Дед мой был суровый человек. В доме его сильно уважали и боялись, так как рука у него, говорят, была больно крепкая. При нем все говорили вполголоса и лишнего не болтали. Руки его я не знал, зато знал, что если дедушка оделся в свой праздничный костюм с часами на цепочке и галстук, то непременно пошел по хлеб и мятные пряники (других раньше в наших краях не было). И не было ничего вкуснее этих пряников с уже остывшим парным молоком!
Деда с сестрой мы встречали у окна. Видели, как он идет своей прыгучей размашистой походкой, а из-за его не очень широких плеч выпячивается огромный "квадратный" рюкзак, туго набитый кирпичиками хлеба, вместо прежнего, тощего, как сопля.
Он заходил в избу, отдавал рюкзак бабушке, а сам чинно разоблачался. Я тогда старался представить, сколько же хлеба и пряников дед мой принес домой за всю свою жизнь, и думал, почему хлеба он приносит больше, чем пряников...
Хлеб бабушка складывала на кухонке под тряпицу, а пряники клала на стол - ешь сколько хочешь! Но в этот день много не хотелось, но я всегда знал, что завтра такой роскоши уже не будет, поэтому ел до отвала. Прятать да кусочничать у нас не полагалось.
Дед возил нас на лошади до станции и обратно. Был большим молчуном. Больше о нем я ничего не припомню, кроме одного постыдного для меня случая, о котором не стану рассказывать вслух.
Мне было лет шесть, когда он умер от рака. Мы с моим двоюродным братом шли в голове процессии по расхлябанной осенью дороге в сторону кладбища, чавкая сапогами, и несли вместо образов многочисленные медали деда на красной тряпичной подушке, набитой ватой. Минуты были очень торжественные, даже хотелось улыбаться, но было некому. Бабушка страшно выла, ее вели под руки.
Деда звали Егором.
19.11.2011