«Чем держалась Российская империя?
Исключительно своей армией».
Сергей Витте
Посвящается Льву Фельдману
1
Комсоргом роты Левка пробыл неделю. Потом он подрался.
Ему, в сущности, совсем не обязательно было метелиться с армянами. Можно было просто сказать их шестерке: "Езды, пошел ты в …» Как говорил каждый, кто не хотел попасться на армянскую удочку. Но Езды, дремучий чабан-изид, нарочито прилипчиво задирал Левку. Он тупо толкал его плечом и скалил по-обезьяньи зубы.
Чувствовалось, что чабану вообще-то не очень хочется, чтобы Лева разозлился. Но, наверное, этого очень хотели «деды»-армяне, как обычно, прятавшиеся где-то поблизости. Салага Езды тупо силился угодить и вашим, и нашим, и Левка не мог больше терпеть дурацкое гыканье и крестьянские квадратные резцы в четыре ряда. Аид просто вмазал по ним кулаком – и тут же набежали армяне.
Выйдя из госпиталя, Левка был мрачно вызван «на ковер» к секретарю батарейной парторганизации. Подполковник Голохвастенко тух в своем кабинете, как забытый в ящике болгарский помидор, – весь красный и раздутый – то ли от водки (время было послеобеденное), то ли, правда, от возмущения комсоргом. Помолчали.
– Ты что ж, твою мать? – спросил, наконец, партайгеноссе.
Левка молчал.
Парторга прорвало. Его монолог вместил всё: злосчастную драку, происки мирового империализма, два выбитых у Езды зуба, дружбу народов СССР, повесившегося недавно в третьей батарее рядового Бакиева, агрессию израилской военщины против мирных арабских деревень и обмен огнетушителя на самогон капитаном Ивановым. Не был забыт и любимый сюжет подполковника – разлагающее влияние на молодежь зловредных ливерпульских жучков.
– В общем, из комсоргов тебя убирают, – подвел черту Голохвастенко. – Поскольку капитана Иванова... переводят в Монголию, ты назначаешься... начальником клуба.
Некоторое время и сам апоплексический Голохвастенко, и все им произнесенное – казалось Левке экзистенциальным бредом, дисфункцией поврежденной горцами головы. Но друзья-погодки упорно старались вернуть его на почву соцреализма: дескать, раз ты попал в дивизионную номенклатуру, никуда ты, фраерок, теперь от нее не отскочишь.
И, наконец, Левку произвели в завлкубы приказом. А на приказе вся армия держится. Его можно отменить только другим приказом.
2
В клубе был непроходимый бардак. Прежде чем сменять на бутылку первача последний огнетушитель, капитан Иванов пропил три четверти библиотечных книг, половину мебели и, видимо, неплохую чешскую ударную установку, подменив ее кастрюльно-жестяной отечественной. Повсюду, куда не ступала нетвердая с похмелья нога окружных инспекторов, громоздились груды мусора. Крошечная каморка за сценой мелодраматически была завалена не отправленными солдатскими письмами.
На новом месте полагалось прописаться. Пятерки, припасенной Левкой как НЗ, плюс десятки, выделенной художнику Буму на кисти и краски, хватило в аккурат на две бутылки портвейна плюс троим закусить. Арифметика тут была громоздкая, но результат был предсказуем.
Почтарь Буба почти сразу же захрапел, красиво раскинувшись на дивизионной корреспонденции. Белорусский, вроде бы, поляк, он имел фамилию Костовский, а прозвище получил по ассоциации с одесским куплетистом Бубой Касторским, героем революционного сериала «Неуловимые мстители». Почтарил он, конечно, хреново, но знал обхождение, за что был ценим уездными дамами – от привокзальных шалав до супруг комсостава.
Клубный богомаз Бум, напротив, был очень правильный и основательный. Он происходил из трудолюбивых немцев Баумгартнеров, которые при Царе Горохе по маковку осели в тучных казахстанских черноземах, не чая теперь, как бы из них выбраться. Бум был отягощен фундаментальными проблемами бытия и быта. Так, он ясно понимал, что Восточный Казахстан есть плохо, а Западная Германия есть хорошо. Но он совсем не понимал, как можно выехать на историческую родину, прихватив с собой всю накопленную Баумгартнерами движимость и недвижимость, включая дом, сараи, стадо коров и немереные гектары прилежно унавоженной земли.
