Вы знаете, ведь у него были известные оригинальные работы.
Он публиковался в "Вопросах философии"! Вы наверняка читали!
Тут он опять польстил, напрямую. В лоб! Грубая игра! На моем челе с
большим трудом можно было бы заметить печать интеллекта. Выражение
моего лица всегда приводило даже самых тонких физиономистов в
затруднение. Я был более, чем кто-либо, похож на идиота. На первых
порах в клинике от меня шарахались врачи. А он мне - "Вопросы
философии"! Хотя я иногда и люблю зарыться в тенета схоластики!
- Вы знаете, как он ее любил! Как он ее обожал!
- Кого? - упустил я нить его повествования.
- Философию, конечно! Вот от нее у Филиппа и поехала крыша. Это был
трагический союз! И как он мог с его знанием философии не учесть то,
что даже в учении и в прилежании недопустимы излишества! Ведь наш
Филипп следовал ошибочной теории приближения к истине путем
приумножения или даже лучше сказать - коллекционирования знаний! Он
был одержимым, жадным человеком! Жаль, что вы его не знали до
болезни. Он совершенно не верил в то, что мудрость не обязательно
совпадает с многознанием или эрудицией! Да, да! Он зачитывался
Гераклитом Эфесским, но совсем не слушался своего мудрого учителя. А
ведь именно Гераклит утверждал, что "многознание не научает уму!" Вы
посмотрите на его книжные полки! Чего там только нет: от Гомера до...
Панферова... Он любил Томаса Элиота. Но, однако, именно Томас Элиот с
горечью восклицает:
"Где наша мудрость,
потерянная ради знаний?
Где наши знания,
потерянные ради информации?"
Вы улавливаете парадоксальность случившегося? Доктор? Человек,
стремившийся найти истину, запутывается в расставленных самим собой
сетях! Вот в чем трагизм! Он искал истину там, где ее нет, хотя как
ученый он прекрасно знал, где истина! Прекрасно знал. Но продолжал
искать в другом направлении!
- А где же истина? - глупо спросил я.
- В единении с природой! Да, да, доктор! В единении с природой! Вся
мудрость жизни - в единении с природой! Ведь это просто!
- Но как вы это себе представляете? Как это возможно применить
практически? В наших условиях!
- А никак! Нам дано лишь только знать истину. Но пользоваться ею мы
никак не можем, ведь истина - это мысль! Мысль можно материализовать?
А истину? - Никогда! Потому что она - сама мысль. Сама природа!
Понимаете?
- Не совсем, - признался я.
Рейнхольд взял банан с большого блюда и подал его мне.
- Истинная сущая природа - вот она - в банане! Вы его сейчас съедите!
И вы соединитесь с природой! Природа соединяет в себе единство и
двойственность! Понимаете? Она и есть неизменное тождественное себе
бытие и одновременно отличное от него подобие этого бытия в
изменчивом неотождествленном мире вещей! Не понимаете? Ешьте банан,
ешьте, ешьте! Давайте я вам его очищу!
Он взял из моих рук банан и стал его быстро и уверенно очищать.
Очистив, он откусил верх и протянул остальное мне.
- Ну-ка! Ну-ка! Откусите! Откусите от природы! Так вот, - продолжал
он, дождавшись, когда я откусил от природы и слился с ней в единое
целое. - Так вот, как отличающаяся от бытия "кормилица
происхождения", она и есть небытие. Но, как присущая бытию, есть
сущее небытие! А тождественное себе бытие - "идея" - начало
идеальное: иное, или сущее пространство - начало телесное! И как раз
вот это единение телесного сущего пространства, то есть человека, с
тождественным себе бытием, в коем пребывает вся природа, и есть
истина!
Я чуть было не подавился бананом от такой здравой мысли, столь
велиречаво изложенной моим собеседником. Рейнхольд преспокойно наполнил
рюмочки.
- Я иногда спрашиваю себя, почему мы не выращиваем бананы и не делаем
чинзано "Наули" здесь, у себя на родине? Климат у нас подходящий!
Виноградники - прекрасные! Что нам мешает жить, как африканцам? Это
же очень удобно! Такой спрос на бананы! Просто с ума можно сойти! И
сходят! Еще как! И ведь пока они вам эти бананы со своей Африки
привезут, он же мнется! Еще очистить?!
- Спасибо, я сам!
Большая муха села на краешек бокала.
- Пошла прочь! Сволочь! - воскликнул сердито Рейнхольд и взмахнул
руками. И тут же, как ни в чем не бывало, со спокойным выражением
лица продолжал:
- Истина! Вы только себе подумайте! Сколько веков существует
человечество, и сколько же веков люди ищут эту самую истину! Это же
просто ужас, как интересно! И если человечеству суждено существовать
еще хотя бы несколько столетий, то и эти последние свои столетия в
существовании разума будут посвящены поиску той же самой истины! Вы
помните, у Кафки есть слова: "Истина - это то, что нужно каждому
человеку для жизни и что, тем не менее, он не может ни у кого
получить или приобрести". И дальше, - Рейнхольд поднял палец,
призывая меня внимательно прислушаться к дальнейшим словам: "Каждый
человек должен непрерывно рождать ее из самого себя, иначе он
погибнет. Жизнь без истины невозможна! Может быть, истина и есть сама
жизнь!". А ведь Кафка был умнейшим человеком, хотя, конечно, и не в
своем уме! Вы со мной согласны?
Я неопределенно пожал плечами. Я не берусь судить о Кафке, хотя бы
потому, что не удосужился прочитать его.
- Вам, кстати, надгробие надо?
Тут я оторопел. Вроде мне рановато об этом думать. Хотя, возможно,
этот странный Рейнхольд прочитал в моем лице некий природный шифр,
свидетельствующий о зыбкости моего земного существования.
