« Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий
о судьбах моей Родины, - ты один мне поддержка и опора,
о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»
И.С.Тургенев.
Недавно наш краеведческий музей в селе отметил своё 50-летие. Один зал привлёк особенное внимание. Он был оформлен как русская изба. Подумалось: «А ведь мои внуки ничего об этом не ведают, не знают как называются предметы старинного обихода, их язык уже засорен иностранными словечками.»
Мне всегда была не безразлична чистота русского языка. Во все времена появлялся новый жаргон современной молодежи.
Помню, когда я работала в школе, мои десятиклассники – нет -нет, да и выкинут какой - нибудь фортель:
- Вчера был в городе, встретил такую чувиху! Но шнобель у нее побольше, чем у нашего Андрюхи.
Конечно, беседовала, боролась с этой напастью.
А уж теперешнее молодое поколение говорит наполовину на русском языке, который исковеркан до неузнаваемости, наполовину на иностранном:
хеллоу, адью, есс! – перемешались с современным сленгом:
- Предки дома?
- Нет. Отчалили.
- Ну тогда греби к нам и задачку мне слей. Музычка новая – просто жесть!
Потом идет разговор о девочках и бесконечное «типа».
- Ты че ее любишь?
- Ну, типа того.
Это «типа» проникло во все слои общества, вплоть до государственной думы.
К чему я все это говорю? Причем здесь музей?
А притом, что все экспонаты музея имеют свое название. Уходят предметы старины в музей и уходят слова из обихода, становясь архаизмами, постепенно пополняя «Словарь живого великорусского языка». И обидно, если наши дети не знают этих слов. Не знают предметов, которые обозначены этими словами.
Обидно, что четырехтомный толковый словарь В.Даля – наше национальное сокровище, знают лишь немногие: писатели, языковеды, учителя словесности, истории, музейные работники. А ведь ни у какого другого народа, кроме нашего, нет такого словаря.
Как же так случилось, что до революции «Далев» словарь был известен каждому студенту, гимназисту, а сейчас дети о нем не знают ничего.
По этому словарю можно легко проследить не только историю нашего языка, но и историю всего Отечества.
Вот почему невинный разговор с внуком натолкнул меня на мысль о великой взаимосвязи слова и нашей истории.
А история поэтапно отражена в каждом музее.
Толчком к этому предисловию послужил такой случай.
Приехали ко мне дети в гости. Родители ушли на праздник к друзьям, а я радовалась внукам. Они по очереди читали мне стихи Пушкина, Есенина, Тютчева, Фета, да так выразительно, что я, прямо, таяла от восторга. Потом мы, как всегда, пели знакомые детские песни. Они учатся в гимназии, и образование у них, видно, неплохо поставлено.
Машенька танцевала, а Митя вдруг заскучал по компьютеру.
- Баба, я пойду к другу, поиграю в Сталкера.
- Кто такой Сталкер? – спросила я.
Внук очень удивился. Это, видно, настолько распространенный герой компьютерных игр, что внуку было невдомек: как можно этого не знать?
- Баба, ну ты, как музейный экспонат, живешь тут одна и ничего вокруг не знаешь.
Я опешила.
- А ты был хоть раз в музее?
- Да, нас водили на экскурсию всем классом.
- И что тебе больше всего запомнилось?
- О! Клыки мамонта. Разные скелеты, муляжи редких птиц, макет деревянной Москвы.
- А не было ли в вашем музее комнаты, которая была бы сделана, как русская изба или горница?
- Нет. У нас же город. Зачем нам деревенская изба?
- Что такое горница? - спросила Маша?
- Это долго рассказывать, в следующий раз приедете, мы сходим с вами в наш музей и посмотрим убранство крестьянского дома, кухонную утварь, предметы обихода.
Это интересно, дети, потому что я выросла в такой обстановке, так жили мои деды, прадеды, мать и отец. Чтобы сравнить, как я жила и как живу теперь – в современной благоустроенной квартире.
Может, я не такой уж музейный экспонат, если я вместе с цивилизацией двигалась вперед, а не назад?
- Ладно, ба, сходим на летних каникулах.
- Вот тогда и ты, Митя поймешь, что многого не знаешь из прошлой жизни.
- Вот, например, ты знаешь, что такое ухват?
- Ухват, какое смешное слово. Не знаю.
- В некоторых селах его еще называли рогач.
-Как рогатина что ли? Рогатину я знаю. Древние охотники ходили на медведя.
- Да, сынок, очень похоже. В словаре Даля, который собрал за всю жизнь и растолковал больше 200 тысяч таких слов, записал 30 тысяч пословиц, поговорок, метких слов, так и сказано: « С ухватом баба, хоть на медведя!»
