Моя семья
Прочитала первый номер «Моей семьи» и меня задело откровение «Домашний ребёнок» из «Житейских историй», подписанное Екатериной Кубраковой, поэтому обращаюсь к ней. По вашему рассказу, Екатерина, догадываюсь, что родились вы где-то в шестидесятые-восьмидесятые годы? Всё так размыто, что догадаться невозможно. Если уж так потянуло на откровения, хорошо бы указать к какому времени относится этот период вашей жизни. Чтобы, читая, человек мог сопоставить со своей жизнью, с жизнью своих родных, знакомых и вспомнить, каким было то время. По вашему письму это не удаётся. Как непонятно с какой целью вы написали своё откровение. Просто покрасоваться на страницах популярной газеты? Но под тем, что вы описали, могут подписаться множество людей. Такое «безликое» детство было у многих. И такие люди, читая ваше письмо, не очень обрадуются – написано тускло, непонятно. Зачем же так затирать эпоху, в которую всё это происходило, по которой вы, кстати, скучаете.
А так как я предположила вначале шестидесятые годы вашего появления на свет, то позвольте сравнить вашу жизнь с жизнью моего сына, который родился в 1961 году, когда в Космос отправился Гагарин. Это значимо, отмечать какие–то вехи в своей жизни. А не только то, что вы измазали ротик, вкушая ягоды и пряник (значит, были зубы), а мама пришла покормить вас грудью, а вы сытая. Спросить бы вашу маму, зачем она до такого возраста кормит девочку грудью, если дитё уже может всё кушать. Она бы, наверное, возразила, что кормить дочь грудью до трёх лет – её личное дело. Это, действительно, редкость. Причём весьма вредная, как утверждают некоторые учёные, ребёнок заметно хуже развивается, не в обиду вам будь сказано.
Итак, представим, мой сын – будущий лётчик - родился почти в одно время с вами. Болел мальчишка, должна сказать. В роддоме прекрасного города Симферополь всем родившимся вместе с ним подсадили инфекцию. И мы все (матери с детьми) дружно перекочевали в детскую больницу к ужасу и негодованию (или сочувствию?) медперсонала больницы. Инфекция была тяжёлая, от неё раньше дети умирали. Но благодаря гению, придумавшему пенициллин, детей спасли, правда, уколы приходилось делать шесть раз в сутки. Так что матери (не все, но некоторые, в том числе и я) прямо ночевали в больнице. И приходилось ухаживать не только за своим ребёнком, но и за детьми, матери коих не снизошли до ночного ухода за ними. И пеленали тех, коль намокнут, и попки их под уколы медсестёр ночных подставляли. Няней во всех больницах всегда (сколько себя помню) не хватает. Но вылечились, слава Богу, и вскоре мы с сыном и нашим папкой, который служил в Симферополе, попадаем в Москву.
Когда мой муж – отец ребёнка вёз нас в Москву, то предупредил, что поселил у себя в комнате, вернувшуюся из тюрьмы свою мать, которой бы неплохо кинуться в ноги, и пожалиться, что росла я как сирота или Золушка в своей родной семье. Ей будет очень приятно, что есть матери хуже неё, которая сидела в тюрьме «по собственному желанию», бросив на произвол судьбы троих детей. Ещё муж рассказал мне, что когда её (свекровь, а вместе с ней и свёкра, которого она втянула за собой в спекуляцию) сажали в тюрьму, то служебную площадь их забрали. Что грозило детям, оставшимся без крова?
К счастью старшему сыну (моему будущему мужу), было шестнадцать лет. И ему дали небольшую комнату и постоянную прописку в Москве, благодаря чему не распалась семья. К нему же по просьбе опекунов он прописал тогда и младших - сестру (моего года рождения - 1940 г) и брата младшего. Иначе бы им грозил детский дом. К слову сказать, моя золовка потом долго сожалела, ругая спекулянтку-мать, что не попала туда. Тогда бы им, как выпускникам детского дома, и брату и сестре полагалась жилая площадь в Москве. А так «набились в одну коробочку…» Правда, ни брат, ни сестра в этой комнате, где их прописали, не проживали. Жили у опекунов в отдельной квартире. Что дало возможность моей будущей родственнице, которая старше меня на десять месяцев (она родилась в начале 1940 года, а в почти конце его), «гулять на всю катушку», по её же словам. Когда муж рассказывал о ней, мне вспоминались мои четырнадцать лет.