- Вы, наверное, меня неправильно поняли. Ну, может быть, у вас
родители покоятся без надгробия. Я вам могу сделать совершенно
бесплатно! Совершенно! Вы будете очень довольны! А ведь сейчас
хороших надгробий никто не делает! Да, да! Поэтому вы не
отказывайтесь! Пусть сейчас не нужно, потом понадобится! Время
сейчас опасное. Да, да! Нам всем надо быть готовыми! Вы помните, как
говорил великий Лев Толстой, что день, который ты прожил без мысли о
смерти, можно считать напрасно прожитым! Как гениально! А? Доктор? Вы
со мной согласны? Вот мой отец, царство ему небесное! Какой был
золотой человек! Какой был великолепный мастер! Какие надгробия
делал! Его бы наверняка предпочел даже Лоренцо Медичи, если бы папа в
те времена жил! Да, да! Не улыбайтесь, доктор! Папа мог бы по этой
части соперничать с Микеланджело! Папа имел заказы даже из Киева и
Москвы! А это кое-что значит! Я уж не говорю за то, что все лучшие
люди Одессы и Кишинева заказывали ему памятники! Даже покойный
Зильберман и Байер. Да что там Байер! Спросите, кто делал надгробие
Хайму Банье? И вам скажут: это делал Залман Рейнхольд, честный и
порядочный еврей. Вечная ему память! Вечная память! Вы в бога
веруете?
- Да, верую! - сказал я, чтобы угодить хозяину, столь тепло меня
принимавшему и угощавшему меня столь прекрасным чинзано и столь
нежнейшими бананами!
- Обязательно веруйте! - закивал головой Рейнхольд. - Обязательно!
Без веры трудно жить! Да и зачем? Зачем? А?
Я пожал плечами. Рейнхольд наконец замолчал в каком-то раздумье, и я,
осмелев, спросил:
- Скажите... А девушка Филиппа, Лиза, что она?
- Что?
- Я говорю, а вот его девушка, Филиппа, она как?
- О! О-о-о-о! - Рейнхольд выпучил глаза, показывая восторг. - Ли-за!
Это прекрасная женщина! О-о-о-чень прекрасная! Ну о-о-о-чень! Такая,
знаете, интеллигентная особа! Хорошая была бы пара для нашего
Филиппа! Да! Но, увы! Увы! Знать, не суждено! Это очень печально! Это
прискорбно! Жизнь очень жестоко поступила с безобидным и несчастным
братом! Он, словно цветок, чахнет в темнице. Словно заколдованный
какой-то неведомой силой, несправедливой и безрассудной! Ну разве
господь не видит, что обрушил несчастье на добрых и порядочных людей,
ну разве он не вмешается? Доктор? Какова перспектива? А? А? Доктор?
Есть какая-либо надежда?
- Разумеется! - успокоил я.
- Вы оптимист! - покачал головой Рейнхольд. - А вот доктор Феодоракис
- другого мнения! Другого! Вы знаете, Филипп, такой смирный и
скромный человек, однажды, когда я пришел его проведать и принес ему
мацу, он кинулся на меня! Возможно ли это? Он кинулся, чтобы убить
меня! А ведь я хотел забрать его домой. А теперь боюсь, что он может
убить меня. Ведь может, доктор? Ведь ему что-то взбрело в голову, что
он должен меня обязательно убить! Ну? Разве это нормально, когда один
брат хочет убить другого брата? Это же нонсенс. Тем более, что мы
близнецы! Мне так жаль бедную Лизу! Так жаль!
- Они виделись?
- Нет. Нет, не виделись. К сожалению! Она очень сильно плакала! Я
просил ее сходить к нему, но она боялась, что не переживет. Она
хотела сохранить его образ таким, каким она любила его. Она не хотела
его жалеть! Вот какая женщина Лиза Сафранская! Благороднейшая кровь!
Чистейшая порода, впитавшая в себя мудрость многих поколений! Гордая!
Мужественная, непреклонная и чрезвычайно обаятельная. Даже я -
эдакий, знаете, спорадический импотент, и то при воспоминании о ней
прихожу, понимаете ли... э-э-э... в некоторое возбуждение, что ли. Да
я уверен, что и вы, такой волевой и сильный человек, вы тоже пришли
бы в эдакое возбуждение! Ха-ха-ха! - он засмеялся, игриво погрозил
мне пальчиком. - А вам понравилась Нинель! А-а-а-а! - торжествующе
закричал он, словно уличил меня в онанизме. - Покраснели, проказник!
Покраснели? Нинель! Нинель! - заорал он. - Нет, нет! Не думайте
отказываться! Я же вижу - вам хочется! Нинель!
Те же и Нинель. Вошла - остановилась возле арки, смотрит надменно и
настороженно.
- Нинель! Он в тебя влюбился! По уши!
Нинель насмешливо смотрела на меня.
- Ну-ка, Нинель, покажи-ка нам свои ножки! Ну-ка, ну-ка! Позабавь
гостя! Потешь! У Нинель - самые красивые ножки в мире. Это
общепризнанный факт!
Нинель усмехнулась и чуть-чуть приподняла коротенькую юбочку.
Господи, почему проститутки такие красивые? Почему красота и порок
всегда существуют рядом! Почему так безобразна порой бывает
добродетель? Но если бы природа совместила красоту и добродетель, то
тогда бы было создано само совершенство! Но человек изначально
несовершенен. Иначе не было бы диалектического развития природы, не
было бы процесса, не было бы совершенствования видов, эволюции,
прогресса.
- У-у-у-у-х ты! А ну-ка еще выше! Еще! Еще выше! Вот так! - командовал
Рейнхольд, глядя на меня. Отвести взгляд - значило бы проиграть эту
дурацкую игру. Поэтому я развалился, словно покупатель на аукционе
"Сотбис", и также нагло рассматривал ножки Нинель, которые она
оголила уже до пупка.
- Ну, что скажете? Есть еще у кого-нибудь такие ножки? - Рейнхольд
азартно вращал глазами.
Похоже, он настоящий безумец! Я решил на всякий случай подыграть ему
и не возражал, дабы он не осерчал.
- А вы думаете, в Москве есть? - озабоченно спрашивал он. -
Посмотрите, какая длина! Как у скаковой лошади! Ха-ха-ха! Прошу
прощения, мадам! Экскьюзи муа! - Рейнхольд, подойдя к Нинель и не
отрывая от меня глаз, стал поглаживать ее по бронзовому бедру. Как бы
невзначай провел по лобку, отчего Нинель вздрогнула и закрыла в
истоме глаза.
