Прохладный ночной ветер чуть касался кленового багрянца. Старинные часы Кафедрального собора обозначили полночь с какой-то особой укоризненной интонацией, пульсировавшей в пространстве хриповатыми нотами усталости и скорби. Фонари некогда густо заселённого, но теперь превращённого в парк старого немецкого острова Кнайпхоф были погашены. Подозрительно прислушиваясь к собственным шагам и малейшему шороху, я торопливо ступала по мокрой после недавнего дождя брусчатке, которая переливалась своими гладкими, обтёсанными временем булажниками, словно чешуя гигантского дракона, при платиновом свете полной луны, окружённой миллионами бликов на бездонном полотнище космоса. Деревья, провожая меня пугливыми взглядами, тяжело вздыхали и бросали вслед рыжие язычки осеннего пламени, которые, плавно порхая в воздухе, оседали на зеркала, отражавшие звёздное небо.
Я спустилась по лестнице, прошла по тёмному, пахшему сыростью асфальту мимо могучих бордовых стен собора и, подходя к Медовому мосту, увидала на нём силуэт человека в сером плаще и шляпе; он терпеливо ждал меня, вглядываясь в сияющие неизведанностью высоты. При виде его к горлу подступил комок небывалого волнения, вобравшего в себя чуть ли ни всю палитру чувств - от страха до восхищения, от стеснения и трепета до нетерпеливого желания наконец-то увидеть и заговорить с ним. Всего в двадцати - двадцати пяти шагах от меня стоял человек, изменивший мою жизнь, ставший моим невидимым покровителем и самым любимым учителем. Сознание до сих пор отказывалось верить в то, что это не сон, не галлюцинация, что разрозненные многими годами и даже эпохами люди могут сойтись в одном промежутке, в одной точке пространства и времени... Мистика... На грани невозможного и невероятного...
И вот я подхожу неуверенно. Он слышит шаги; прервав благоговейное созерцание вселенной, поворачивается ко мне и, улыбнувшись, делает шаг на встречу. Мы подходим друг к другу совсем близко, словно мы давние друзья. Он жмёт мне руку. Первые несколько минут я боюсь поднять на него взгляд, но всё же набираюсь смелости и сразу попадаю во власть его синих, блесящих при лунном свете глаз, наполненных ласковой грустью, душевным теплом и мудростью. Эти глаза человека, не утратившего ценнейших качеств нисмотря ни на какие жизненные потрясения, эти глаза видели то, что я никогда не увижу и о чём никогда не услышу. Эти глаза помнят тяжелейшие мучения, которые переживала Родина в один из самых жестоких периодов мировой истории. И, несомненно, помнят они и лица тех, кто был с ним в том злосчатном номере 5/1 и что' в нём произошло в тот роковой поздний вечер.
Мой ночной собеседник говорит, а я слушаю и не знаю, куда смотреть. Замечаю проступающий рубец, перерезающий наискось переносицу. Молодое лицо поэта при свете месяца неестественно бледно, но черты его, такие знакомые, такие родные, ласкают сердце, лечат душу. Снова в голове мысль: это невозможно! Но глаза и ощущения не обманешь, - вот же он, вот: стоит совсем близко, рассказывает, глядя на меня... И всё вокруг живёт по своему неведомому сценарию, дышит своими запахами, полнится своими красками...
Я вновь останавливаю взгляд на его глазах, и непонятно откуда в мысли мои прорывается чей-то юношеский голос, которому вторит эхо, будто бы слова его звучат в просторном зале: "Всех и каждого он убеждает в том, что если не принять какие-то меры, то России как государству грозит окончательная смерть, а Русскому народу - неслыханная нищета, экономическое рабство и вырождение...". Перебивая его речь, гремит другой голос: "Когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками, банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное население... Когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые сёла, вырезались целые семьи!.. Доведнные до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране, дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних! ". От услышанного кровь стынет в жилах. Юношеский голос медленно, прерываясь на отдельных словах, шепчет, и слышно его лишь обрывками: "Завладев Россией, она вместо свободы несёт неслыханный деспотизм и рабство... Вместо законности - дикий произвол Чека и ревтрибуналов... Недаром вся Россия... вспоминает минувшее время как золотой, безвозвратно ушедший век. Потому что всюду голод, разруха и дикий разгул, издевательство над жизнь народа, над его духовно-историческими святынями". Я, как заворожённая, смотрю в глаза великого русского поэта, и истошный, истерический крик, раздающийся словно из глубин моей души, закладывает мне уши: "Только путём лжи и обмана, путём клеветы и нравственного растления народа эти секты силятся завладеть миром! Путём неслыханной в истории человечества кровожадной жестокости, воспользовавшись временной усталостью народа, эта секта, пробравшись в самое сердце России, овладев одной шестой суши земного шара и захватив в свои руки колоссальные богатства России, ещё с большей энергией и с большим нахальством проповедует свои гибельные теории, прикрываясь маской защитников угнетённых классов и наций!!!". В ответ я слышу оглушительный рёв толпы, сквозь который едва ли можно различить слова моего дорогого собеседника. Спустя пару секунд раздаётся громкий выстрел, и гул толпы стихает. Я снова могу слышать речь поэта, который, кажется, не слышит того, что слышу я.
