- А, чёрт! – Горохов с досады выругался вслух, вызвав шквал любопытно-осуждающих взглядов. Устриц не было. Ценник был, устрицы отсутствовали. Значит, уже раскупили… Горохов прошел к выходу из магазина, попутно вынув и поставив на полку ставший теперь ненужным кефир… Резко развернулся, и, печатая шаг, пошел в вино-водочный отдел. Взял пару пива, пакетик луковых колец и двинул на кассу…
Горохова звали Славой. Слава Горохов. Точнее – Вячеслав Анатольевич, заместитель генерального директора по закупкам одной немелкой конторы, занимающейся запчастями к сельхозтехнике. И кефир к устрицам был как раз кстати, с ума он не сошел. Потому что Слава не собирался покупать осклизлые студенистые комочки в раковинах, он хотел всего одну устрицу… с маком и шоколадной помадкой. Зачем? А так… вчера Горохов после работы заехал в этот супермаркет забить холодильник и увидел их – устриц. И сразу вспомнил. Весь этот нудный нескончаемый день он жил только одной мечтой – что он купит себе одну, приедет домой, нальет стакан кефира, откусит душистую сдобь, и сразу вернется то ощущение счастья и беззаботности, осенне-листвяной легкости и будоражащей кровь влюбленности, как много лет назад… Не судьба.
Да и ладно. Ни к чему это всё. Воспоминания, сожаления… Умерло и похоронено. Закрыто на семь замков и забыто. Поднять руку и опустить с известными словами, делов-то! Пиво и футбол по кабельному, мягкость дивана и уют гостиной, где всё ровно по его холостяцкому вкусу (ни одна из мимо- и не очень мимолетных подруг, как ни старались, разрушить его так и не смогли), и вот часа через полтора он опять станет нормальным сорокалетним мужчиной. И думать забудет про какие-то устрицы, и про Алинку…
Осень. Почему она - золотая? Весна – зеленая, лето – жаркое, зима – снежно-белая. И только осень бывает поистине золотой. Как время… Золотое было время. Горохов всегда удивлялся, почему Алинка всегда ассоциировалась у него с осенью. Вроде не рыжая, не золотая… Был горький запах раздавленных мокрых листьев, желтизна и под ногами и вверху и ощущение легкости, прозрачности какой-то, невесомости, как всегда в это осеннее время – листья уже успели пожелтеть, но опали ровно настолько, что березки и клены стали выглядеть только наряднее и стылый воздух стал еще звонче. И была она – первокурсница. Для третьекурсников, каким и являлся тогда Слава, первокурсницы были легкой и желанной добычей, особенно такие – из глухой провинции. Только не она… Слишком невидной была. Росту не большого, но и не маленького, ни толстая, ни худая, волосы не короткие и не длинные, ни бука, ни звезда. И училась в основном на четвёрки. Словом – взгляду не за что зацепиться. Только вот глаза были большие. Про такие говорят – оленьи, но для этого они вроде должны быть карими… У нее были серые. Просто большие серые глаза, глядящие из-под длинной челки… с детской наивностью? Нет, старо, избито, не годится для его Алинки. Всё не годится. Потому что, несмотря на свою обыкновенность и среднестатистичность, Алинка не была обычной первокурсницей.
Славка увидел ее возле хлебного ларька, где голодные студенты частенько перехватывали какую-нибудь булочку в перерывах между парами. Она стояла и ела что-то, и над губой у нее темнело пятнышко. Славка сначала подумал – родинка. Потом пятнышек стало два, и он понял, что это помадка. Ему вдруг сильно, непреодолимо сильно захотелось подойти и стереть эти пятнышки, коснуться пальцами этого милого наивного лица и облизнуть их… Вместо этого он подошел, засмеялся и сморозил какую-то глупость, проклиная себя за стеснительность. Алинка дожевала булочку (потом он узнал, что эта маковая завитушка с шоколадной помадкой называется устрица) и… засмеялась! Горохов растерялся, уже настроившись, что будет отшит… и пропал. Совсем пропал.
Встречаться «по-серьезному» они могли не так часто. Для этого нужно было, чтобы совпали два фактора – Алинкины соседки по комнате уехали в свою Тьмутаракань на выходные и на вахте дежурил Ильич. Вообще-то его звали Александр Ильич. Был он благообразным стариком, чем-то напоминавшим Корнея Чуковского. Поставленный блюсти, в том числе, добропорядочность вверенных ему молодцев и отроковиц, он справлялся с этим поистине виртуозно! Знал наперечет все уловки, к которым прибегали, желая провести в общагу милого или даму сердца. Девчонки бегали к мальчишкам с просьбой провести кавалеров как друзей, те, соответственно, к ним с подобными просьбами. Алинке и бегать не надо было, Славкины однокашники жили с ней на одном этаже, и, хочешь-не хочешь, обо всем догадывались. На вахте полагалось оставлять паспорт и говорить, в какую комнату идешь, и дотошные вахтеры время от времени ходили по комнатам и выкликали засидевшихся гостей. Если гость не выходил, или выходил совершенно из другой комнаты, у гостеприимных хозяев могли быть неприятности… Ильич знал повадки каждого своего подопечного. К Татьяне из 402-й, например, постоянно мужики ходят. И ведь каждый раз комнаты разные говорят, заразы… Но и он, Ильич, не промах. Захватывая страждущего парубка с собой, он медленно, частью из-за ревматизма, частью из вредности тащился на указанный этаж, заставляя гостя скрипеть зубами за своей сутулой спиной и в комнате, в которую якобы направлялся посетитель, устраивал перекрестный допрос. После оглушительного разгрома противника он уводил гостя, не забывая постучать по пути в Танькину дверь и с ехидцей спросить, не она ли сегодня дежурная по этажу?