- Боже мой, - сладостно шептал Рейнхольд, - как я завидую молодым и
красивым! Вам доступно высшее блаженство, дарованное природой живому
существу! Идите же с Нинель, и да будет вам постель пухом! И
возвращайтесь скорее! Опусти юбочку, дщерь наслаждения, и веди
дорогого гостя на лоно свое. Доктор хочет говорить с тобой
сладчайшим языком любви!
От такого поворота событий мне стало как-то не по себе. Я совершенно
не избалован женским вниманием и уж совсем обделен вниманием таких
красивых женщин, как Нинель. Нет, у меня были женщины в жизни, но
какие-то, знаете, убогие, никому, кроме меня, не нужные. Эдакие
серенькие мышки, для которых даже такой смешной мужичонка, как я -
подарок судьбы. Отказаться было бы просто непростительной
неблагодарностью к благосклонной судьбе. В конце концов, мы живем
один раз. Да и вообще, что это за проблемы, спать - не спать! Раз она
этого хочет и я не против, значит, это благо, ибо это принесет нам
наслаждение и избавление от мучительного влечения, неудовлетворенного
по причине нашего высокого морального облика! И потом, думал я, я
ведь не член партийно-правительственной комиссии, и меня никто не
привлечет за содеянное. Когда она подошла и, по-прежнему хитро
улыбаясь, подала мне руку, я встал и, церемонно поклонившись,
последовал за ней в арку. Рядом семенил Рейнхольд, благоухающий
какими-то женскими ароматами, прилизанный и скользкий, и тихонечко
постанывал:
- О!!! Я предвосхищаю ваше блаженство! Восхитительная грудь, нежная
кожа, невинные ласки... О, боги! Почему вы мне не дали сил! О,
прекрасная Вирсавия, возлюбленная Давида! Взгляните в ее бездонные
глаза и утоните в них... О песнь песней... Шир Хаширим!(1) В едином
порыве счастья и оргазма! Что в конечном счете одно и то же! Это ли
не предел жизни - вознестись на ее вершину, чтобы потом сверзнуться
оттуда в пучину мелкой мирской суеты! Хевл Хавлоим!(2)
1) Песнь песней (евр.)
2) Суета сует (евр.)
Мы прошли по узкому коридору, освещаемому коптящими факелами, и
остановились возле низкой двери. Рейнхольд крепко пожал мне руку и
сказал твердо:
- Я верю в вас! - и, опустив голову, как бы сдерживая неожиданные
слезы, быстро удалился.
Мы оказались в маленькой комнатке с низкими сводами, похожей на
монашескую келью. Нинель крепко держала меня за руку, словно
опасаясь, что я сбегу. Я с любопытством рассматривал скромное
убранство кельи, узкую сиротливую кроватку, накрытую серым солдатским
одеялом, прожженным в нескольких местах сигаретой.
Если в начале это приключение забавляло меня, то теперь, в этой
комнате, меня охватила какая-то неуверенность и, скажем больше, я
просто струхнул после того, как за мной захлопнулась дверь. Нинель,
дав мне минутку на адаптацию в новых условиях этой, более чем
скромной, обители, меньше всего подходящей для любовных утех, а более
располагающей к уединенному размышлению и истовым молитвам, повернула
меня к себе лицом, словно избушку на курьих ножках. И, обхватив меня
за уши неожиданно крепкими руками, жадно впилась в мои губы искусным
поцелуем. Кровь застыла в жилах. Проворная ручка красавицы споро
расстегнула мне штаны, и они упали к моим ногам, как спущенный флаг
побежденного корабля. Ложное целомудрие не позволяет мне описывать
дальнейшее. Но имеющий воображение да может себе представить, что
могла проделывать искусная жрица любви с неискушенным, стеснительным,
неловким и неуклюжим парубком. Не помню, сколько раз мы повторяли
программу, закрепляя пройденное, но когда, совершенно обессиленные,
мы оторвались друг от друга и лежали рядышком, глядя в облупленный и
грязный потолок, мне казалось, что прошло уже несколько лет.
Не знаю, о чем думала Нинель, но, очевидно, о чем-то приятном, потому
что улыбка не сходила с ее губ. А когда она взглянула на меня,
мокрого, с прилипшими ко лбу волосами, она просто расхохоталась.
Очевидно, ей никогда не приходилось спать с таким смешным мужиком.
Наверное, у меня был довольно глупый от счастья вид. Чтобы как-то
осадить неуемную радость от созерцания королевского шута в постели ее
величества, я задал дерзкий вопрос:
- Ты знала Филиппа?
Нинель отрицательно покрутила головой. Улыбка, как я и предполагал,
моментально сошла с ее лица. Она вроде бы даже обиделась, что вместо
слов любви я вдруг задал ей идиотский вопрос.
- А Илью давно знаешь?
- Давно, - ответила она и перелезла через меня.
- До смерти отца?
- А ты что, опер? - Нинель быстро одевалась, глядя на меня чужим и
злым взглядом.
- До смерти отца или после?
- А ты что, опер?
- Я вас спрашиваю, гражданка Сафранская! До болезни Филиппа или
после? Отвечать быстро! - крикнул я, схватив ее за руку и дернув к
себе.
- Пусти, козел! - зло сказала она и выдернула руку. Да, мой дерзкий
номер не прошел. Что ж, я не Жеглов. Вздохнув, я стал одеваться. Не
на дурочку, стало быть, нарвался. Здесь все схвачено как следует.
За дверью послышалось подозрительное шуршание и какие-то
всхлипывания. Я быстро подошел и резко толкнул ее. Дверь обо что-то
стукнулась и открылась. Потирая ушибленный лоб, за ней стоял
Рейнхольд и глумливо хихикал.