- А что им делали? – поинтересовалась Маша.
- О! Ухват – первое дело для хозяйки. Им доставали горшки, чугуны из печи. Вы видели рога у быка? Вот на что похож ухват, только он железный, а длинная ручка - деревянная. Подхватит баба ухватом чугун щей, да и на стол сразу.
Митя в свою очередь объяснил, кто такой Сталкер. - Это такой ловкий охотник. Я могу послать его в игре в любую точку земного шара, и он будет побеждать врагов. Не думай, баба, что это не развивает. Надо знать города и страны, реакция должна быть быстрой у играющих.
- Я согласна, дети.
Но прошлое нашей страны тоже надо знать, Ведь интересно, как жили наши предки и ваша баба, в том числе. Как музейный экспонат, - улыбнулась я.
А помочь в этом может музей.
Внуки уснули, уже вернулись сын со снохой, а я все не спала. Переворошила всю мою жизнь, и жизнь моих родителей. Перевернула такой пласт жизни, что не писать уже не могла. Для моих маленьких внучат я уже - древность, музейный экспонат. Так надо успеть рассказать все впечатления от нашего старого дома, русской избы, в которой выросли.
Стихом всего не скажешь, тут нужна длинная строка, чтобы в погоне за рифмой не растерять смысл и то сокровенное, что с годами ценишь все больше и больше. Любишь свою землю, русское слово, дорожишь каждым днем.
Как в той песне поется: «Когда уходит молодость, еще сильнее любится».
Удивительно, как мудро наши предки обустроили русскую избу, и она почти не менялась столетия. Во всех избах традиционно был один и тот же уклад жизни. И это было универсально. Я родилась в такой избе, нас качали в люльке, из нее вылетели, как птенцы из гнезда, в большую жизнь мои сестры и брат.
Все получили высшее образование, стали врачами, учителями.
А ведь спали на печи и полатях. Вот в чем парадокс. Сегодня иной сынок живет в хоромах и не знает таблицу умножения. Когда отца после войны направили бухгалтером в другое село, родители купили старый кержацкий дом, которому уже тогда было 70 лет. Да мы прожили в нем сколько, пока не разлетелись. Отцу с матерью колхоз поставил потом пятистенник, но в памяти моей все живет та русская изба. Она была просторной и очень светлой. Половину избы занимала русская печь. За печью был ход по лестнице в подвал – подполье по-нашему. Подпол тоже был очень глубокий и просторный. Мы, маленькие дети, ходили там, даже не сгибаясь. Осенью с улицы ставили в отверстие деревянный желоб и засыпали в это подполье до 1000 ведер картошки. Огород был немеренный. Он уходил от ограды до самого берега Каменки и был удобрен на века, т.к. переселенцы по берегам рек держали много скота. Я помню, когда переехали, мама все удивлялась:
-Да это че такое? Земля – сплошной чернозем. Ноги утопают в ней, какая рассыпчатая. Все рождается и прет, как на опаре.
Земля была в радость нашей большой семье. Осенью крупная, гладкая картошка, как маленькие поросята, лежала в больших ворохах. А мы приходили из школы и ссыпали ее по желобу в подпол. Малышам насыпали в мешок по ведру, большим - по два. А отец носил мешками. На завалинку складывали тыкву на всю зиму.
Если сейчас сердцем кухни называют холодильник, то тогда это была печь.
Я даже не знаю, как подступиться к ее описанию, т.к. при воспоминании сразу хочется в морозный день лечь на голые горячие кирпичи, отшлифованные до блеска от такой физиотерапии, и заснуть под вой ветра в трубе.
Над ходом в подпол, наверху, сбоку от печи, возвышался деревянный голбчик, в каждой избе он по- своему имел свое предназначение. Голбчик не нагревался так, как кирпич, и спать было на нем не так жарко.
У одних соседей на голбчике спала бабушка, у других – молодожены, а на печи все грелись по очереди, кто придет с мороза.
В нашей избе для родителей стояла широкая кровать с пологом (занавес), а чуть выше печи, под потолком, были устроены полати на пол - избы. Мы – сестры с бабой Матреной спали на полатях, а брат - на печи. Он настолько оккупировал печь, что не только спал там, для него это была отдельная комната. Он играл там с друзьями в шахматы и другие игры, лепил из пластилина, читал допоздна книги, задернув занавеску и поставив керосиновую лампу на голбчик. В одной избе росли и жили семь человек. Все были на местах, и никогда не было тесно. Летом все дети с бабушкой спали на полу. Закуток от окна до печи звали «кутью». Это на современный манер - маленькая кухня. Чувствуете родство этих слов?