Он говорит тоном старого друга, очень бережно, стараясь успокоить меня, охваченную скрываемым волнением. Потом спрашивает, верю ли я ему и предлагает показать что-то в доказательство его слов. Хватает меня за руку, подводит к самому краю моста, у которого почему-то не оказалось перил и бодро указывает на мрак под мостом: "Смотри!". А я, испугавшись близкости глубокой воды (ибо не умею плавать), судорожно отшатываюсь и торопливо пячусь назад. Он смеётся: "Да не бойся! Да вон же, взгляни хоть одним глазком!". Я знаю: он хочет показать мне что-то очень важное, какую-то большую тайну; все эти годы я пыталась разгадать её, не располагая ни ориентирами, ни компасом. Мне и боязно, и любопытно, и стыдно, но страх сковывает волю, отталкивает от истины, ради познания которой я живу. И всё-таки мой друг не оставляет попытки показать мне это нечто: тянет за руку и просит заглянуть под мост: "Да посмотри ты! В этом нет ничего страшного!"...
И вдруг - темень повсюду!.. Пустынный мрак. Тишина. Вокруг никого и ничего. Я резко открываю глаза... и понимаю, что спала. Отрываю голову от подушки, сажусь... Закрываю лицо руками, и слёзы, переполнив чашу чувств, вырываются наружу... Рука всё ещё помнит тёплый след от мужской ладони. Теперь только тяжёлые всхлипы заглушают трекот настенных часов. Я мучаю себя вопросом: "Где ты теперь?". В памяти до сих пор образ моего милого собеседника, даже сейчас всем существом своим я ощущаю его присутствие. Я готова прямо сейчас отправиться туда, на Медовый мост, где, может быть, он всё также ждёт меня. Принимаю решение, накидываю тёплую одежду и выбегаю на улицу. Я спешу. Под ногами проносятся лужи, перед глазами - деревья, подъезды домов и светящиеся вывески магазинов. А внутренний голос кричит в догонку ветру: "Не уходи! Дождись меня!"...
Запыхавшись, я сбегаю по ступенькам большого Эстакадного моста на остров Канта. Всё тот же прохладный ночной ветер чуть касается кленового багрянца. Старинные часы Кафедрального собора обозначают полночь с какой-то особой укоризненной интонацией, пульсирующей в пространстве хриповатыми нотами усталости и скорби. Фонари некогда густо заселённого, но теперь превращённого в парк старого немецкого острова Кнайпхоф погашены. Подозрительно прислушиваясь к собственным шагам и малейшему шороху, я торопливо ступаю по мокрой после недавнего дождя брусчатке, которая переливается своими гладкими, обтёсанными временем булажниками, словно чешуя гигантского дракона, при платиновом свете полной луны, окружённой миллионами бликов на бездонном полотнище космоса. Деревья, провожая меня пугливыми взглядами, тяжело вздыхают и бросают вслед рыжие язычки осеннего пламени, которые, плавно порхая в воздухе, оседают на зеркала, отражающие звёздное небо.
Я спускаюсь по лестнице, прохожу по тёмному, пахнущему сыростью асфальту мимо могучих бордовых стен собора и, подходя к Медовому мосту, вижу на нём тот самый силуэт человека в сером плаще и шляпе; он терпеливо ждёт меня, вглядываясь в сияющие неизведанностью высоты. При виде его к горлу подступает комок небывалого волнения, вобравшего в себя чуть ли ни всю палитру чувств - от страха до восхищения, от стеснения и трепета до нетерпеливого желания наконец-то увидеть и заговорить с ним. Сознание отказывается верить в то, что это не сон, не галлюцинация, что разрозненные многими годами и даже эпохами люди могут сойтись в одном промежутке, в одной точке пространства и времени... Мистика... На грани невозможного и невероятного...
И вот я подхожу неуверенно, утирая слёзы дрожащей ладонью. Подхожу ближе, ещё ближе... Он не реагирует. Я подхожу и кладу руку ему на плечо, позвав по имени. Он оборачивается... Бледное, сухое, морщинистое лицо незнакомого человека озаряется светом полной луны. Мужчина возмущённо сверлит меня глазами. "И...звините...", - заикаясь, отвожу я руку и отхожу к перлам. Закрываю лицо... Маленькие звёздочки просачиваются между тонких пальцев и пропадают в чёрном омуте под мостом... "Да посмотри ты! В этом нет ничего страшного!", - раздаётся где-то совсем рядом знакомый голос. Мужчина укоризненно откашливается и тихо уходит прочь...
Я отвожу ладони от заплаканного лица и смотрю в чёрную воду. Внимательно всматриваюсь в непроницаемую бездну, затаив дыхание и прислушиваясь к тишине. Минуту... две... Нет... Ничего там нет... Только наполненный бесчисленными бликами космос бьётся о бетонные берега, течёт подо мной, переливается, журчит и колеблет моё раздробленное рябью отражение... жизни.