- Ку-ку-у-у-у-у! Ха-ха-ха-ха! Ку-ку-у-у-у! - тоненьким голоском
закуковал он вперемежку с отрывистым смехом. Он был так забавен, этот
Рейнхольд, что я не выдержал и тоже засмеялся. Он зашелся в диком
хохоте, тыкал меня пальцем в живот и сквозь слезы говорил:
- По... Хэ-ха-ха.. Поздравляю... Хах-ха-ха-ха! Поздравляю с успешным
завершением весенних... ха-ха-ха-ха! Половых работ! Хэ-ха-ха!
Я тоже тыкал его пальцем в живот и хохотал. И всем было хорошо. Рядом
хихикала Нинель, тоже весьма довольная.
- О! Кель деморалисьон данс сет пай барбар! О! Кель деморалисьон...
Ха-ха-ха... Жэ сюи ун гранд войе!(1) Ха-ха-ха-ха...
Казалось, что больше всех доволен сам Рейнхольд, такое блаженство
излучал весь его облик, что даже шишка на лбу не могла омрачить его
непосредственной детской радости.
Наверняка мы представляли собой довольно забавное зрелище для
спорадического импотента.
Смеясь и радуясь, мы возвратились в залу с фикусами и пальмами. В
глубоком плетеном кресле сидела Софи с бокалом в руке и с грустью
глядела на нашу не на шутку разошедшуюся компанию. Заметив мой взгляд
в сторону Софи, Рейнхольд сразу прекратил смеяться, стал озабоченным,
встревоженным и даже испуганным:
- Что такое! Что я вижу! Доктор? Вы влюблены?
Я опять растерялся. Мне трудно было успевать за мгновенными
изменениями состояния Рейнхольда. Я не понимал, что он имеет в виду.
Продолжает ли он шутить в своей странной манере, или что-то его в
самом деле тревожит?
- Вы разлюбили Нинель? О, бедная крошка! О, моя Нинель! - он обнял
Нинель и погладил ее по головке. Нинель уткнулась ему в грудь и глухо
притворно зарыдала.
- Не плачь, дитя! Не плачь, дочь моя! Все мужчины одинаковы! Все они
животные! Им только одного и надо! А ты доверила ему свое сердце и
лоно, отдала самое дорогое - честь! Негодяй! Ты ответишь мне за
поругание честной девушки!
Я слабо улыбнулся, показывая, что-де понимаю шутку. Но в лице
Рейнхольда было столько решимости, что я испугался. Такой вот возьмет
да и шарахнет чем-нибудь шутки ради.
Очевидно, заметив испуг в моих очах, Рейнхольд снова, сменив гнев на
милость, стал сладеньким и милым.
- Я вижу, вы охвачены новым жаром! Вам нравится Софи! О, как
непостоянны ваши привязанности! - он оттолкнул от себя Нинель, с
брезгливостью отряхнув руки.
- Прочь, грязная шлюха! Факин бастед!(2) Какая мерзость!
Нинель, по-видимому, привыкшая к таким резким поворотам событий, без
явных признаков неудовольствия, как артистка, сыгравшая свою роль,
устало плюхнулась в кресло и взяла банан. Рейнхольд, взяв меня за
плечи, подвел к креслу, в котором сидела юная Софи.
- Доктор, я вижу, как вы постепенно проваливаетесь в пучину новой
страсти. Сердце жарко пылает у вас в молодой груди! И как оно может
не пылать при виде этих девственных грудей? Этого милого лица,
дыхание весны и невинности!
О люди! Жалкий и ничтожный род! 1)
Но что же это? Что за наваждение?
Вам ведомо распутство. Но, увы - без удовольствия!
Познайте вы коль так хоть прелести грехопадения!
И если адский пламень - доля всех -
Пусть нас туда приводит сладкий грех!
- Франсуа Вольтер! Великий распутник! О, как я вам завидую! Вам
доступно высшее блаженство! О, прекрасная Вирсавия! Перси твои...
Лоно твое... Ланиты твои, словно спелые яблоки, выросшие в райском
саду! О, Эдем! Я снова, как в первый раз с сотворения мира, даю
благословление на первородный грех, сладчайший и невиннейший из
грехов! Я ангел тьмы, я демон Азраил! Я антихрист! Мефистофель!
Мефистоель я! - Рэйнхольд состроил страшную рожицу и заговорил
утробным голосом, обращаясь ко мне:
Два чудные дара
Вам милы всегда:
Блестящее злато
И большая п...да,
Одно все дает вам,
Все тонет в другой,
Кто оба имеет -
Избрал путь благой.
Затем он повернулся к Софи и, нагнувшись к ее лицу, еще более
гнусавым голосом взвыл:
Два дивных дара
Вам счастье дают:
Блестящее злато
И крепкий х...
О, женщины! Злато
Любите сверх мер,
Но больше, чем злато
Любите вы хер!2)
1) Ф.Вольтер "Орлеанская девственница"
2) И.В.Гете, слова Мефистофеля из сцены Вальпургиевой ночи "Фауста",
не включенные в книгу (А.Аникст. "Гете и Фауст".)
Прочитав нам оба отрывка, Рейнхольд зашелся в очередном приступе
хохота. Схватившись за живот, он на полусогнутых ногах обошел вокруг
кресла.
- Уф! Не могу... Это не я... ребята... - наконец, крутя головой, смог
выполнить он. - Ой, ребята... Вы представить себе не можете! Это -
Гете! Великий Гете! Это не я! Это Гете! Ей богу... Вы уж извините
меня. Это, право, не я! Я бы так не смог!!! Ой, не могу!!! Ну, Гете!
Ну, шельмец! О-о-о-о-й... Взгляните теперь, какие у нее ноги? -
Рейнхольд в изнеможении приподнял юбчонку Софи. Та даже не повела
бровью.
"О, господи!" - вздохнул я.
- Не обижайте бедную сиротку! - заметив мои испуг, воскликнул
Рейнхольд. - Будьте к ней великодушны! Подарите ей мгновения
блаженства!
- В следующий раз... - сказал я неуверенно.
- Как! Как! - закаркал Рейнхольд. - Вы не хотите поговорить с Софи?
