6. Juncta juvant.
Единодушие помогает. (лат.)
Поток рутинной жизни сотворил невероятное: Санников напрочь забыл о том, что он обладает сверхъестественной силой, способной сокрушить любые препоны на его пути, от мелко-бытовых до принципиально-значимых.
Раскованные умные ученики не давали ему скучать, начальство постоянно давало ему повод для протеста, Лена дарила ему счастье.
Все это, вкупе с постоянными заботами о хлебе насущном, он ощущал как полноту жизни.
Соратники по мифической организации «Peace and Justice» почему-то молчали. Вероятно, прослушивая его мысли, они находили их неоригинальными, не заслуживающими внимания, и потому махнули на него рукой, вернее, руками.
После своей, как ему казалось, блестящей победы в кафе у греков Саня почувствовал, что данный уровень исчерпан, а на большее он самостоятельно решиться не может. Он испытал что-то вроде разочарования завоевателя, который покорил множество мелких стран, а крупные ему не по зубам.
Он стал спокойным и уверенным, и в тоже время каким-то вялым и даже равнодушным. Сочетание этих, казалось бы, несовместимых качеств придавало ему шарм усталого, искушенного в житейских передрягах мужчины, готовящегося к решительной схватке с несправедливым миром.
Коллеги, в основном, женская их половина, не преминули заметить разительные перемены во внешнем и внутреннем облике Сан Саныча, и оценили их, эти перемены, весьма неоднозначно. Одна часть коллектива, не трудно догадаться, какая, пала, как подкошенная, будучи очарованной таинственностью и безучастием молодого человека. Другие же или были равнодушны к этим метаморфозам, или зло смеялись над ними, явно завидуя ему.
Естественно, Лене не нравилось ни то, ни другое, а особенно первое, ибо она не раз становилась свидетелем того, как молодые женщины буквально вешались на шею ее Санечке.
Мелкие ссоры и упреки, конечно же, омрачали его жизнь, но не настолько, чтобы он перестал считать ее прекрасной. Он верил в свое скорое счастье, и оно неразрывно было связано с Леной.
Приближался Новый год, уже были выставлены полугодовые оценки, учителя и ученики валяли дурака, готовясь к праздничным вечерам и утренникам. Единственным неприятным событием этой недели был итоговый педсовет, на котором обычно выступал с докладом сам директор.
Юрий Андреевич был милым, чрезвычайно ленивым и умным человеком, а точнее сказать, умным администратором. В учебной работе он целиком полагался на завучей, в хозяйственной - на опытного завхоза, в ведении документации - на свою любовницу секретаршу Дормидонтову. И надо сказать, что он гениально подобрал исполнителей своей воли и был за ними, как за каменной стеной. Имея таким образом уйму свободного времени, он использовал его, как он сам выражался, для «мониторинга рабочего и интеллектуального уровня коллектива». Короче говоря, он скрупулезно собирал все сведения об учителях, от сплетен до милицейских протоколов и выливал этот компромат на головы затурканных педагогов на педсовете.
Почему он открывал эту помойку именно перед Новым годом, никто сказать не мог. Все просто боялись этого чертова педсовета, как страшного суда, на котором определится твоя дальнейшая судьба: ад или рай. Но временной отрезок этого страха был весьма короток: от последнего смешного утренника до шести часов вечера, когда обычно начинались все педсоветы. А на этот раз учителя вообще не успели испугаться: директор почему-то перенес педсовет на четыре часа.
Хотя Саня относился к той категории педагогов, которых Юрий Андреевич терзал смачно и долго, он шел на педсовет совершенно спокойным. Он не знал, что его ждет.
Избежав регламентной процедуры, Юрий Андреевич с очаровательной улыбкой поздравил «дорогих коллег» с наступающим и торжественно-снисходительным голосом, словно сам был президентом, объявил, что правительство подарило трудящимся целых десять дней выходных. Он тут же выразил надежду, что детишки их школы не останутся без интересных мероприятий во время каникул, и - не дай Бог - без разъяснений им правил дорожного движения. «Вы - плохой педагог, если ваш ребенок, то есть, ваш ученик попал под машину», - сурово закончил он свое вступление. «Или плохой водитель наехал на автобусную остановку», - вполне серьезно добавила Изольда Валерьевна, преподаватель домоводства.