Мать меня почитала за «Золушку», и приходилось мне трудиться, как раба в своей семье. Какие гулянки! Я с удовольствием, если было свободное время, ходила в библиотеку, которую всегда, если мы переезжали в другое село в Украине, находила в первую очередь. Естественно после того, как сначала узнавала, откуда воду носить, где брать дрова, чтоб печурку топить, на которой приходилось готовить. Потом где находится магазин, где хлеб и другие продукты покупать. Так что, каюсь, библиотека была не первой. Но зато книги в тех библиотеках в Украине были столь потрясающими, что потом в Москве я редко подобные находила. Книги те давали мне возможность отключиться от семейных дрязг, которые в моей семье случались часто. Но, это так, к слову вспомнилось. Как видите Екатерина, есть такая привычка сравнивать рассказы людей со своей жизнью и сопоставлять с эпохой, что гораздо интересней, чем вспоминать без всякой привязки к времени.
- «Что было дальше?» - как вопрошает, в своих интереснейших экскурсах по истории Эдуард Радзинский. А дальше я подумала, что зря мой муж прописал когда-то сестру моего возраста, которая, действительно могла в детском доме получить отдельную жилплощадь. И гуляла бы, сколько хотела. Да и брату меньшему отдельная комната не помешала бы. И мать свою после тюрьмы не стоило бы прописывать в этой комнате, ведь после тюрем не прописывали в Москве, если раньше люди жили на служебной площади. И что ей мешало заиметь опять такую жилплощадь, устроившись дворником, как и раньше? Правда, дворником работал её муж, вышедший на свободу раньше свекрови, и, не огорчаясь, что его не прописывают в Москве, помчался к новой подруге в Карпаты, к сожалению, в Украину. За что потом свекровь возненавидела украинок. И тут приехала я. Из украинского на тот момент Крыма.
Но это я забежала вперёд. Вернёмся к свекрови, освободившейся из заключения. Свекровь видимо не нашла себе «дружка», и упорно «прописывалась» в Москве, обползав как она сама призналась на коленях полгорода. Прописали её к детям. А где дети были прописаны? Правильно! В комнате моего мужа, который торжественно вёз меня в Москву, думая, что мать не просмеет влезть в его семью, ведь он сохранил её семью – не отдавая в детский дом сестру и брата. Наивный мой муж не знал, что его мать не собиралась останавливаться в своих воровских делах – наживаться на других людях, устроившись в тот же магазин, где до тюрьмы работала и продолжила заниматься спекуляцией. А вернув себе за год работы вдвое больше, чем у неё отобрали при конфискации, возомнила, что раз она «одевает и кормит» всю семью, то она опять «Королева–мать». Дочь и младший сын – уже взрослые - и хотя пользуются одеждой (и деньгами, по всей вероятности) добытой матерью, жить с ней не желают. Сестра мужа уже при мне ругалась и дралась с матерью, что имеет право жить, как ей хочется, гулять, как кошка – сама по себе. Дескать, только такие дуры – кивала в мою сторону - рано выходят замуж и обзаводятся детьми.
Таким образом мой первый, и любимый на тот момент, мужчина оберегал семью. Призывал поклониться и упасть на колени перед кем? Я, правда, не перечила свекрови и не ругалась с ней, но и кланяться не захотела, потому что свои Наполеоновские планы на меня она высказала в первый же день. Ей хотелось, чтобы я, оставив малое дитя, шла работать на стройку, потому что когда я забеременела в Симферополе, под то, что я приеду уже с ребёнком всю спекулянтскую семейку, ютящуюся в маленькой комнате (учитывая всех прописанных), поставили в очередь на квартиру. И я должна идти зарабатывать им – трём взрослым мужчинам и двум, кроме меня, нестарым женщинам (свекрови было сорок два года) – квартиры. Так ловкая женщина, вернувшаяся из тюрьмы, не только прописку в Москве не потеряла, но и квартиры на всех уже желает получить. А моя работа на строительстве должна была подтолкнуть очередь. Как вы, Екатерина, понимаете, я разрушила все её планы, отказавшись быть Золушкой, как прежде было в моей семье.
И в благодарность сыну, за его благорасположение, свекровь лихо разводит нас с мужем. Отец моего сына, везя нас «домой», обещал, что ни один волосок с моей головы не упадёт – и, тем не менее, когда он пошёл работать, меня едва не убили. Но Бог был против этого, я осталась жива, иначе бы и с сыном моим расправились. Но только моя голова немного поправилась – нас с сыном выписали из больницы. Он был со мной, я его тогда ещё грудью кормила. И только я немного выздоровела – хотя голова болела ещё долго - заболел воспалением лёгких мой сын. Простудили его в яслях в первый же день посещения. Толстая воспитательница любила читать книги при открытом окне, невзирая на зиму, а играющих детей ни она, ни няня не замечали. Там дети часто болели, как мне жаловались другие родители. И я, забирая ребёнка уже с температурой, пообещала этой любительнице книг, что вернусь, когда сын выздоровеет, и устроюсь работать в ясли, и тогда она забудет о книгах. Ей придётся ответить за всёх детей, кого она застудила. Как тяжело было нам повторно, в течение первого года жизни моего малыша, лежать в больнице не буду описывать. Скажу только, что малыш ослаб и переболел не одним воспалением лёгких, а в разных формах.