Вы, благороднейший из рыцарей, последний принц голубых кровей, и вы
сможете оскорбить несчастную сироту своим жестоким отказом? Вы не
посмеете! Я, слабый и беззащитный человек, стану, как один, на защиту
чести и достоинства этой благородной и порядочной дамы! Да!
- Извините, но мне пора домой! - сказал я уже твердо. Мне становилось
жутко от этого потока бредовых мыслей, от этого более чем странного
спектакля. Я стал вдруг чувствовать себя каким-то подопытным
животным, за которым наблюдают пытливые глаза исследователя,
меняющего время от времени режим содержания.
- Мне пора, - повторил я.
Рейнхольд понимающе покачал головой. Сразу как-то обмяк, ссутулился.
- Да, да... Разумеется, разумеется! Все на этом свете имеет свое
начало и свой конец! Да, да... И мы тоже... И девочки мои...
родные... единственные существа... доверчивые мои пташки...
беззаботные и радостные... Идите сюда... Мы будем прощаться с
доктором... Доктор покидает нас...
Софи и Нинель, словно птички, слетели со своих веточек и подлетели к
Рейнхольду с двух сторон. Рейнхольд обнял их и, опустив голову,
дрожащим голосом произнес:
- Доктор! Пообещайте, что вы не бросите нас...
- Да... Я приду... - пообещал я.
Они проводили меня до калитки. Пожимая на прощание руку, Рейнхольд
говорил:
- Непременно заходите к нам, доктор. Вы стали нам как родной. Даже
еще ближе! И передавайте большой привет доктору Феодоракису и
доктору Почитаеву. Передайте, что я их по-прежнему жду у себя каждую
пятницу! Непременно передайте! И девочки мои тоже очень скучают! И
непременно подумайте насчет надгробия! Как говорится - готовь сани
летом, а телегу - зимой! Когда мы помрем, никто уже за нас не
похлопочет насчет хорошего надгробия! А лежать под плохим надгробием,
согласитесь, недостойно такого благородного господина, как вы!
- До свидания! - сказал я, чтобы ускорить затянувшееся прощание.
- До свидания, милый доктор! Девочки! Поцелуйте господина доктора!
Девочки по очереди поцеловали меня с очаровательными улыбками и
сделали на прощание книксен, взявшись за кончики своих коротеньких
юбочек.
Я уже отошел на приличное расстояние от калитки, как снова услышал
крик Рейнхольда:
- Мы ждем вас в любое время! Я угощу вас маццой! Приходите!
Оглянувшись на крик, я никого не увидел.
После посещения Рэйнхольда стройная пирамида моих умозаключений
казалась мне незыблемой. Не хватало еще несколько высших звеньев для
того, чтобы пирамида эта смогла бы превратиться в аргумент, способный
материализоваться в справедливость. Оставался доктор Феодоракис, по
всей видимости, уже прошедший сладостный путь сомнений в объятиях
прекрасной нимфы, вкусивший блаженство любви и вкус "Нуали", и
таинственная аристократка с острова Свободы. Ваня Почитаев - не в
счет. Он книжек не читает. Он в этой игре - простой статист. Будучи
человеком от природы нетерпеливым, я не стал ждать естественного хода
событий, а с решимостью, достойной более плодотворного применения,
дождавшись понедельника, после обхода спустился к Феодоракису. Доктор
Феодоракис как-будто бы ждал меня. Он сидел за своим огромным столом
и шмыгал носом. Кивнув мне, как старому приятелю, он, похоже, сразу
прочел в моих глазах какое-то озарение и понял, что мы с ним повязаны
одной деликатной тайной, эдаким маленьким секретиком. Увеличенные
очками зрачки были направлены прямо мне в глаза. Я понял, что меня
гипнотизируют. И вперся в Феодоракиса ответным сильным взглядом.
Посидев так с минуты три, Феодоракис нарушил молчание.
- Что-нибудь случилось?
- Нет, нет... ничего... - успокоил я его.
- Но вы чем-то встревожены!
- Напротив. Я более чем спокоен.
- Но вы же не смотреть на меня пришли?
- Конечно, нет. Я принес вам привет от Филиппа Рейнхольда.
- Прекрасно! Однако, насколько я помню, Рейнхольд лежит в двадцать
седьмой у Лотмана в отделении. Там проходит практику ваш товарищ.
Кажется, Почитаев его фамилия? Очень прилежный студент.
Говорил Феодоракис очень уверенно и спокойно, ничем не выдавая своего
волнения. Да, похоже, и не было никакого волнения.
- В двадцать седьмой лежит Илья Рейнхольд. А Филипп Рейнхольд, его
родной брат, живет и работает у себя на шестнадцатой станции Большой
дороги, - возразил я.
Феодоракис снял очки и, подышав на них, неспешно протер платочком
стекла.
- Как у вас, однако, все просто... Вы получили письмо, проверили
факты и сразу во всем разобрались. Теперь давайте выпустим того, что
в двадцать седьмой, а заберем того, что дома. Вы думаете, кроме вас
этим никто не занимался?
- Почему? Я знаю, что и вы интересовались этим!
- Да. Я проверял факты, - Феодоракис водрузил очки на место, - и не
только я. Да, да, молодой человек. И не только я. Этим вопросом
занималась серьезная комиссия, в состав которой входили специалисты
из Москвы! Вот как обстоит дело, мой друг. И есть заключение. Если
вам интересно - можете взглянуть! - Феодоракис открыл ящик стола и
достал оттуда красную папку, открыл ее и протянул мне несколько
листков, скрепленных скрепкой.
- Вы думаете, вы один интересуетесь этим? Нет, мой друг, мне
приходится почти каждый месяц перед кем-то отчитываться за
Рейнхольда.
Я бегло пробежал заключение врачебной комиссии. Истерический
синдром... слабость коры с преимущественной слабостью второй
сигнальной системы и подкорковой деятельности над корковой. Бредовое
состояние, Корсаковский синдром. Резкое расстройство запоминания
текущих событий с наличием конфабуляций 1) и псевдореминспенций...
группа суицидальных больных. То же самое, что и в истории болезни...
- А вы уверены, что это относится именно к тому Рейнхольду, который
сейчас находится в клинике? - дерзко спросил я.
