* * *
Люда желала, чтобы жизнь была мытая, светлая, с блестящими белыми подоконниками, ажурными скатертями, желтыми дощатыми половицами, прохладным постельным бельем. Тихая. Чтобы кран на кухне в сумерках кап-кап-кап-кап-кап-кап...А в подъезде чтобы лифт - вверх-вниз, вверх-вниз, а дома только - кап-кап. Вот это и есть мировой порядок.
И чтобы даже запаха тетки не было. Никакой "Красной Москвы". Чтобы одиноко, тихо, покойно, сыто. Время кап-кап-кап... Без партизанов и революций.
Смотрит на нас Люда с улыбчивыми выражениями на просторном лице.
Вот тетка ее помрет и пахнуть дома будет только яблоками, сушками с маком, булочками с корицей, чаем с лимоном. А она будет протягивать руку за сахарной сушкой и брать ее по-хозяйски, без вопросительных взглядов, без окриков тетки: «Третью жрешь»!
Приобвыкла тешить себя: вот выйдет на пенсию, будет гулять вокруг пруда во дворе, сидеть на скамеечке, смотреть на уточек, бросать им крошки от батона. На ней - чистое коричневое платье, коричневые чулки и коричневые удобные туфли. Она величава, степенна, почитаема. Тетка с небес не саданет ладошкой по толстой заднице: «Ишь, отрастила. Скоро "госпожа Сижу" в дверь не пролезет». Никому не будет дела до ее лишних килограммов и сантиметров. И главное - не надо читать "Толстый и тонкий", "Муму" и прочую муру. "Муму заранее почувствовала неладное и еще с вечера наелась пенопласта". Это все что надо на эту тему знать. Зачем память себе засорять?
А тетке пусть будет память. Светлая. Вот как только земля весной обсохнет, так она к ней собира-а-аться будет. Могилку там поправить, цветы посадить, оградку покрасить в голубенькое. Фотографию хорошую надо будет сделать. Овальную.
Тетка Люды, Валентина, - крепышечка такая, с удивленным лицом девочки в возрасте, с белобрысеньким каре с челочкой, с бегучими ножками, но неповоротливым торсом. Будто мама в детстве надела на Валюшку крепко-накрепко серую шаль крест на крест, да так и забыла снять. Забавное сочетание случилось - увалень - живчик.
У старомодных очков на круглом лице Валентины собственная жизнь, - то на лоб вздернуты, то на кончике носа балансируют.
Манер у Валентины ни-ка-ких. На маршрутку вприпрыг, на пролетающий косяк журавлей голову завернет посреди ответственного мероприятия, напрочь позабыв про микрофон в руке. От первого встречного одуванчика - вприсядку.
Дура, короче.
В мыслях нет как бы похитрее кого использовать, для себя - прокурор, для остальных - адвокат.
Каждое утро железно - махание ног крест на крест. Левая нога - правая рука, правая нога - левая рука. И пошла, и пошла. Под магнитофон. Раздобыла в интернете запись утренней зарядки Советского Союза и под голос радиоведущего, видите ли, того самого Лаврентия Гордеева, под музыку:
- Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
- Выпрямитесь, вдохните, голову слегка назад, на месте-е шагом... марш! Приготовились. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре!
- Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
- Прямее, прямее держитесь!
Сама себе вечный ретро - праздник, сама себе весна.
Это у таких как она обязательно первая окрошка с первой редиской, юная картошка с подсолнечным маслом, в тарелке овощи, укроп и зеленый лук не для пищеварения, а для души, чтобы летом и детством пахло.
Летом тоже нет ей покоя. Полотенце, огурцы, помидоры в сумку сикось - накось и в березовую рощу. Потом забота на речке - волейбол, потом - в хоре рот разевать. Осенью опять же хлопоты ежегодные - в квартире рамы, подоконники розовым красить, чтобы в зиму ей радостно уходить было. Зимой солнце холодное, а на ее розовых рамах оно теплое, почти летнее, душу греет, надежду дает.
- Вот вознесусь к праотцам,- Валентина, измеряя давление, улыбалась. - Кто о тебе позаботится? Дай-ка мне валидольцу.