В кути, у печи, кипела вся бабья жизнь, особенно по утрам. Только слышно было, как гремят ухваты, сковородники, да кочерга. Деревянной лопатой ставили в печь хлеб, а потом ею же и доставали.
В безлесых селах печь топили кизяком, рубили чащу по сограм на разжижку. Ничего не сказать о кизяке невозможно, т.к. это адов труд, и все мое детство, летняя пора вспоминаются, как «стряпанье» этих кизяков в самые знойные дни, чтобы он за лето просох. Да и формы для навоза, мы называли их станки, стали тоже достоянием многих музеев.
По очереди бригадир выдавал семье лошадь, и на ней в бочках возили воду из речки (самое любимое занятие), заливали большую кучу из навоза и ждали, когда он загорится. Затем его вилами раскидывали в большой круг по ограде, часто смешивали с конским навозом. И снова из бочки заливали водой. Подросток вел лошадь по кругу, и она топтала этот навоз, пока он не превращался в однородную массу.
Тут уж не зевай, пока не высох. На работу приглашали много народу – взрослые, соседские ребятишки накладывали навоз руками каждый в свой станок, проводили его каждый по своей дощечке, залитой водой, и вытряхивали на траву готовые кирпичи. Каждый считал свои ряды, ставил палочки. Соседи зарабатывали на кизяках или отрабатывали друг у друга со счета. Потом сушили. Через неделю переворачивали. Складывали в шахматном порядке кучи, в которых мы прятались, играя в прятки, потом на зиму - в скирду.
Кизяк горел зимой, как порох. Изба сразу оживала. Во все окна светило солнце, от печи шел жар, а в нее мама ставила на весь день сразу всю еду. Два ведерных чугуна с картошкой мать подхватывала большим ухватом, и на катке они едут в печь для корма свиней. Третий чугунок поменьше, тоже немаленький - на всю семью, суп с мясом или щи. Это не забываемо. Дух от щей стоял, как только откроешь заслонку, такой, что не надо никаких пряностей. Мяса не жалели. Отец сразу перед работой отрубал большой кусок мяса от свиньи, которая лежала целиком в сенях на длинной скамье. Все, кто приходил из школы, с работы, доставали этот чугунок ухватом и наливали щей. За день они настаивались, и я почему – то помню, что, набегавшись на улице после школы, морозным днем, дохлебываешь эти благословенные щи, которые к вечеру становились все вкуснее, и думаешь:
« Эх, еще бы! Завтра бы не заиграться и прибежать домой пораньше».
Следом за щами мама ставила чугуночку с разной кашей – в основном пшенной - на молоке. Это особая песня. Каша разваривалась и томилась в печке до однородной массы, покрывалась коричневой пенкой, и мы ели ее после щей, оставляя для всех, чтоб хватило. На десерт запекали сладкую тыкву. Нет нужды рассказывать, как она запекалась в русской печке. Когда мама уходила на работу, баба пекла из теста от хлебов лепешки на большой сковороде, ставя ее прямо на угли. Одетые, мы ели горячие лепешки с холодным молоком, брали хлеб с кусочком сала и уходили на занятия. В школе тогда не кормили. Когда приходили из школы, в избе стоял ни с чем не сравнимый запах горячего хлеба. Если уж очень не терпелось, можно было сразу насытиться коркой горячего хлеба с салом или с молоком. Но это, как приходилось. В печи был готов уже варенец. Потом мы готовились к урокам, и стихи наизусть я учила, прислонившись к чувалу. В трубе слышался вой ветра, и тогда особенно на душу ложились стихи Пушкина:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя!
«Вся комната
янтарным блеском озарена,
веселым треском трещит затопленная печь»…
На печке, зимой у кого не было бани, мылись люди. Так было и у нас, когда переехали и еще не построили баню.
В кути обязательно была лавка для кухонной утвари и маленький кухонный стол. На нем готовили еду, раскатывали тесто, стряпали.
В углу висел шкафчик или буфет. Наверху, высоко, лежала отцова опасная бритва и большие конторские счеты, кипа документов, т.к. годовой отчет отец делал дома - по ночам. Я до сих пор слышу, как за печкой поет сверчок, а ему вторит ритмичный стук счет. Но нам за занавеской, высоко на полатях, ничего не мешает.
Между окнами большой обеденный стол. Он же и письменный. Над ним сначала висела семилинейная керосиновая лампа, а потом лампочка «Ильича».
В красном переднем углу раньше висели бабины образа, а потом она их спрятала в сундук.