Феодоракис усмехнулся моей наглости.
- Вы знаете... - он шмыгнул носом и сложил руки на груди, - я бы мог
выставить за дверь и не отчитываться перед вами, но я не сделал
этого, потому что я врач психиатрической больницы. К вашему сведению,
на мне лежит и юридическая ответственность за незаконное содержание в
больнице и за насильственное лечение здоровых людей, что вы мне
хотите приписать. Я еще раз вам повторяю, у вас в руках медицинское
заключение! Прочтите его, пожалуйста, еще раз!
- Простите, если я вас чем-нибудь обидел, - я немного перепугался,
увидев, что вывел из себя этого обычно уравновешенного человека.
- Нет, это в самом деле интересно! - Феодоракис хлопнул возмущенно в
ладоши, - Вы верите письму больного, ставите под сомнение диагноз
авторитетной комиссии, на каком основании?
- Ну хотя бы на том, что у Рейнхольда, того, что на свободе...
- Они оба на свободе, если вам угодно знать! - перебил меня со злостью
Феодоракис. - У нас - клиника!
- Извините, - я был чрезвычайно спокоен и видя, как нервничает
Феодоракис, все больше убеждался, что дело тут не совсем чисто. - Так
вот, у Ильи Рейнхольда, того, что сейчас живет в особняке на
шестнадцатой станции Большой дороги, налицо явные психические
отклонения.
- Какие же, интересно?
- У него одна из форм гипоманиакального синдрома. Вы не могли,
общаясь с ним, как врач, не заметить постоянно повышенного тонуса и
переоценки своих возможностей и способностей...
- Запомните, коллега, - Феодоракис шмыгнул носом, - у всех людей, без
исключения, есть отклонения психического характера. Нормальных
абсолютно людей нет! Просто есть опасные заболевания, требующие
изоляции больного, и есть такие, которые можно лечить амбулаторно. А
есть и такие, которые лечить не надо. Они никому не мешают! А если
оценивать поведение человека, преувеличивающего свои возможности и
способности, то мы так с вами далеко можем зайти! - Феодоракис
воровато оглянулся на окно. - Половину нашего правительства следует
немедленно госпитализировать! Вот так-то!
- Не трудно заметить, - продолжал я, как ни в чем не бывало, - что
больной, о котором я говорю, находится в состоянии постоянного
речевого и двигательного возбуждения.
- Повышенный темперамент. А, может быть, следствие употребления
наркотических веществ! - парировал Феодоракис.
- Кроме того, у него явные признаки ментизма1), стереотипии2) и
склонность к резонерству.
- Опять он за свое! Да разве резонерство не свойственно большинству
людей, пытающихся насадить нам свою точку зрения!!!
- Ну и наконец самое главное: вам не кажется странным, что
обыкновенный мастер по изготовлению надгробий...
1) Ментизм - наплыв мыслей, часто бесцельных, ненужных, помимо
желания субъекта.
2) Стереотипия - бессмысленное повторение отдельных фраз, слов,
выражений.
- Скажем - скульптур! - вставил Феодоракис.
- Это слишком громко. Так вот...
- Нисколько не громко. Видели бы вы его работы...
- Так вот, обыкновенный скульптор, черт с ним, запросто оперирует в
своих сумбурных речах платоновскими категориями, такими, как
"кормилица происхождения", "сущее пространство", цитирует Кафку,
Вольтера. Причем делает это не по своей воле, спонтанно.
- Ну разве это можно отнести к психическим отклонениям?
- Но зато это можно отнести к профессиональным признакам.
- Я вас вынужден разочаровать, коллега... - Феодоракис шмыгнул носом
очень громко и длинно. - Взгляните на это... - он протянул мне
тетрадь. - Это вот мы вчера обнаружили у Филиппа Рейнхольда во время
вечернего обхода. Он, знаете, делает какие-то записи. По-моему, эти
записи должны вас заинтересовать.
Я открыл тетрадь и сразу покраснел. Я увидел записи, сделанные
аккуратным почерком, тем самым, которым было написано письмо Юрию
Щекочихину.
- Вы почитайте, почитайте... Там о-о-очень любопытные мысли. Это
будет почище "кормилицы происхождения"!
- Мне можно взять это домой? - спросил я осторожно, чувствуя, что моя
пирамида рушится уже потому, что на первой странице мелькнула фраза
на латинском языке.
- Я полагаю, что в этом не будет необходимости. Записей тут совсем не
много. Всего две страницы. Но вам станет сразу все ясно. Читайте,
читайте... - Феодоракис закурил. - Я не тороплюсь. Необходимо
расставить точки над "i". Я верно говорю?
- Да, разумеется! - поддакнул я и сразу углубился в чтение.
* * *
"Почему на Руси люди, пытливые, самоуглубленные и добрые обречены на
унижения и страдания? В чем загадка абсурда, делающего невозможным
прогресс нашего общества? Мы обречены? Мы встречаем будущее словами
" ". Такое ощущение, что жизнь обманула меня в браке, что на
свадебном пиру вместо омоченной девственной кровью срачицы вынесли
облеванную простынь. Что гости, собравшиеся на пир, вместо знаков
моей силы и ее невинности увидели следы порока, последствия пьяной
бурной ночи. Мы порочны, как и наша вечная невеста, жизнь, с которой
нам не суждено обвенчаться, с которой мы будем находиться в
постоянной конфронтации, в состоянии мерзкой унизительной пьяной
драки. Мы все находимся на грани безумия, как находится на грани
безумия природа вокруг. Это последствия пьяного пира, который мы
устроили на этой планете..."
* * *
"Ненависть - ужасное чувство, всепоглощающее, всемогущее и
всеобъемлющее. Оно может коренным образом изменить психологию
человека: доброго сделать злым, мирного - агрессивным. От нее так же
трудно избавиться, как и от любви. И любовь, и ненависть лечит
время".
* * *
Говно моих воспоминаний
Из жопы памяти всплывает,
Меня, как прежде, вынуждает
Отказываться от признаний,
Своих ошибок сокровенных,
Своих поступков устыдиться,
Обмана плотью насладиться
Среди таких же вожделенных..."