Директор не снизошел до ответной реплики, всем своим видом показав, что учителя труда это педагоги второго класса, а потому ничего путного сказать не могут. Затем он приступил к докладу.
После отнюдь не скупой череды цифр в процентах и абсолютных величинах Юрий Андреевич тяжело вздохнул и сказал, что эти показатели не могут устраивать «ни коллектив в целом, ни администрацию, ни, тем более, вышестоящие организации». И предложил найти виновников позорной ситуации.
Именно ради этой части своего доклада он жил и работал. Сначала он поименно заклеймил руссоведов, давших самый низкий процент успеваемости и качества знаний, то есть «четверок» и «пятерок». Виной этому была расхлябанность Натальи Петровны, частенько забывавшей ученические тетрадки в столовой, беспринципность Веры Ивановны, ставившей тройки лучшим (читай: самым богатым) ученикам школы, непрофессионализм Вадима Андреевича, назвавшего на одном из посещенных уроков прилагательное причастием, слабая подготовка к урокам Елены Казимировны, писавшей куцые планы и, наконец, низкий моральный уровень Софьи Соломоновны, которую на Тверской забрала милиция, приняв ее за путану. Правда, это недоразумение на следующее утро было улажено, но проведенная в отделении милиции ночь не могла не сказаться на качестве уроков молодого педагога.
Математикам досталось меньше, но критика была злее. Дело в том, что Юрий Андреевич с первого класса ненавидел точные науки, а вместе с ними и преподавателей этой категории знаний. Именно поэтому он и окончил исторический факультет, обрекший его вкупе с партийностью на раннее директорство.
Математики были выносливы и стойки. Только престарелый Владимир Игнатьевич изредка покряхтывал, когда директор тер в порошок его старозаветную методику преподавания. Остальные хранили гордое молчание, вычисляя в уме процент злопыхательства на единицу директорского высказывания. К тому же они, как и все члены коллектива, знали, что главное - впереди, ибо там всегда были преподаватели иностранных языков.
Если математиков Юрий Андреевич просто ненавидел, то «иностранцев» он ненавидел жгуче, завидуя им в душе самой черной завистью. Он не мог понять, почему у него на уроке сидят тридцать поголовно нелюбимых им шалопаев, а у этих аристократов от педагогики всего десять. Посещая уроки преподавателей иностранного языка, Юрий Андреевич ощущал себя полным обломом, так как по причине частой смены школ из-за вздорного характера своей мамы, он изучал аж три языка, не выучив даже основ хотя бы одного из них. Поэтому он никогда не проводил разбора посещенных у «иностранцев» уроков, опасаясь выглядеть в их глазах круглым дураком.
Санников с легким замиранием души ждал, когда же директор перейдет к его персоне. Но это было не ожидание страшного суда, а скорее - предвкушение удовольствия. Ну, разве это не наслаждение - услышать о себе, что ты сорвал такой важный этап урока как опрос учащихся, выставив за урок всего три оценки, и подняв с места всего семь учеников из одиннадцати, причем Ковалеву шесть раз, а Векшина ни разу, что процент качества знаний у тебя самый низкий в школе, и нетерпимо низкий среди учителей иностранных языков: только четверо учащихся не имеют «троек». И это при наполняемости класса в одиннадцать учеников!
Но, к глубокому Саниному разочарованию Юрий Андреевич ограничился лишь одним незначительным замечанием по поводу несвоевременной сдачи в учебную часть планов учителем А.А. Санниковым. Свой основной удар по «иностранцам» он решил нанести в другом направлении.
Это направление было юным и беззащитным. Учительница французского языка Маргарита Эдуардовна Рязанцева пришла в школу в этом учебном году и сразу столкнулась с самой откровенной травлей со стороны учеников. Она, как выражалась администрация, «не умела держать дисциплину в классе».
Через месяц она уже была готова бежать из школы куда глаза глядят, но тут неожиданно явился прекрасный избавитель в лице ученика 11-го класса «Б» Сережи Прохорова. Он был действительно по-мужски красив, к тому же смел и силен, так как посещал секцию какого-то японского единоборства, названия которого никто толком не знал.
Сережа заходил в те классы, где работала Маргарита и, не стесняясь ничьего присутствия, предупреждал всех, кто посмеет травить ее, что они будут иметь дело с ним.