Угол обновила этажерка, на ней наши книги, а на стене – радио. Долго висела черная тарелка. Когда провели радио, и в комнату ворвалась веселая, звонкая песня:
«Загудели, засвистели и запели провода,
Мы такого не встречали, не видали никогда», -
-баба Матрена перекрестилась и изумленно воскликнула:
- Надо же, всего три ребрышка. А как поет!
Вся жизнь в стране, все новости, концерты, спектакли, весь мир в далеком сибирском селе открывался через радио.
Вечером, если отец не читал нам вслух какую – то книгу, мы прилепляли свои русые головы вокруг этой «тарелки» и слушали «Театр у микрофона».
До этого надо было все управить, выполнить все поручения, т.к. оторвать нас от радио было невозможно.
«Тарелка» давно ушла в музей, вместо нее дети сидят у компьютера. Жизнь идет, все движется, все повторяется.
Хотелось бы отдельно сказать о сундуке. У нас, их было два. Один – огромный для всей семьи, и маленький – для бабы. Там лежал заветный смертный узелок, который трогать было нельзя. Сундук был и сиденьем и спальным местом для заезжего гостя. Конечно в таком «шифоньере» невозможно было сразу что - то найти, а если ищет быстро каждый, понятно, что там было. Но отцу рубашки строго гладились, а также каждый день - белый воротничок на форму и пионерский галстук.
Мы разжигали утюг, дули на угли сквозь дырочки или махали им на улице, пока не разгорится, и гладили одежду. Потом пошли утюги, которые грели на плите. Теперь это все - в музее.
Первое впечатление от сундука я получила года в 4 – 5. Мы жили еще в Красном – Яру, и я освоила тропинку к бабушке Лебедихе. Так, по - уличному, звали мамину маму. Я часто была у нее. Все говорили, что в молодости их семья была небедная, и баба Лебедиха была большая форсунья.
Вот она открыла сундук, там все лежало аккуратными стопками, сбоку в ящике – много тюрючков с нитками. Когда нитки заканчивались, брат играл этими деревянными тюрючками, как солдатиками.
Затем она надела кремовую батистовую кофточку и пунцовую юбку из тафты. Юбка хрустела, колыхалась на бедрах и переливалась на солнце. Я впервые видела это великолепие.
Потом, как мне показалось, она вышла на улицу и поплыла в магазин.
Сундук был всегда на маленьком замке. А тут баба Лебедиха его не закрыла. Я открыла крышку и с изумлением уставилась на внутреннее царство. Красивые тканые скатерти нежных тонов, блузки с маленькими перламутровыми пуговицами и кружевом, несколько юбок из сатина, плотного шелка и даже одна - из парчи.
Но больше всего меня поразило, что изнутри сундук был весь обклеян различными афишами для кинофильмов тех лет.
Мамин младший брат был киномеханик, и потом я уже видела рулоны этих афиш.
Читать я еще не умела. Но красивые артисты в необычных одеждах поразили мое воображение. Смеясь, с крышки прямо на меня смотрела блестящая Любовь Орлова, как потом выяснилось, из кинофильма «Цирк».
Роскошная Ларионова, Рыбников, Макарова, Мордюкова, Бернес.
В общем, первое впечатление об искусстве кино маленькая девочка получила из бабушкиного сундука.
На всю жизнь осталась в памяти наша изба, огромная ограда с изумрудной травой, радостные лица родителей, когда встречали, и неизменный ответ на вопрос:
- Ну, как вы тут?
- Да, все путем, дочка, - хотя жизнь была не мед.
И каково же было мое удивление, когда дочка, приехав с Кузбасса, привезла первое письмо из армии уже второго моего внука. Один отслужил, второго забрали.
Письмо подростка, - емкое:
- Служу в Москве, в войсках МВД. В общем, - заканчивал письмо внук, - всё путём, мама.
Я так обрадовалась этому слову, что до сих пор слезы выступают на глазах.
Молодой современный человек через поколение сохранил наш алтайский дедовский диалект: «Все путем, мама!», да так остро лизнул этим словом сердце бабушки, что я не вынесла и после двух фраз с младшим и средним внуком написала этот рассказ.
Провожая детей, я в который раз оглядела наш великолепный поселок. Каждый раз он удивляет ароматом садов, их буйным цветением, далью синих гор, чистейшим воздухом, кружевным инеем на деревьях, и прямо из души вылились строчки:
Алтай, Алтай!
Алтайские просторы!
Горят огнем алтайские жарки.
Здесь небо держат исполины – горы,
И в честь твою звучат мои стихи.