Давным давно, когда еще простой одеколон «Саша» считался крепким изысканным напитком, ранним весенним утром, едва полусонные жаворонки, покинув свои насиженные гнезда, только-только неспешно начинают свой утренний дивертисмент, а жирные, неповоротливые комары, напившиеся людской кровушки, протискиваются в укромные щели, а грудастые жабы высовывают языки, чтобы поймать выспавшуюся за ночь мошкару, когда усталые ночные жрицы, зажав в натруженных ладонях зеленые бумажки, спешно покидают чертоги плотской страсти, оставляя на измятых одрах полуживых, изнуренных пороком партнеров, со следами губной помады на устах, и опавшими, словно осенние листья, волосами на подушках, по Ленинградскому шоссе, по направлению к центру, стуча каблуками туфлей от Гуччи, журчащим лесным ручейком текла стройная девчушка. Она торопилась домой с работы. Чтобы как-то занять себя, девушка сосала сушку. Простую, хрустящую, поджаристую, соленую сушку за десять рублей из соседней булочной. Неожиданно рядом с ней со скрипом затормозил ярко-красный Лаборгини-кабриолет, обдав ее сизым облаком 93-го бензина.
- Здиравствуй, Сашка! – окликнул ее старинный приятель Тунанбай Хунанбаев. – С работи идешь?
- Ш работы, Тунанбай! Ш работы! – отвечала девушка. Сушка во рту мешала ей правильно выговаривать слова.
- Что это ты там сосешь во рту? – полюбопытствовал Тунанбай.
- Я шошу шушку! – ответила девчушка, сверкнув своей ослепительной улыбкой, обнажив ровный ряд перламутровых зубов, вставленных накануне ведущим стоматологом Бутово Жопаром Гулямовым, взамен сгнивших, порушенных сухариками, сушками и табаком, изъеденных кариесом, натуральных. Было видно, что лишь в щелях ее резцов застряло мокрое от слюней буроватое тесто сушки впермежку с табаком.
- Не шошу шушку, а сошу суску! – деликатно поправил ее Тунанбай, поправляя заодно сползшую на глаз тюбетейку.
- А я и говорю: Сошу шуску! – снова оглушительно рассмеялась Сашка, сплюнув остатки сушки на заплеванный сушками, замызганный бычками, забрызганный бензином асфальт Лелинградского шоссе, отчего одна из крошек сушки, случайно изо рта ее попала в глаз давнего приятеля Хунанбаева.
- Да нет такого слова – суска! – извлекая специальным пинцетом из своего узкого глаза острую крошку сушки говорил Тунанбай. – На самом деле ты - шошесь сушку! Кстати, шушку не шосут, а грыжут! А сошут леденец, валидол, чупа-чупс, ну и там все такое прочее! А если говорить – шосу, то это, когда ты едешь по шоссе. Допустим: именительный падеж – я иду по шоссе, но дательный падеж - «я свернула - куда - на шосу! А если ты шосесь – то это к шоссе не имеет никакого отношения!
- А я шосу! – упрямо топнула ногой Саша. – На соше!
- Ну и дура! – подумал про себя грустно Тунанбай. – А ведь неплохая, в сущности, девочка! Но тяжелый быт и порченная среда ее испортили!
Он ехал по пустынному шоссе и размышлял о странностях русского языка и быта. А когда приехал на работу, в свой институт филологии, где работал заведующим кафедрой, по привычке аккуратно записал обгрызенным карандашиком «Школьник», оставшейся у него еще от учебы в ФЗУ, в свой изрядно потрепанный, пожелтевший от времени ежегодник, подаренный ему в годы оттепели на международном симпозиуме в Гааге коллегами из Буркина Фассо: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку!». Так, муках, родилась популярнейшая бессмертная скороговорка.