Горохова Ильич почему-то полюбил сразу. Еще когда тот и правда ходил к однокурсникам. А увидев его один раз случайно на улице с Алинкой, понял всё.. Понял, почему эта тихая и невидная девчушка в последнее время не ходит – летает, не говорит – щебечет, как и без того славная студентка стала с ним, стариком, еще приветливее. Наверное, увидел глаза Горохова, смотревшие на Неё – сумасшедшие, одновременно радостные и печальные, наивные и скептически-оценивающие… и вспомнил себя, молодого, вспомнил свою Аннушку, завоевать которую было делом чести. Всё там было – и любовь, и хотение, и прикидки – а какой женой она будет? Хорошей была женой… Сталбыть, серьезно всё у парнишки. Раз так – пускай милуются, решил старик и с тех пор Горохова, если поблизости никого не было, стал пропускать, даже не требуя паспорта и не вызывая его по прошествии допустимого для свидания времени.
Алинкины глаза – вот что всегда поражало Славу в этой осенней девушке. Глаза, которые оставались открытыми даже тогда, когда она с присвистом дышала и тихонечко постанывала под Гороховым, которому в эти минуты хотелось только одного – еще глубже войти в нее, ввинтиться, раствориться в ней, в её в меру мягком и упругом среднестатистическом теле, в её невозможных глазах, стать с нею одним целым, унестись с ней куда-нибудь далеко-далеко в пространство, где не будет ни скрипучей и продавливающейся кровати, ни убогих светло-коричневых стен, ни висящего над душой несданного зачета, а будет только сияющий свет, страсть, нежность и покой. Там-то уж не будет ни слишком поздно, ни слишком рано, никого не волнуют ни прыщи, ни внезапно появившиеся дырки на носках, ни застиранные простыни, ни пара «лишних» кило… Там они будут совершенны, потому что позволят себе роскошь быть собой.
А потом обо всем узнали родители. Отец, небольшой начальник на железной дороге, был в общем-то не против Славиного увлечения. Но вот мать, преподаватель института (не Славкиного, другого) была в ярости. «Ты сначала закончи институт, потом на работу устройся, стаж заработай, кандидатскую защити! Мы с отцом по общежитиям мыкались, пока на ноги не встали, о браке даже и не думали! Кроме того, кто она вообще? Ты – перспективный студент, с твоими мозгами и нашими связями далеко пойдешь, а она? Троечница-провинциалка? Славик, одумайся!» И Славка сник… Романтические планы совместной с Алинкой жизни, которые он с недавних пор с упоением строил, сами собой растаяли под гневными тирадами матери. Они с отцом привыкли к тому, что она всё и всегда знает лучше них, что на ней держится весь дом, без нее они погрузятся в пучину хаоса и т. д. и т. п.
И студенческая любовь стала трещать по швам… Горохов по-прежнему безумно любил эти огромные глаза, этот мягкий характер, ее милые причуды, но от нависшей невозможности совместной жизни становилось так больно, что он стал с Алинкой раздражительным и придирчивым по мелочам. Он то решал бороться за эту девушку наперекор родителям, то пытался отыскать в любимой непривлекательные черты, ту серость, на которую упирала мать, то начинал всерьез задумываться о трудностях студенческого брака. Алинка поначалу пыталась как-то успокоить Горохова, понять, в чем дело, была с ним просто невозможно ласковой, что еще больше раздражало его! Славка стал уклоняться от свиданий, чтобы не мучить ее и себя. Алинка поплакала как-то на мимолетной встрече в институтском гардеробе, сказала, что он, наверное, её больше не любит, и исчезла… Нет, она по-прежнему училась в Славкином институте, но пересекаться им почему-то не приходилось. Горохов перестал ходить к друзьям в общагу, а ей незачем было появляться на этаже, где обретался его факультет. Изредка он видел ее в компании однокурсниц, а может, и не её… Горохов пытался себя убедить, что не её, потому что видеть девушку, которую он фактически бросил, было невыносимо.
Несколько лет спустя у них нашлись общие знакомые, и Слава эпизодически стал узнавать какие-то новости про свою бывшую любовь. Осталась в городе, работала по специальности, вышла замуж, родила… Как еще может сложится судьба среднестатистической женщины. Несколько раз он порывался узнать ее адрес, спросить телефон, хотя бы услышать её голос. Но каждый раз ноющая боль в сердце и чувство вины останавливали его. В самом деле, о чем им говорить?..
Будильник прозвенел как-то особенно противно и резко. Горохов в первый момент удивленно покривился, потом вспомнил о выпитом накануне пиве, вздохнул, как можно медленнее оторвал голову от подушки, сел, потер виски и поплелся в душ…
На работе все было как всегда, сроки срывались, поставщики опять прислали не те прайсы, нерадивая новенькая сотрудница заказала вместо гидроцилиндров гидрораспределители, да еще и перепутала марку… Горохов и не вспомнил бы про обед, если бы секретарша не сказала по селектору, что пиццу уже принесли. «Какую пиццу? Я не заказывал! А вообще… зовите.» Парнишку в желтой кепке достал из термосумки коробку, Горохов выдал ему истребованную сумму, проводил до двери и вернулся к столу. «Надо бы Леночку попросить чайку сделать… а, хрен с ним, так слопаю, потом запью в кафетерии.» Горохов открыл коробку и… сказать – застыл, как громом пораженный, значило бы ничего не сказать.
Потому что вместо пиццы с неведомой начинкой там лежала… устрица. Та самая, которую он так вожделел вчера весь день… а к крышке с внутренней стороны была приколота записка: «Я видела тебя вчера в супермаркете… ты не сердишься? Кстати, я уже два года как в разводе.» И телефон. Лицо Горохова стало медленно проясняться…