И травля прекратилась, а Маргарита Эдуардовна влюбилась в Сережу Прохорова. Ее огромное чувство было взаимным. Они оба приходили в школу раньше всех и как веронские влюбленные безумно целовались в пустом кабинете французского языка.
Об их романе знали все: учителя и технические работники школы, родители Сережи и Маргариты Эдуардовны. Кстати, на совместном семейном совете уже было решено сыграть свадьбу сразу после Сережиных выпускных экзаменов, что, правда, должно было произойти тоже сразу после рождения ребенка.
Но главное заключалось в том, что об этом до самого Нового года ничего не знал руководитель школы. Когда же он узнал, он был потрясен и разрушен. А узнал он об этом от своего высшего начальства, то есть главы департамента образования города Москвы. Нельзя сказать, чтобы министр ругался или грозил Юрию Андреевичу увольнением. Напротив, тон его разговора был благодушен и даже несколько фриволен: мы, мол, здесь наверху ценим вашу заботу о демографическом равновесии в стране, но вы все-таки позаботьтесь и о моральной стороне случившегося. Ведь может статься, что вы там все переженитесь со своими учениками, и будет не школа, а семейный дом во главе с дедушкой Юрой.
Юмор у министра был явно черный, и Юрий Андреевич затосковал, а потом обозлился. А потому следующая часть его доклада на педсовете была шедевром в жанре обличительного памфлета.
После слов (по нарастающей): «безответственность», «немыслимое легкомыслие» (явная тавтология), «позор», он наконец произнес слово повергшее всех в ужас - «разврат!»
Даже Саня, полный безучастности и равнодушия к происходящей экзекуции, вздрогнул, услышав это, и обернулся, чтобы взглянуть на Риту, сидевшую за последней партой. Он увидел лишь совершенно белое ее лицо и огромные, широко раскрытые глаза.
Саня резко повернулся к Юрию Андреевичу, который как ни в чем не бывало продолжал клеймить юную преступницу, не чувствуя, что в классе после произнесенного им страшного слова наступила стерильная тишина.
«А теперь спросите себя, - высоким голосом взывал он к разуму подчиненных, - смогли бы вы доверить своих детей этому, с позволения сказать, педагогу?!» Он даже указал пальцем по направлению к последней парте среднего ряда, не поднимая головы и не отрывая глаз от текста.
Этой секундной паузы Санникову хватило, чтобы прервать взбесившегося докладчика. Совсем негромко, но отчетливо и дерзко он произнес всего три слова:
- Хватит, Юрий Андреевич!
Молчание присутствовавших стало еще более гнетущим, так как умолк единственный источник звуковых колебаний.
А в голове у Сани уже вызревал отчаянный план: «Сейчас директор обрушится на меня, обвинив в срыве педсовета, а я вежливо извинюсь и предложу продолжать доклад, сказав, однако, напоследок: «Но помните, я вас предупредил». Спустя минуту после того, как он приступит к чтению доклада, он уснет спокойным глубоким сном.
Но события начали развиваться по другому сценарию.
- Действительно, хватит! - раздался басистый голос химички Ирины Петровны. - Вы позволяете себе слишком много, забывая, что вы всего лишь руководитель коллектива, а не царь и Бог, и даже не представитель полиции нравов!
Преподавательница истории Нина Сергеевна выразилась менее вычурно, но более внушительно:
- Вы хам, Юрий Андреевич, я вам прямо скажу. Обыкновенный трамвайный хам! Обидели человека, совсем еще девочку и радуетесь!
- К-к-то вам дал п-п-раво порочить честных людей? - раздался вдруг голос учителя изобразительного искусства Валерия Ефимовича, который даже на уроках говорил крайне редко.
Сидевшие за первой партой молодые преподаватели физкультуры Леня и Веня прокричали хором:
- Долой самодурство!
Юрий Андреевич воспринимал происходящее как нечто нереальное. Он не мог даже в страшном сне представить себе, чтобы хотя бы один член его коллектива посмел сказать подобное прямо ему в лицо. А здесь все поголовно ощетинились против и, ничего не опасаясь, уничтожают его не только как руководителя, но и как личность. И она, его личность, вдруг приобрела какие-то убогие серые очертания, словно прежний Юрий Андреевич внезапно испарился, а на его месте оказался затурканный несчастный бомж.
Но его растерянность и жалкий вид не вызвали, однако, сочувствия у нападавших, а, напротив, придали их натиску дополнительную энергию и силу.