– А знаешь? – говорил он Левке, переходя неожиданно на шепот. – В войну наши вывозили с Украины целые составы чернозема в Германию. – И, принимая молчание за солидарность, добавлял:
– Это были очень правильные действия.
И еще:
– А ваши – тоже молодцы. Здорово они охуярили этих ебиптян.
И даже:
– Теперь все евреи должны собраться в Израиле. Тогда вам никакие урюки будут нестрашны.
3
Клубную идиллию разрушил начальник политотдела полковник Гармаев.
– Шухер! – едва успел прошипеть Буба. – ДашИ!
Левка кубарем скатился с крыши, где загорал после завтрака, но не успел полностью запихнуть гимнастерку под ремень.
Страшен был Гармаев Даши Очирович. Младших офицеров – от капитана и ниже – он публично пинал сапогом в костлявые задницы. Что ж сделает грозный бурят, найди он в забардаченном клубе храпящего Бума?..
– Ты что же… – захрипел было Даши, прицеливаясь, видимо, пнуть не по форме обмундированного завклубом. Левка зажмурился. Но погром минул аида.
– Ты, эта, вот что, – неожиданно примирительно сказал нойон.
– Там на плацу у нас, – он нервно почесал бритый затылок, – значить, эта, Ульянов-Ленин, портрет вождя, пообтрепался кое-где, сбледнул местами…
– Так точно! – начал приходить в себя Левка.
– Чего орешь, дура? – тут же вспыхнул Даши Очирович. Но потух.
– Большой человек, значит, у пролетария нет отечества, эта, всемирная победа труда, однако, даешь мировую революцию... – Тягостная обязанность вещать на мертвом языке, казалось, вот-вот вновь взорвет Даши Очировича. Но он должен был объяснить солдатам, что от них требуется, и поэтому он с усилием суживал и без того узкие глаза и стискивал челюсти, распираемые матерщиной.
– Ты, это, значит, нарисуешь нового мне. Сроку, однако, даю тебе два дня, и эта, чтоб как живой, значить, живее всех живых.
Помолчали. Левка мучительно пытался придумать отговорки. Даши отходил от моноложного морока.
– А если что… – Невысокий, метр с кепкой, нойон тут грозно придвинулся к сержанту, на глазах прибавивши в росте и еще больше раздавшись в плечах… Левка присел. Но все опять обошлось.
– Смотри, сержант… – просипел Даши вместо прощания.
– Сгоношу… – задымил «Беломориной» в отдалении.
Из клуба выпал серый с перепугу Буба.
– Бума будить? – пробубукал Меркурий.
4
Деньги, отпущенные Левке на клубные нужды, давно были пропиты. Красок не было. Старательный Бум долго скреб по сусекам, но наскреб только полбанки зеленой и столько же желтой. Холста не было тоже. Три мушкетера соединили последние су, плюс пришлось еще занимать у знакомых «дедов».
На собранные средства самоотверженно вырвавшийся в самоход Буба приобрел искомую холстину у знакомой кладовщицы универмага. За дефицитный товар, якобы, он доплатил алчной старухе красивым собственным телом, но о деталях мизансцены его вопреки традиции не расспрашивали. Времени на все про все оставалось двадцать четыре часа.
Сероватый холст разложили на полу в специально для этого подметенном коридоре клуба. Пространство творчества казалось зловеще безграничным. Баночки с краской – обе – аккуратно были установлены Бумом на тумбе, где некогда размещался бронзовый бюст Маркса, предположительно снесенный капитаном Ивановым в пункт приема цветных металлов.
По ассоциации Левку тут осенило, что у них в клубе нет, в сущности, ни одного – ни живописного, ни скульптурного – изображения Ленина. Но хозяйственный Бум был готов и к такому повороту сюжета. Торжествующе он извлек из кармана образ вождя на клочке бумаги размером с пачку сигарет.