Я опять отстояла сына от смерти, наш детский врач так и сказала: - «Если бы не ваше молоко и ваши золотые руки, малыш бы погиб. Мы не надеялись, что он поправится». И погибали дети тогда, брошенные своими матерями, у кого не было времени сидеть с ними. И не за что укорять матерей, у кого были другие дети постарше - они спешили к ним, чтоб тех не потерять. Но кто бросал детей ради разгульного времяпрепровождения, не желая отказаться от танцев, мужчин – тех молодых вертихвосток судьба наградила многими болезнями ещё в молодости.
Мне же в награду достался сын, который окреп после своих болезней, под маминым присмотром, разумеется. Потому что потом я с ним устроилась работать в ясли, а позже и в детский сад. Естественно, он никогда не был в моей группе. Но никто – даже нерадивые воспитатели не могли ему больше навредить, зная, что я рядом. И даже других детей боялись оскорбить или посмеяться над ними, если я со своими малышами гуляла на соседней площадке. И хотя мне (без диплома воспитателя) платили тогда гораздо меньше, чем воспитателям с дипломами, в моей группе малыши не болели от простуды, как болели дети в старших группах.
Так продолжалось до учёбы сына в школе. Тут мы разбежались с ним – он пошёл в первый класс, а я работать в больницу медсестрой (спасать уже чужих детей) снова на мизерную зарплату. Но теперь требовалось уже больше денег на сына. И мне приходилось работать и дни и ночи, в выходные и праздники. Трудилась как тягловая лошадь – за всех заболевших и лентяев – но мыслями была рядом с сыном, и требовала у старшей медсестры, чтоб составляла график так, чтобы когда надо будет пойти с классом сына в театр или в музей – могла бы это сделать. Так что и в школе я была с ним. С друзьями его ходила по Москве, которую мы с сыном любим. Он рос, а с ним росла я, гуляя по «улицам нашего детства».
Сын вырос и, поступив в Лётное училище, уехал из Москвы в далёкий город в Украине – там и учился. И в первые же каникулы, когда он приехал домой, мы прошлись с ним по Москве. Вот он тогда удивил меня своими воспоминаниями – хотя первый год напряжённой учёбы здорово повыветрил у некоторых память. Вспомнил, как я его – тоже на коляске - возила в ясли. И как мы зимой яблоком или мандарином «кормили» льва на одном доме (надо же было мне забрать у малыша фрукт, чтоб не вздумал есть его на морозе). Подросши он понял, разглядывая этого льва, что тому никак не требовался мандарин, потому что лев увлечён битвой с драконом. Маленьким он это не видел. О детском саде уже больше воспоминаний – там мы высаживали деревья, озеленяли его. Сын вспомнил, как он дерево посадил. И нашёл своё растение, хотя дуб весьма разросся. Тут же вспомнил много историй, которых я не знала. И смеялась, когда он расщедрился и поведал мне их. Школа его, где я часто бывала, тоже хранила секреты, которые он мне и открывал.
Так шаг за шагом по «улицам нашего детства» мы бродили с ним все каникулы, он радовал меня рассказами о своём открывании мира. Кстати, читать он научился, как и я рано – в пять лет – самостоятельно. Я бывало усталая – работала и училась одновременно - забираю его вечером из детского сада, и бредём мы по вечерней знакомой улице. Казалось бы, чего там рассматривать – рано утром промчались, едва поклонившись берёзке, растущей на двухэтажном здании. Корни её в стене, невидимые, а крона и ствол возвышаются над крышей, торжествуя. Чудо! Берёзке поклонились, с дворником поздоровались и спешим дальше. А вечером по той же улице, в обратном направлении мой сын читает афиши. Вернее выспрашивает у уставшей матери: - «Это какая буква? А эта?» И ещё ему надо эти же буковки найти во всех оставшихся словах. Итак, по две буквы в день – за месяц знал весь алфавит. И в один из прекрасных вечеров, сын дал мне спокойно приготовить ужин – не тянул за руку, чтобы шла и читала ему книгу. Вхожу в комнату, а мой будущий лётчик забрался с ногами на диван, и читает «Три толстяка». У меня сердце взыграло. Я же теперь смогу читать свои книги не только по ночам. И мы сможем с ним ходить в библиотеку, куда давно ходим, как два читателя, к удивлению работающих там женщин: - «Такой маленький, а читает». И спокойно могу идти, учиться в медицинский техникум по вечерам, не отдавая сына на пятидневку. Ведь там дети от 3-х лет до 7-ми, и с ними невозможно заниматься так, как занимаются с одногодками «воспитатели с дипломами». Да и без дипломов, те, кто понимает, что с детьми надо заниматься разными играми и сказки им рассказывать.