Теперь уже кричали все, но Саня уже не прислушивался к выкрикам, так как пребывал еще в большей растерянности, чем сам директор. Его всемогущее вмешательство оказалось невостребованным под стихийным давлением масс. И он не знал, радоваться ему или грустить по поводу собственной ненужности в решении такого важного вопроса - защите человеческого достоинства от вышестоящих хамов. Но тут он услышал хорошо знакомый голос, который призывал митингующих коллег к решительным действиям и одновременно - к порядку.
- Товарищи! – взывала взобравшаяся на стул его подруга Лена, вспомнившая, вероятно, сцены из фильма «Броненосец Потемкин». - Я предлагаю разойтись сейчас по домам и на работу выйти лишь после того, как нам сообщат об увольнении господина Исаева с поста директора школы!
- Ура! - сразу же закричали Леня и Веня, и их поддержал одобрительный гул всего коллектива. Все дружно встали и моментально разошлись, и в кабинете остались только двое: Юрий Андреевич, стоявший у доски с докладом в дрожащей руке, и Санников за первой партой.
- Вот, что вы наделали своим необдуманным демаршем, - промолвил наконец директор слабым голосом.
- Могло быть и похуже, - философски заметил Саня и удалился вслед за взбунтовавшимся педсоветом.
Выйдя в коридор, он увидел, что его коллеги стройной колонной двигались к выходу, возглавляемые отчаянно жестикулирующей Леной.
Он не стал догонять их. Чувство непонятной ревности непонятно к кому и непонятно за что охватило его, и на душе стало нехорошо и тоскливо. Немного подумав, он вынужден был признаться себе, что это было сожаление об упущенной победе…
… Голос Улафа раздался у него в голове внезапно и громко.
«Добрый вечер, сударь, - четко произнес он, и Саня понял, что его шведский друг снова перешел на чтение романов Достоевского. - Как изволите поживать?»
Затем он неожиданно прыснул и голос его стал насмешливо-едким: «Что это у вас произошло нынче вечером? Вы были так расстроены и печальны, что я решил придти вам на помощь. Будьте добры, посвятите меня в перипетии вашей школьной жизни».
Саня повел себя крайне невежливо, пробурчав вслух: «Я хочу спать. И вообще, какого черта я должен рассказывать вам о моих школьных делах? Это тоже входит в обязанности членов нашей организации?».
Он чуть не сказал «вашей организации», но вовремя спохватился.
Улаф ничуть не обиделся на грубый тон Сан Саныча, и было похоже, что он прекрасно знает о происшествии на педсовете. Это было немудрено, так как Саня неоднократно прокручивал в голове подробности «бунта на корабле». И швед не стал скрывать этого и продолжал веселиться, наслаждаясь подробностями коллективного противоборства педагогов элитной школы.
«Вы были великолепны, - восхищался он, не скрывая, однако, тонкого сарказма в своем панегирике. - И не надо печалиться, что ваши коллеги отобрали у вас заслуженную победу. Этот случай просто доказывает тот факт, что нашим людям нужен лишь яркий пример, чтобы они проснулись и потребовали справедливости. И таким примером сегодня были вы. Благодаря этому, удалось избежать прямого насилия, а это многого стоит… Не ворчите. Ложитесь спать и чувствуйте себя героем».
«Действительно, какого черта?...- подумал Саня и пнул ногой баночку из-под «Пепси-колы». - Что это я нагоняю тоску на самого себя, как-будто мне делать больше нечего? Воля народа – высший закон».
Он улыбнулся, вспомнив, что с этой фразы начинал все свои лекции Борис Иванович Крюков, преподаватель истории Великобритании. Он даже как будто услышал его густой, насмешливый голос с удивительным вологодским оканьем…
Restitutio 6 .
Возвращение к прошлому
Борис Иванович Крюков был родом из Великого Устюга, чем он очень гордился и обязательно рассказывал на лекциях были и небылицы об этом удивительном городе, не имевшие никакого отношения к истории Объединенного Королевства.
Его речь, казалось, состояла из одного гласного звука «о», который, однако, необыкновенным способом куда-то бесследно исчезал, стоило ему заговорить по-английски.
