ВНИИ РЭ, куда меня направили работать, изнутри понравился мне даже больше, чем снаружи: высокие потолки, широкие коридоры и лестницы. Четыре огромных лифта доставляли сотрудников на все 12 этажей громадного здания, занимающего огромную территорию с тремя внутренними дворами, куда в обед выходили подышать воздухом мои новые сотрудники. Здесь была прекрасная столовая, занимающая весь первый этаж, и актовый зал, вмещающий несколько тысяч человек, своя библиотека с читальным залом и собственная поликлиника. Это был целый город в одном здании, к тому же, строго закрытый для внешнего мира, едва ли представляющего о профиле работы института. Вывесок на дверях не было. От жителей прилегающего к институту района я не раз слышала самые невероятные и нелепые предположения относительно назначения здания, вплоть до существования под ним атомного завода. Чем действительно занимались мои коллеги, я знала не больше других, хотя и была принята в институт в качестве дипломированного программиста. Словом, типичное НИИЧАВО из «Доживем до понедельника» братьев Стругацких.
Пока я дожидалась допуска к своей загадочной работе, все мои подруги находились при деле. У Вероники родилась дочка Оксана. Еще не испытавшая материнства, я не почувствовала особого восторга от вида младенца и характерного запаха пеленок в Вероникиной квартире. В то же время, я очень жалела, что от моего замужества у меня не осталось даже ребенка, который смог бы наполнить мою жизнь смыслом. Вернуть Толика мне не хотелось, хотя очень хотелось найти ему замену - то ли отомстить, то ли переключиться: опасная глупость, которая не сулила бы ничего хорошего.
Надя вышла замуж за москвича и теперь жила и работала в столице. Надя осталась столь же жизнерадостной и трудолюбивой, как и в нашу стройотрядовскую бытность, она хорошо ладила с соседями по квартире, сама вела хозяйство, лаской и терпением переделывала своего, далеко не идеального мужа, что у нее неплохо получалось. Надя стала живым укором мне, ничего не сумевшей изменить в своем замужестве.
Таня уехала по распределению в Калининград и работала в редакции «Калининградской Правды». Она писала мне, что собирается выйти замуж без любви: нашелся человек, сделавший ей предложение. Я не отговаривала подругу: тогда мне казалось, что именно так и надо идти замуж - по здравому и трезвому рассуждению, чтобы не стать марионеткой своих чувств, не зависеть от поступков, слов и отношений любимого.
Когда мы с вершины более зрелых лет мы оглядываемся назад на свои двадцать два года, нам кажется, что это не возраст: в двадцать два - вся жизнь впереди, а молодость авансом дает нам множество преимуществ перед другими! Но как раз молодые больше всего впадают в пессимизм. Я была полна горьких разочарований: все, на что я надеялась, - не осуществилось. Позади остались учеба в институте, защита диплома, короткое и неудачное замужество и даже томительное ожидание допуска к неизвестной работе. Настоящее казалось туманным – меня ожидала встреча со своим первым рабочим коллективом.
Седьмой этаж, где размещалось наше СКБ, был отделен от лестницы дополнительной вахтой с охранником, проверяющим пропуска на входе и выходе. С пропуском в руках теперь приходилось ходить практически всюду, его потеря грозила не только неприятностями, но и невозможностью выйти из здания в конце рабочего дня. Невозвращение в здание с обеда сразу же становилось заметным по наличию пропуска в ячейке проходной, все опоздания здесь автоматически считались «своим счетом» и вычитались из зарплаты в конце месяца, точно, как в такси - сколько набежало, столько и недополучишь. Это не считая выговоров! Даже меня, достаточно пунктуальную по складу характера, это напрягало. Во всей этой строгости было много абсурда: нахождение внутри здания нисколько не обязывало человека усиленно трудиться - платили не за результат работы, а за «отсидку»!
Работа, конечно, была – мы готовили документацию по НИР или ОКР. Рядовые инженеры писали свои разделы по выданным им алгоритмам, доводя до блеска чужие отчеты, и только ведущие создавали нечто относительно новое. При этом вся документация шла под грифом секретности, что создавало массу неудобств и дополнительных сложностей. Так называемый, Первый отдел, контролирующий сохранение секретности, казался мне нашей главной страшилкой: небрежное отношение с документами грозило не только лишением премии (она была невелика), но и допуска, а то и судебной ответственностью. Поначалу, все это очень пугало меня, но потом я привыкла, а проработав на предприятиях ВПК достаточно долго, настолько свыклась со всей этой секретностью и пропусками, что иного себе даже не представляла.