Так и сделала. А на пятидневку всё же изредка отправляла, когда уж совсем поздно возвращалась домой – такая учёба. А практику мы проходили в разных больницах Москвы, я приезжала раньше назначенного часа, всем медсёстрам помогу, уколы сделаю за всех, кто разрешит, и в сад мчусь, за будущим лётчиком. И вот мы с ним плетёмся по знакомой улице, он недоволен, что я его выдернула из ночной группы – там, перед сном им диафильм показывают. И завтра бы он проснулся, и, одевшись, спокойно пошёл в свою дневную группу, а теперь утром опять нам вскакивать в шесть часов утра, и бежать, потому что маме в семь утра уже приводят детей в её группу. Сын ворчит, а я рада, что не оставила его в ночной группе. Потому что там есть двое молодцов, которые могут ночью оросить постели. И потом в спальне стоит неприятный запах мочи.
Всё это припомнил мой курсант, и задним числом сказал матери спасибо. И такое спасибо, да ещё под его весёлые рассказы, воодушевило меня. Значит всё, что когда-то так тяжело давалось – работать и учиться, не отдавая сына в ночную группу, даже на одну ночь – всё это отложилось в его памяти с благодарностью. И, далее, бродя по нашей любимой Москве, он вспомнил и больницу. Как засыпал там, видя маму, склонившуюся над ним, а просыпался утром рано, и мама опять смотрит на него. Или меняет ползунки другим детям. Он сам в больнице же приучился ходить на горшок. Я уходила в 12 ночи – благо жили мы недалеко от больницы. А прибегала к шести утра, потому что знала, как по подвалам добраться до вестибюля, который официально ещё закрыт. Но закрытые основные двери не мешают сумасшедшим матерям, как я, пробираться лабиринтами. Всего этого не знал мой сын. Но он вспомнил, что среди ночи его и ещё нескольких малышей ночная медсестра высаживала на горшок. И он не успевал подумать – а где же мама? Как его клали в кроватку, и он засыпал. А утром просыпался и мама рядом: - «Как спал мой дорогой воробушек? Не кашлял во сне? Говорят, не кашлял. И если врач разрешит, мы с тобой пойдём на улицу гулять. Весна уже. Там птички поют, там травка уже зеленеет, почки на деревьях распускаются».
Гуляли мы с ним в прекрасном, больничном саду – тоже помнит. И как большая толстая льдина, когда он уже ходил, отскочила от колёса проехавшей мимо машины, и, скользя, летела на моего малыша. Она проскочила мимо идущего малыша, возомнившего себя взрослым, буквально в сантиметрах, а он и не заметил. Помнит лишь, как плакала мама, прижимая его к себе. А он вытирал варежкой мои глаза, недоумевая: - «Зачем плачешь? Тебе больно? Кто тебя обидел?»
Вы скажете, Катя, что хорошо было вашему сыну запоминать, при заботливой матери, и, живя в Москве, где много происходит интересного. Но я сама выросла среди войны, испытала в полной мере военный и послевоенный голод, у очень суровой матери, которая ко мне не была добра даже в жуткое время бомбёжек, когда мы с ней и старшей сестрой моей ехали в эвакуацию. Тогда как другие матери менялись в лучшую стороны, опасаясь за своих детей, меня мама и сестра пытались выбросить в окно поезда – никто бы и не заметил. Они и до войны хотели от меня избавиться «нечаянно» ударив обо что-нибудь головкой. Но узнал отец – помню шум, ругань и меня уносят куда-то из дома. И было бы мне счастье, быть может, с чужой женщиной, но мама, испугавшись, что её покидает муж, «обезножила», как рассказывала уже в эвакуации другим женщинам. У неё отнялась нога – она почти не могла ходить, и попала в больницу. И папа вынужден был утром принести меня к ней туда, как же, мама ещё кормила меня грудью. И вот этот момент я хорошо помню – я отказалась тогда есть молоко из враждебной мне груди. Оно, видимо, отдавало горечью или было ядовитым, но я не стала его «вкушать», как язвительно доложила позже мне старшая сестра ещё в эвакуации, издеваясь надо мной. Чувствуете разницу? Я спасала своего малыша грудным молоком, а моя мама пыталась им отравить меня. И так было во всём, даже позднее, когда я уже всё понимала, и могла даже ответить своим мучителям, отбиться от них. Если хотите, я опишу это в следующем моём письме. Но про военное и послевоенное детство, хорошо описала в другом номере газеты «Моя семья» женщина чуть постарше меня. Она даже помнит, как отца отправляли на фронт и потом в их село пришли немцы. И это она описывает очень интересно.
16 – 01 – 2013 года.