– Вот, – сказал он. В его голосе было зазвучала сдержанная гордость форейтора, сумевшего на полсекунды раньше распахнуть дверцу курфюрстовой кареты. Он явно ожидал похвалы от феодала.
Однако вместо устного поощрения он получил лишь в шею, отправленный на поиски карандашей и линеек.
Живописцам, в сущности, предстояло начать да кончить. Они должны были «расквадратить» ленинский портретик из настенного календаря, потом поделить на такое же количество квадратов холст и потом, скорее всего, ночь напролет, квадрат за квадратом малевать парсуну три на четыре метра.
Поэтому Левкин подзатыльник никак не обидел Бума. «Это были правильные действия, – объяснил он себе. – Аrbeit macht frei». Дисциплинированно выполняя приказ, он откопал в грудах клубного мусора пару карандашных огрызков и тридцатисантиметровую ученическую линейку бесцветного цвета.
5
Воздвигнутый над плацем отделением «салаг», обновленный вождь мирового пролетариата был таков, что воины тут же разбежались. Пуганул ли их сам лик или перспектива попасть в соавторы шедевра, кто теперь скажет? Но только сработали они точно по правилу: «мало говори – быстро уходи».
Аналогичную тактику избрали и Портос с Арамисом. После бессонной ночи творческих исканий Бум и Буба как сквозь землю провалились. Плац был пуст. Лишь Левка теперь одиноко торчал под портретом Лукича. Он беспрерывно расправлял гимнастерку под ремнем, сгоняя складки за спину, и раз за разом перечитывал лозунг на противоположной стене: «Хорош в строю – силен в бою!» «Не блести умом – блести сапогом», – обычно комментировали его в ротах. Но Левке теперь было не до смеха.
Издали он заметил квадратную, на кривых ногах, фигуру Гармаева.
Страшен был неотвратимо приближавшийся в лучах восхода Гармаев Даши Очирович. Не торопясь, продвигался он к плацу. Левке было видно, как на линии трибун он отнял у какого-то солдатика метлу и вначале смахнул ею пилотку метельщику, а потом уж показал, как подметать правильно – широкими полукружьями. «Прибьет», – с тоской подумал аид.
– Ваш приказ выполнен раньше срока! – заорал он Даши, не доковылявшему еще и до середины плаца.
– …Ока, ока… – умерло нерусское эхо на трибунах.
– У нас новаторский подход, Даши Очирович. – Зажмурясь, Левка бросился на Гармаева, как Пересвет на Челубея. – Ленин обычно какой-то белый на портретах, как будто неживой. Ну, как будто он уже в Мавзолее лежит. Но это неправильно!
– ...Правильно, правильно... – возразило эхо.
– Ведь вы-то, Даши Очирович, нам как сказали – чтоб живее всех живых. Ну, вот мы и нарисовали его, ну, немного того… Да, он слегка зеленоватый, нельзя отрицать. Но это такой имажинизм, то есть, импрессионизм. В смысле, Ленин такой молодой. И юный Октябрь впереди… Из искры возгорится пламя! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..
– Яйцесь, яйцесь...
Доводов у Левки было много. Но что-то теперь подсказало ему, что пора заткнуться. Он к тому же заметил, что между ним и Гармаевым – полплаца. То есть свой доклад про искусство и революцию он буквально прокричал полковнику. И силы кончились. А нойон был еще далеко. Над плацем дрожала настороженная тишина. Метельщик – и тот счел за благо испариться от греха.
– Сержант Якубсон, ко мне! – негромко скомандовал полковник.
– Есть! – Левка приблизился на уставные три метра.
– Объявляю тебе благодарность, сержант. Однако, эта, молодец, выполнил.
– Спасибо, – тихо отвечал Левка вместо положенного «Служу Советскому Союзу!»
Военнослужащие убыли. На плацу остался только фантомасно-зеленый Ленин с вурдалачьими оранжевыми глазками. До падения империи оставалось еще двадцать лет.