А по-английски он публично заговорил, спустя год после первого знакомства с группой. Надо сказать, что особой популярностью он у студентов не пользовался. Правда, на первом курсе они с удивлением отметили нетрадиционное, а, вернее сказать, не школьное произнесение им английских имен собственных. Он не смягчал звук «л» в словах Нельсон и Кромвель, а фамилию Ньютон произносил с ударением на первом слоге. За это его зауважали, но не более.
Ту лекцию, на которой Борис Иванович завоевал любовь поголовно всех студентов и студенток группы, он, как обычно начал с Великого Устюга. С огромным воодушевлением и сиянием в глазах он сообщил слушателям, что нашел в интернете фамилию английского купца, посетившего его родной город аж в пятнадцатом веке и покупавшего там - что бы вы думали? - меха! И тут же он показал студентам с десяток портретов королевских особ и знатных вельмож туманного Альбиона тех времен, одетых в роскошные меховые одежды, и заверил всех, что это меха устюжанского происхождения.
Сидевший позади Эдик Суржанский громко хмыкнул и, не понижая голоса, обратился к Сане по-английски:
- Listen, Sunny! I think he is a stupid rapturous old buzzard, isn’t he? (Слушай, солнышко. Я думаю, что он глупый восторженный старый болтун, не так ли?)
На первый взгляд, он не успел закончить своей фразы, как в гулкой аудитории раздался размеренный голос преподавателя. И с первым же его звуком все воедино вздрогнули и замерли: Борис Иванович говорил на чистейшем английском языке, какой они слышали лишь у дикторов ВВС.
- Oh, my sage young friend, you even don’t know how you are right! This old Adam of exultancy and garrulity rose in me when I was a silly simple-hearted boy. Like you now… (О, мой мудрый юный друг, вы даже не знаете, как вы правы! Эта древняя тяга к восторженности и болтливости стала закипать во мне, когда я еще был глупеньким, простодушным мальчиком. Как Вы сейчас…)
Он извинился, но уже по-русски, за то, что невольно назвал Эдика глупеньким и простодушным, и продолжил свою лекцию о правлении династии Тюдоров. Но его краткий спич на английском языке не давал покоя слушателям, и они нашли повод прервать его и начали расспрашивать, откуда у него столь безупречное произношение и запас слов, какой им только снился.
Борис Иванович сначала смутился, затем хитро усмехнулся и сказал, что это длинная история, и он расскажет ее как-нибудь в следующий раз.
Тогда восторженная аудитория высказала мысль: а почему бы ему ни читать лекции на английском языке. Крюков сказал, что это прекрасная мысль, после чего как-то уж слишком простодушно посоветовал им сходить с подобным предложением в деканат.
В деканате сидел добрый, улыбчивый Семен Апполинарьевич Турчинский. Радостно выслушав гонцов от группы А –11- ПР, он достал из ящика необъятного стола пухлую папку, скоренько открыл ее в нужном месте и, ткнув розовым пальчиком в нужную строку, объяснил неразумным студентам, что, согласно учебному плану, лекции по истории страны изучаемого языка читаются на русском языке и, что выдающиеся способности Бориса Ивановича Крюкова никак не могут повлиять на изменение этого важнейшего документа.
Именно этот инцидент с посещением деканата послужил поводом к сближению Бориса Ивановича и Сани.
Ясно, что никто из гонцов не стал рассказывать преподавателю о результатах похода к руководству факультета, дабы не огорчать полюбившегося им доцента. Тот, в свою очередь, тоже не проявлял никакого любопытства, продолжая читать лекции на родном русском языке, и лишь изредка вкраплял в них английскую речь, давая слово героям английской истории: Кромвелю, Марии Стюарт или Елизавете 1.
Но однажды Саня, перед самой зимней сессией, зашел в читальный зал институтской библиотеки, набрал груду книг и только тут заметил, что все столики заняты. Он стоял, опершись о стену, выискивая глазами так необходимое ему место, как вдруг услышал громкий шепот:
- Санников, идите сюда. Здесь есть место для вас.
Саня оглянулся. В углу за столом, предназначенном только для преподавательского состава, сидел Борис Иванович Крюков. Заметив нерешительность Сани, он махнул для убедительности рукой, вышептывая:
- Сегодня здесь никого не будет, садитесь.
Саня сел. Борис Иванович склонился к его уху, доверительно шепнул:
- У них сегодня банкет, обмывают докторскую Турчинского. Так что чувствуйте себя свободно.