* * *
"Отец Гете умер в слабоумии. В это время Гете работал над
"Ифигенией". Мой отец умер в здравом уме и светлой памяти без
каких-либо признаков помутнения разума. Отчего же так? Когда я
вспоминаю его мудрое, трагическое лицо в гробу, мне почему-то
становится спокойно и хорошо. В испытаниях, которые преследуют
человека в жизни, обнаруживается не только страдание, но и величие. И
наоборот - отсутствие катаклизмов и трагических ситуаций пробуждает в
людях порой самые низменные и отвратительные чувства".
* * *
"Трепещут гениталии души
В преддверии трансцендентальной красоты,
Упругим фаллосом в нее ворвалась ты
И орошаешь семенем в тиши..."
* * *
"Вчера почистил зубы кремом для бриться. Ощущение такое, будто
побрился во рту".
* * *
"Ленин положил в России традицию пустозвонства. С тех пор пошла эта
"добрая" традиция всех политических руководителей - делиться своими
мыслями с населением. Выступать с речами, отчетами, докладами,
прожектами. Выпускать тонны своих замечательных произведений, никому
не нужных и пустых. Любопытно, что ни один царь не публиковал своих
произведений. Единственное "Полное собрание речей императора Николая
II за 1884-1906 годы, выпущенное самовольно издательством "Друг
народа" - по материалам "Правительственного вестника" - конфисковано
полицией".
* * *
"Многие удивляются, как это точно с медицинской точки зрения описаны
душевнобольные люди у Федора Достоевского: Смердяков, Иван Федорович
Карамазов. А ведь Достоевский и сам был припадочным!"
* * *
"Кажется, Робиндранат Тагор говорил, что истина познается в
страдании, в вере, в любви и уважении. Если это так, то я, по идее,
должен был сполна познать истину. Но я все-таки не взял бы на себя
смелость это утверждать".
* * *
"Да, для постижения истины мне не достает веры. Но разве можно
заставить себя во что-то верить? Разве заставляли верить в фантом
социалистических идеалов наши идеологи? Ведь большинство людей на
планете весьма скептически расценивают эти ложные мифические идеалы.
И потом, вера - это признание чего-либо истинным с решительностью,
превышающей силу внешних фактических и формально-логических
доказательств. Она, как правило, алогична и априорна. Основание веры
лежит глубже знаний и мышлений. И по отношению к ним она первична, и
поэтому - она достаточно сильна. Хотя вера - это не абсолютная сила.
Ее положение достаточно зыбко. Она тверда до тех пор, пока сила
фактических доказательств не наберет достаточного веса. Если я
говорю: "Я верю в то, что я здоров". Это не вера, это знание.
Поскольку я осознаю себя в своих ощущениях. Но если я говорю - я
верю, что выберусь отсюда, то это и есть вера. Поскольку нет и не
может быть подтверждений этому. Единственным подтверждением может
быть только мое освобождение".
* * *
"Гениальность - это одна из разновидностей психического отклонения.
Нормальный человек - это тот, кто определяет свое поведение
общечеловеческими нормами: скромность, воздержание,
добропорядочность, честность, милосердие. Адольф Гитлер - явно
психопатически выраженная личность. Шизофреник. Однако, кем считать
миллионы людей, которые повторяли и развивали его бредовые
националистические идеи, и претворяли в жизнь его античеловеческие
планы! По логике - они тоже больны! Ненормальны! Далее: Ленин,
Троцкий, Сталин - люди, одержимые бредовой идеей, сумевшие повести за
собой массы! Следовательно - большинство людей на планете - люди с
ярко выраженными психическими отклонениями. Иисус Христос, судя по
всему, тоже был не вполне психически здоров. Об этом даже есть
исследование Альберта Швейцера. Об этом пишет Зенон Косидовский. Не
для того, чтобы как-то опорочить христианство. Нет! Но тут наверняка
прослеживается некоторая закономерность и зависимость человеческого
развития от воздействия лиц с психическими отклонениями. А не
являются ли эти психические отклонения как раз той самой
поведенческой нормой, о которой мы не догадываемся? И вообще, почему
человечество выбрало в качестве нормы именно тот, а не другой
поведенческий тип? Кто повлиял на этот выбор?
Кто из нас нормальные люди - кто психи? Почему одни люди имеют
основания считать себя нормальными, и психами - других?
* * *
"Кто даст гарантию, что сегодня мы не идем по пути, заканчивающемуся
пропастью? Мне кажется, что это лучше всего можно было бы выразить
картиной Питера Брейгеля Старшего "Слепцы". Слепцы с признаками
врожденного идиотизма на лицах следуют за слепым поводырем в
пропасть! Наверняка Брейгель уже тогда заметил эту удивительную
закономерность. Мало того, что это слепцы, так они еще и безумны!
Сегодня мы снова одержимы идеей обновления государства. Снова делаем
какие-то безумные эксперименты! Причем мы прекрасно видим, что этот
путь ведет нас к пропасти, но продолжаем идти. Мы не слепцы - мы
глупцы, мы больные люди, с сильными умственными и психическими
отклонениями. Такими нас сделал исторический процесс, в результате
которого общество всяческими силами избавлялось от тех, кого считало
ненормальными, мыслящими не как все! Кто настоящий безумец - тот, кто
сидит в изоляторе, в клинике, или тот, кто правит бал - на свободе?
Наверняка человечеству никогда не выбраться из этого заблуждения!
Никто из мыслителей не придумал средства избавления человечества от
страданий. Ни один строй не является оптимальным, справедливым для
всех. Потому что такого строя быть не может, поскольку способ
существования мира, космоса, вселенной есть, прежде всего, борьба
противоположностей. Наша вселенная расширяется за счет
противоборства, она находится в постоянном развитии. Всегда будут
умные и глупые, безумцы и нормальные, бедные и богатые, талантливые и
бездарные, сильные и слабые. И не будет никогда победы одних сил над
другими, поскольку это означало бы гибель вселенной!!!"