Лаборатория, где мне предстояло обосноваться, находилась за дверью с кодовым замком в середине довольно большого и широкого коридора. Хорошо помню свое первое появление в этих стенах. Комната показалась довольно большой с очень высоким потолком, тремя окнами и тремя колонками столов, развернутых к двери. Она напомнила мне помещение школьного класса. За столами, которых там было не меньше 16-и, сидело пятеро. Один сосредоточенно ковырял в носу, другой неторопливо листал книгу, завернутую в газету, двое в полголоса вели друг с другом беседу, еще один накручивал диск аппарата местного телефона. Столы были пусты - ни бумаг, ни книг, ни каких-либо других принадлежностей. На некоторых незаселенных столах, правда, все же что-то лежало - кепочка, авторучка или сумочка - знак того, что их обладатель вышел на работу и где-то находится. Увиденное меня страшно удивило – я не так представляла себе напряженную научную деятельность. Первое, что пришло мне в голову – мне пока не доверяют! Я новый человек, и они скрывают от меня свою деятельность!
Все оказалось не так страшно. К обеденному перерыву большинство моих новых коллег, бродивших по институту, подтянулись к своим столам, и я успела их разглядеть. Их оказалось 15 - восемь мужчин и семь женщин, все старше меня, не считая одной девушки, только что закончившей техникум и через месяц уходящей в декретный отпуск. Дамы встретили меня приветливо, но равнодушно.
Начальником нашей лаборатории был сухощавый, небольшого роста, подвижный человек лет пятидесяти, с располагающей, приветливой улыбкой и умными глазами с искринкой – Лев Константинович. У него была легкая, «демократическая» манера общения: изредка влетая в нашу комнату из кабинета начальника отдела или с другого совещания, он на ходу шутил со своими сотрудниками и усаживался со своим секретным портфелем за свой стол - поработать с документацией.
Его заместителем и моим непосредственным руководителем был Беляев. Своим высоким ростом, светлыми волосами, огромным покатым лбом и носом с горбинкой, Беляев напоминал мне французского комика Бурвиля. Евгений Николаевич немного заикался, что не мешало ему охотно выступать на всех собраниях, высказывать свое всегда расплывчатое мнение. У него был мягкий характер и отсутствие четких мнений, касающихся его работы, но зато широчайший кругозор в области культуры и искусства. Евгений Николаевич много читал и охотно делился своими открытиями с коллегами. Наша группа занималась математическим моделированием и по роду своей работы часто ездила в командировки в Москву. Весь наш институт (а может быть и вся страна) в то время работал под руководством московских НИИ, и наши инженеры к своему великому удовольствию постоянно навещали столицу – отовариться, побывать на выставках и в музеях, а заодно отчитаться в московских НИИ о выполненной работе.
Описание всех моих коллег может утомить читателя, вспомню лишь самых ярких, типичных, подобие которых можно найти почти в каждом рабочем коллективе советского «ящика».
Типичный партиец и в прошлом общественник - Борис Григорьевич, ведущий инженер и заслуженный пенсионер, не признавал никаких вольностей. Он поражал меня тем, что на любом собрании, на которых он обычно дремал, сидя с закрытыми глазами и даже достаточно громко похрапывая, неожиданно вскакивал и добавлял по существу вопроса несколько формальных фраз в духе времени, после чего снова уходил в свое сонное забытье. За рабочим столом он также дремал, но всегда с неизменной авторучкой в руке и над отчетом, кажется уже много лет раскрытом на одной и той же странице.
Другим уникумом был Тютерев. Правильнее было сказать, что исполняющим обязанности инженера Тютерева была его кепка, которую он клал на свой стол, приходя утром на работу, и тут же исчезал в неизвестном направлении. У Тютерева, как у занимающего большой пост в ДОСААФ, был свободный пропуск, позволяющий ему не оставлять его в кабине у проходной, а свободно выходить и входить в здание в любое время. Что он и делал. Еще раз Тютерев появлялся в нашей комнате уже в конце рабочего дня, когда он забирал свою кепочку и прощался с коллегами. Руководство ничего с ним не могло поделать, разве что чертыхнуться, получив очередное письмо из сторонней организации, где Тютерева хвалили за хорошую общественную работу в масштабах города. Не исключено, что автором этих писем был сам Тютерев, имеющий много полезных друзей в разных организациях.