Сане было любопытно, почему же это доцент Крюков не присутствуют на столь знаменательном событии, связанном с докторской диссертацией его коллеги, но спросить об этом он не решился.
Они работали вплоть до закрытия библиотеки, когда лампы на стенах стали медленно гаснуть, и в зале появились уборщицы.
На улице было тихо и морозно, падал пушистый отвесный снег.
- Ну, что, пробежимся до метро? - бодро предложил Борис Иванович, но в это время с проезжей части улицы раздался мелодичный женский голос, произнесший по-английски замечательную фразу:
- Mister Kryukoff, well met! Wrong time you picked to saunter. (Мистер Крюков, рада вас видеть! Плохую погоду вы выбрали для прогулки).
Вплотную к тротуару, в трех шагах от них был припаркован роскошный черный «Опель», из открытого окна которого выглядывало миловидное личико жгучей блондинки лет тридцати пяти.
Произношение говорившей было безупречным, и Саня сразу определил в ней иностранку. Но Борис Иванович, как не странно, отозвался по-русски:
- Привет, Китти! Как ты здесь оказалась?
Собеседница, вероятно, почувствовала, что мистер Крюков не хочет общаться с нею на иностранном языке, и тоже перешла на русский:
- Жду тебя, старый обманщик. Кто обещал мне показать Углич? Я ждала твоего звонка целый месяц, и черта с два, так и не дождалась.
Она прекрасно говорила по-русски, но в ее речи все-таки слышался слабый акцент.
- Помилуй Бог, Китти, - виновато, по-вологодски заворчал Борис Иванович, - чай, не ближний свет, Углич-то. Куда по такой погоде?
- Ладно, прощаю, - великодушно вздохнула Китти, - садись, поедем к Горбуновым. У них сегодня барды собираются. Не ахти какие знаменитые, но все-таки барды. Ты же знаешь, я балдею от их песен, как от наркотиков.
Удивительно, но даже русский слэнг очень шел ей, и Саню охватывало какое-то необычное чувство любопытства и симпатии к этой женщине.
Но еще больше удивил его Крюков. Он потоптался рядом с машиной, глядя себе под ноги, и неожиданно произнес:
- Ты знаешь, Китти, я не один. Познакомься, это мой студент, Александр Санников.
- Ну, и прекрасно! - закричала женщина и протянула из окна руку в черной перчатке. - Миссис Китти Локхарт. Надеюсь, вы, Александр, не откажете даме сопровождать ее на званый ужин?
Саня пожал тонкую теплую руку и мужественно пробормотал:
- Буду очень рад. Если это, конечно, удобно.
- Для меня нет понятия «неудобно», молодой человек, - беспечно и весело отозвалась Китти и тут же обратилась к Крюкову, - Ну, вот видишь, старый сачок, тебе не удалось отвертеться. Come on! (Поехали!)
Китти вела машину отчаянно лихо, то и дело бросая ее в стороны, чтобы обогнать попутный автомобиль или не столкнуться со встречным. Борис Иванович снова благодушно заворчал: было видно, что ему импонирует такая манера езды его приятельницы, но как педагог со стажем он терпеть не мог расхлябанности и нарушения правил уличного движения.
Неведомые Горбуновы жили у черта на куличках, где-то за Беляевым. Китти долго кружила между многоэтажек прежде чем нашла нужный дом. При этом она ругала русских градостроителей и английское неумение ориентироваться в сложной обстановке.
Они поднялись в обшарпанном лифте на пятый этаж, где у одной из дверей стояли березовые чурбачки. Китти устало присела на один из них и приказала Крюкову:
- Звони. Твоя любимая Елена, увидев тебя, будет счастлива до слез.
Дверь открыла миниатюрная женщина с огромными глазами, одетая в толстый свитер и джинсы. Ее лицо действительно осветилось радостью при виде Бориса Ивановича, она даже попыталась обнять и поцеловать его, но этому помешала Китти. Она оттолкнула Крюкова в сторону и, раскинув руки, громко приветствовала подругу:
- Здравствуй, маленькая хозяйка большого сумасшедшего дома! Ты чего это так утеплилась? На север что ли собралась?
Елена виновато улыбнулась:
- Нет, просто Юрка сжег какой-то свой станок, то есть электромотор. В квартире вонь страшная, вот мы и пооткрывали все окна перед приходом гостей.