"Вот тетка помрет и запах яблок, и туфли коричневые, с резинкой на взъеме, и уточки. И Людмила Петровна, и величавая".
- О-о-ох-хо-хо-хо-хо"!
- Люда! Зеваешь, как иерихонская труба. Ты же девочка!
"Вот помрет...".
Правда, тетка, бывшая школьная историчка, возноситься не собиралась. Затевала пировать долго, с музыкой.
Люда тужила, что прогикает собственность широкая в замыслах Валентина, введет в расход на похороны да и оставит ее, полусироту, ни с чем.
Где-то гулеванил по белу свету Людин отец, а,значит, квартира от государства ей не полагалась, надо было держаться за теткину. А та, крыжовник зимний, затесалась на старости лет к моржам, колыхалась в проруби, приходила румяная, бодрая, от советского еще спортивного синего костюма потом пахло, талым снегом, духами «Красная Москва». Полчаса кряхтела в горячей ванне, вылезала неблагообразным распаренным тюленем, в косо напяленном на мокрое тело хлопчатобумажном бюстгальтере, в коричневых шерстяных колготках на тощих ногах и килеобразном пузце.
И чего зад морозить было, чтобы потом оттаивать?
Оттаивала, шумно ела обжигающий борщ, потом врубала на полную телевизор, долбила негнущуюся поясницу хула-хупом с пластмассовыми шариками и учила племянницу «уму-разуму». Советовала влюбиться.
Понаторела в этом деле в одиночестве, - влюбляться. А толку? Прорубь, в которой скупые вдовцы да женатики?
Слышала как она по ночам в подушку ревливала.
Люда быстро уходила на кухню, закрывала дверь и с молодой кошкой, которая тоже полюбила в сумерках сидеть на подоконнике, смотрела в окно, улыбалась.
Ни о чем таком глупом Люда не мечтала, ни о какой такой любви к дуракам, да еще и вечной!
Шестнадцатилетняя Людмила мечтала сразу стать пожилой, обеспеченной, без этих долгих-долгих лет борьбы за благополучную старость не под забором. А со своим скарбом и скромным, но надежным капитальцем с процентами в Сбербанке.
Утром, садясь на кровати, она как пожилая горбилась, опустив между пухлых коленок руки, давая венам набухнуть синим, прикладывала холодные ладони к лицу и старческим движением стирала кончиками пальцев воображаемые морщины на лбу, разглаживала щеки, поднималась, потягиваясь крупным, дебелым телом под ночной рубахой, вперевалку шла на кухню разогревать завтрак.
Тетка вставала поздно, в восемь, и Лида с удовольствием проживала утро. Покойно, неторопливо, улыбчиво.
Та-а-ак, мягкий сыр, теплый кофе, круглая булка с крестьянским маслом. Кофе с корицей. Еще сыр. Мерзлые брусочки розового сала, черный хлеб с тмином. Блин, а хлеб-то натереть чесноком. Так. Чай с лимоном. Булочка с маком. Еще мягкого сыра. Так, шоколадные конфеты. Чай. Отличное утро.
В матовом плафоне на потолке отражался пшеничный затылок, покатые плечи, полные руки-рычаги, основательно, методично поставляющие в невидимый лампе рот продукты питания.
Продукты питания обожал и кот Валентины Филиндяй.
Люда отпихивала его ногой и звала Живоглотом.
Филиндяй оскорбился и ушел. Теперь работает возле мясного ларька. Сожалеет, конечно. Клянет размер ног Люды. Как даст-даст с улыбочкой под живот, аж в глазах темно. Не изработалась. Выпотрошила веру в человечество.
Филиндяй к прохожим не пристает. Что он, коммивояжер, преследующий коммерческие цели? У него голубые кровя. В глаза только посмотрит. Кто-нибудь непременно засуетится, отломит кусок, другой. Спасибо, котик за чистую совесть, теперь ты сытый. Вот такие вот люди, да.
Тетка совестилась гнать племянницу на работу. Наработается еще. Да и дома забот полно. Люда делала домашнюю работу обстоятельно, с разнообразными улыбками. Времени у тетки и раньше хватало, а теперь хоть ешь.