Самым симпатичным представителем нашего мужского коллектива был Сеня Рабинович, много лет сидевший без продвижения на небольшом окладе старшего инженера, - худой, лысый, с умными и печальными еврейскими глазами. Рабинович был из тех, кто наперекор всей своей нации, не умеет устраиваться в жизни, но с большим юмором относится и к себе, и к тому, что видит вокруг. Это он задумчиво ковырял в носу, когда я впервые вошла в свою лабораторию. В этом его «ковырянии» осуществлялась его скрытая и выразительная форма протеста против своего вечного безденежья, неприкаянности и участия в игре, которой требовала от него жизнь. Сеня был женат на русской - практичной и шумливой, вечно попрекающей его за неумение жить и сожалеющей, что «вышла замуж за еврея, оказавшегося на поверку хуже русского»! На самом деле она его любила, что было неудивительно: у него было на редкость доброе сердце и неподражаемый «черный» юмор, которым он одаривал всех, невзирая на чины и лица. На фоне остальных мужчин, он показался мне самым нормальным.
Среди женщин ярко выделялись три наших обрусевших хохлушки - Валя Демченко, Света Русак и Люда Овченко. Валя и Света были ведущими инженерами и вечно соревновались друг перед другом в своей компетентности. Они заводились по малейшему поводу и наскакивали на Беляева, стараясь перетянуть его на свою сторону, но всегда получали от него одно и то же заключение: «во-о-о-бще-то, Вы п-п-правы!», независимо от полярности их мнения. Так же бурно они обсуждали проблемы воспитания своих дочерей, но, в общем и целом, жили дружно и были отходчивы.
Люда, еще ни разу не бывшая замужем, имела препаршивый характер, часто ссорилась с людьми и была нетерпелива и обидчива. При этом она никогда не держала камня за пазухой. Еще одна тридцатилетняя старая дева – Верочка, всегда одетая по моде, была страшная кокетка и милая язвочкой. Я с интересом наблюдала ее манеру общения с мужчинами - ласковое и шутливое заигрывание, внутри которого обязательно припрятана острая колючка.
Ближе всех по возрасту мне была Лена, молодой специалист, на год раньше меня закончившая «Политех». Ее мама – Яна Комиссарова, некогда блистала на сцене БДТ. Она передала своей дочери живой ум и артистичность. Отца у Лены, так же как и у меня, не было, наши семьи были в чем-то схожи по открытости и трагичности восприятия жизненных ситуаций, по вспыльчивости и отходчивости характеров. Лена глубоко презирала нашу работу в НИИ и необходимость своей трехлетней отработки в нем, она мечтала вернуться в свой Политех - в аспирантуру.
Итак, я оказалась в довольно разношерстном коллективе, не слишком обремененном работой, но живущим собственной насыщенной жизнью, как и тысячи других, таких же производственных коллективов нашего ВПК.
Сблизиться и, наконец, почувствовать себя своей в рабочем коллективе мне помогли наши командировки в Москвудля отладки наших математических моделей. Особой загруженностью эти поездки не отличались - то электропитание в московском НИИ отключат на стенде, то разработчик заболеет, словом, большую часть дня мы оказывались свободны. Наши дамы шли в гости к своим московским родственникам, Лена отправлялась на каток или пляж, в зависимости от времени года, а я знакомилась с Москвой. Москва мне нравилась чрезвычайно и нравилась именно тем, за что ее обычно ругали ленинградцы - своими огромными размерами и толпами людей, половина из которых - приезжие. В такой большой толпе мне почему-то было очень уютно: меня не волновало ни как я выгляжу со стороны, ни то, что я не знаю города. Имея карту метро, я не боялась заблудиться - шла, куда глаза глядят, и по дороге находила интересное. Нигде, кроме Москвы, я не чувствовала себя так свободно, раскованно и легко. Меня никто не ждал, некуда было опаздывать, а город казался мне очень «советским» - понятным мне, я была полностью сама собой в этом большом городе! Совсем не так, как в тихом захолустье, в провинции, где каждый человек на виду и постоянно находится под оценивающим взором местного населения.
Особенно приятными были наши летние командировки. Во время их мы с Леной успели перекупаться во всех московских водоемах: в Филях, на Ленинских горах, в Сокольниках, у Речного вокзала. С каждой своей поездкой я все больше узнавала и влюблялась в Москву. Я пересмотрела там весь репертуар Московских театров, покупая билеты с рук у входа, побывала во всех музеях. В московских универмагах я приобрела многое из одежды и домашней утвари: в родном городе все это было, но не хватало времени для посещения магазинов. Каждый раз я возвращалась в московскую гостиницу, где нас поселяли, за полночь - с переполненными сумками, счастливая, усталая и полная новых впечатлений о Москве.