В квартире действительно было смрадно и холодно. Там их приветствовал провинившийся Юра, муж хозяйки, белесый неприметный мужчина неопределенного возраста и несколько гостей, имевшие неосторожность приехать пораньше. Саня заметил, что все присутствовавшие хорошо знали Китти и Крюкова и относились к ним, как к родным.
Раззор и холод в «большом сумасшедшем доме», как назвала Китти квартиру Горбуновых, возмутил ее, и она тут же принялась командовать. Отправив гостей и хозяев на кухню, она велела принести в гостиную все вентиляторы, которые только найдутся в квартире и по соседству. Через десять минут противный запах сгоревшей электропроводки исчез, окна были закрыты, и как раз к этому времени появились долгожданные барды с гитарами и огромным тортом.
Расположились в гостиной, кто где смог: на стульях, табуретках, на полу. Только бардам был предоставлен роскошный кожаный диван.
Пили белое сухое вино, закусывая тортом, слушали удивительные наивные песенки, в основном, о Севере и походах, говорили мало.
Крюков явно грустил, растроганный воспоминаниями, навеянными бардскими песнями. Он вздыхал, яростно хлопал исполнителям и налегал на вино. Сане тоже понравились безызвестные авторы песен о тайге и дорогах, но ему пришлось не по душе их снисходительное отношение к публике: мы, мол, вот такие, а вы видите мир только из окошка многоэтажки.
Потом был небольшой антракт, пошли курить на кухню. Курили молча, ничего не обсуждая: ни песни бардов, ни житейские проблемы. Саня и Борис Иванович стояли у окна, глядя на разлив огней большого города. К ним с трудом пробилась Китти, почему-то заговорила шепотом:
- Слушайте, мальчики, я дико извиняюсь, но вам придется ехать домой на метро. Я наклюкалась этого винища под завязку. Оно коварное, как восточная женщина, как Шахерезада. Сначала оно ласкает, а потом берет над тобою власть.
Ее русский под влиянием винных паров явно дал сбой. Крюков сразу же поспешил успокоить ее:
- Ну, конечно же, Китти, никаких проблем. Доберемся как-нибудь, нам не впервой. Мы сейчас прямо и пойдем, а то метро закроют.
После последних слов Китти затосковала. Она жалобно взглянула в глаза Борису Ивановичу и еще жалобнее попросила:
- Крюков, можно я дам тебе денег на такси?
- Ты о чем, родная? - искренне возмутился Борис Иванович. - У меня есть деньги на такси. И даже на самолет. Но мы с Саней поедем на метро, потому что это самый демократический вид транспорта.
Было заметно, что вино повлияло не только на Китти.
Ушли по-английски, воспользовавшись суетой по поводу начала второго отделения. В лифте Борис Иванович снова заворчал по-вологодски:
- Нехорошо мы с тобой поступили, Санников. Ленка теперь меня вконец запрезирает. Сколько это мы с ней не виделись-то? Считай, два года. И я этак позорно сбежал, не поговорив даже.
На улице все также лепил снег. Почти бегом они направились к станции метро «Коньково», у них еще была надежда успеть на последний поезд.
Станция метро была огромной и пустынной, а пожилая «красная шапочка» на перроне сонной и добродушной.
- Припозднились, бедолаги, - посочувствовала она. - Ну ничего, через две минуты будет последний поезд, уедете.
В вагоне, лишь только поезд тронулся, Крюков вдруг неожиданно спросил:
- Так что вам в деканате сказали по поводу моих лекций?
Саня все еще был под впечатлением необычных событий сегодняшнего вечера, и потому ответил равнодушно, не придавая никакого значения своим словам:
- Сказали, что ваш прекрасный английский язык никак не вписывается в учебный план факультета.
Ни с того, ни с сего Борис Иванович вдруг грохнул кулаком по двери вагона, у которой они стояли:
- Кретины, думают обо всем, только не о пользе делу! И когда же они поумнеют, дуралеи.
Не ожидавший такой реакции, Саня решил отвлечь Крюкова от его мрачных мыслей вопросом, который не давал ему покоя весь этот вечер:
- Извините, Борис Иванович, а кто такая Китти Локхарт?
На его удивление Крюков помрачнел еще больше, но после недолгой паузы отрывисто ответил:
- Это моя жена. Моя бывшая жена.