И нет бы у телевизора покойно посидеть, повязать чего. "На ковре из желтых листьев, в платьице простом". Неа. Хвост пистолетом, губки - вишневой помадой, каре с челочкой — лаком и ходу из дома.
А однажды в стриптиз бар с дурными подружками собралась. Срамота. Люда не пустила. Хорошо услышала название бара, куда подружка Люсьен наладилась тетку затащить. Был бы для Валентины удар по детской психике. Точно заболела бы, испереживалась бы за угнетенных униженных девушек и юношей.
И завелась у Люды после этого вражина, накуксилась на Люду всерьез. Люся.
Под шестьдесят, а она - Люся. Для мужского контингента - Люсьен.
Жизнь сделала Люсю по образу и подобию мультяшной Шапокляк.
Наговаривать принялась детским голоском на полусироту. Мол, смерти твоей, Валентина, дожидается твоя сиротинушка, хоронит тебя, Филиндяя уже извела-а-а. Достала!
Прижала ее Люда в прихожей к стенке, пока тетки нет, хорошо придавила, чтоб поняла и начистоту:
- Не ползай сюда больше!
Так эта гнида такой визг подняла, вывернулась, вылетела во двор, по мобильнику полицию вызвала.
Ввалились двое из ларца, одинаковых с лица, широкие, чесноком дышат, всю прихожку и стиранный придверный коврик грязным снегом заляпали.
Люде так обидно стало. Заплакала чистыми слезами.
Полицейские потоптались, пожурили и уехали.
Не вышло Люде облегченья, Люська таскаться к ним не перестала. В руке мобильник всегда включенный. В глазах - ненависть.
Как-то пришкандыбала и сходу, еще из прихожей - злорадно:
- Ва-а-алечка, я тебе такого жениха нашла. Завтра в гости придет!
Распереживалась Люда, даже улыбаться перестала, - поруха всем мечтам этот жених непрошеный.
А Валентина рассуропилась. «Ах, да как же! Ох, во сколько же!».
Замуж ладится.
И ведь впрямь пришел гостенек. С цветами, с вином, с разговором.
Люда хотела отравить Змея Горыныча крысиным ядом случайно, да вовремя услышала, что Зме...Петр Евгеньевич забрать к себе Валентину хочет. В большой дом. А квартира, мол, пусть сироте достанется.
Что тут с Люськой сделалось! Глаза выкатила, обеспамятела, выскочила из-за стола, да и повалилась, где вскочила.
Люде даже боязно стало. Помрет, живи потом с привидением на кухне. Полюбопытствовала ногой в бок, сразу оклемалась подружка ненаглядная. «От радости это я»,- поет - «совет да любовь».
И всем в глаза кинулось. Ведь такая нарядная приперлась, только что из парикмахерской, духами подванивает. Ясное дело, на халяву, на чужом угощении щедром домовладельца отбить хотела вострозадая. Для сравнения привела. А вышло по-другому, не зря Валентина себя по бокам обручем лупила.
Да и взгляд у Валентины из-под дурацких очков синий, влюбленный. А Люськин - из шлака, егозливый.
От счастья Валентина замужество официально закрепила, завещание Люде чин по чину оформила. Некуда теперь от мужа ей уходить.
А тот и гнать не собирается, дурак он что ли. Валентина его на жизнь повернула. Вон они в шкафу отражаются:
- Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
- Выпрямитесь, вдохните, голову слегка назад, на месте-е ша-а-гом... марш! Приготовились. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре!
- Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
- Прямее, прямее держитесь!
Никто больше не мешает Люде подробно мечтать о пенсии, о пруде, уточках, крошках от батона.
Вон она, на кухне. С кошкой на подоконнике во двор смотрят.
Окно летом открыто.
Зелено. Птицы поют. Ветерок. Обрадованная душа у Люды. Травить никого не пришлось. Сами все отдали.
Не подходи к этому окну. Не смотри Люде в глаза. Иначе втянет в ее зрачки и наступит покойная старость.