* * *
"Вера - есть утверждение чего-либо без достаточных к этому оснований.
Поэтому, как только появляются какие-либо доказательства истинности
того, что воспринималось на веру, так вера превращается в ЗНАНИЕ!"
* * *
"В связи с этим как не вспомнить пресвятого Августина Блаженного.
Непримиримого борца с ересью. Ведь это он стоял у истоков инквизиции.
А прежде чем стать истинным христианином, Августин был манихейцем!!!
Он предложил инквизиторам применять пытки для того, чтобы вернуть
заблудших овец в лоно церкви".
* * *
"1000-летие рождества Христова христианский мир встречал, по горло
погрязнув в пороке. Ожидание конца и страшного суда. Распутство,
убийства, насилия. Конец второго тысячелетия отмечен еще большим
распутством и жестокостью".
"Китайцы готовят себе саван при жизни, чтобы дольше жить. Если
выберусь отсюда - сделаю себе памятник".
* * *
Я захлопнул тетрадь и, откинувшись в кресле, туповато уставился на
Феодоракиса.
- Ну-с, молодой человек, каково впечатление? - не без ехидства
спросил Феодоракис.
- Впечатление потрясающее. Только...
- Ну, ну... - подбодрил меня Феодоракис. - Давайте вместе разберемся.
Какие у вас сомнения?
- Ну... может, это подсунули?
- Его застали пишущим. Ночью, уже после отбоя! Дальше!
1) Я хочу, чтобы мои останки были сожжены и пепел развеян... (англ.)
- Что говорит Лиза Сафранская?
- Она ничего не говорит и ничего не скажет! Приехав, она даже не
удосужилась прийти в больницу!
- Вы были в гостях у Рейнхольда, и у него есть против вас компромат.
Это заставляет вас держаться взглядов, которые ему удобны. Вы,
кстати, не заказали себе надгробие?
- Если вы имеете в виду под компроматом Софи, то вы глубоко
заблуждаетесь. Я не боюсь огласки этого эпизода моей жизни. Я им
горжусь. Да и кто в это поверит? А надгробие, как вам это ни смешно,
я заказал. И уже получил. И вам советую об этом позаботиться. После
смерти вам будет уже не до этого.
- Лиза Сафранская не пришла в больницу потому, что ее в аэропорту
встретил настоящий Филипп Рейнхольд!
- Чушь! В наших условиях такого рода подмена невозможна! И если даже
Илья Рейнхольд и не совсем здоров психически, то он, по крайней мере,
не опасен. Мы его вылечим!
- А Филиппа?
- Филиппа? - Феодоракис скорчил скорбную мину. - Буду с вами
откровенен. Филипп в последнее время... его состояние ухудшается...
Увы! Мы, конечно, приложим все усилия! Но я уже говорил Илье, что
шансов не так уж много... Да... Он взглянул на часы. - О-о-о-о! Мы с
вами просидели два часа! Два драгоценных часа! - Он шмыгнул носом. -
Пора, мой друг, пора...
- Подождите... Подождите... - Я встал и, стараясь говорить спокойно и
убедительно, как защитник на суде, выложил Феодоракису козырную
карту:
- После смерти Залмана Рейнхольда, человека состоятельного и, скажем
прямо, богатого, возник вопрос о разделе его состояния. По закону оно
принадлежит его сыновьям. Каждый имеет право на равную долю в
наследстве. Однако один из братьев решает стать единственным
наследником богатого отца. Тогда Филипп Рейнхольд симулирует
душевную болезнь...
- Это не так легко, мой друг, вам это должно быть известно.
- Мне известно, что история знает подобные случаи... так вот, у
Филиппа Рейнхольда вполне обоснованные причины для глубокой
депрессии, а у врачей нет оснований подозревать его в симуляции. План
был продуман заранее и успешно воплощен.
- Позвольте предложить вам не менее интересную версию, - Феодоракис
шумно, глубоко вдохнул через нос. - Представьте себе, что
действительно план такой был, но ему не удалось осуществиться? Ну, не
согласился на такую жертву Илья! Ну, возможно ли такое предположить?
А?
- Ну-у-у... вполне.
- Так вот, оказавшийся в ловушке, подстроенной самим собой, Филипп
пытается исправить положение! Тем более, что, как вы правильно
заметили, что и у Ильи Рейнхольда есть некоторые психические
отклонения! Как вам моя версия? Чем она хуже вашей?
- Да-а-а-а... ничем! - протянул я в раздумье.
- Вот так-то... - Феодоракис победоносно улыбался. Он встал из-за
стола, сложил какие-то бумаги в дипломат.
- Ну что ж. Ну что ж... Мне было очень приятно с вами познакомиться
ближе. Честное слово. Честное слово... честное слово. Очень
приятно... Я даже рад, что вам небезразлична судьба совершенно
постороннего человека. Очень рад! Ведь это сейчас так редко! Так
редко!
Я смущенно пожал плечами.
- Ну что ж, до свидания! - он, улыбаясь, пожал мне руку. - Я в
горздравотдел, - зачем-то сообщил он мне, шмыгнув на прощание носом,
наклонив набок голову, солидной походкой, авторитетной и деловой,
торопливо пошел по коридору.
К Филиппу Рейнхольду я зашел только через месяц. Просто так.
Проведать. Рейнхольд меня, по всей видимости, не узнал.
Коротко взглянув на меня, он снова отвернулся к окну, и на мои
вопросы не реагировал. Из дальнего угла забравшийся под одеяло
политрук из щелки обстреливал меня короткими очередями, экономил
патроны. Я принес Рейнхольду связку бананов и пытался накормить его,
но он вертел головой и отпихивал мои руки.
А в конце моего визита описался и расплакался. Я позвал нянечку и
попросил сменить ему белье. На прощание Рейнхольд неожиданно попросил
в следующий раз принести ему плюшевого мишку. Я погладил его по
стриженной жесткой голове и дал себе слово выполнить его просьбу.
1) О! Какой бардак в этой варварской стране... Я большой любитель
непристойных зрелищ!!! (Фр.)
2) Грязное английское ругательство