Первая часть фанфика по произведению "Сказка про Любаву, дочь боярскую"
На равнине необъятной стоит шатёр золотой парчовый, плещутся на ветру кисти яхонтовые, висящие на верхушке. Гуляет под потолком эхо слов:
- Кипи-кипи котёл мой волшебный. Брошу я в тебя волшебные травы, наговоры знатные натравлю.
Стоит над костром дева: косая, сажень в плечах, волосы водопадом падают до земли, сорочица растрёпана, рукава расшиты рунами древними. Не молодица, но и не старуха. Лицо гладкое, жёсткое, скулы широкие, как у каменных идолищ, богинь забытых.
- Не чаяла я уже заварить зелье заветное, но пришло мне две недели назад тайной письмо от колдуна магрибского.
- Десять дней прошло с тех пор, как кипит котёл волшебный. Каждый день историю чудную эту ты ведаешь мне, как заново. Высока и полна её собеседница. Муаровыми сполохами горят глаза не чёрном лице.
Женщина протягивает ногу в котёл, мешает неистово.
- Будет, будет и на нашей улице праздник. Не сидеть нам в этом шатре до скончания века, куда заточил нас светлый маг Ас Пуш.
- Моченьки уже нету, господарыня. Выгребная яма то сломалась пятьдесят лет назад.
Черноокая подручница обходит столик с искристым ларцом, протяжно скрипят цепи.
- Переборется, переборется. Вот яйцо его заветное у нас, славное сварим зелье. И побегут наши клевреты быстроногие, пустят слух о моей красоте гномистической по всей земле.
- А я как же, господарыня царица?
- А ты, как женихи придут, сокроешься в яме.
- Как в яме? Как помогать – так я первая? А как жениха – так в яме?
- Ну ты на себя посмотри? Тебе даже такое сильное зелье не поможет. Не даром тебя Чернорожей прозвали. Пойдёмте лучше отсюда. Что даром об ларец глаза мозолить? Возьмём блюдечко с голубой каёмочкой, яблочко катать будем – жениха ловить, как ворон на сома дохлого!
Мне ли кукарекать? Один я у батюшки Медведа петух любимый! Ни в чём мне отказа нет. Сундуки от зерна ломятся. Корыто сапфировой водой нагнетено. Куры на насесте зело ядрёные. Но без дела не сижу. Весь двор на мне. Хороший петух должен что с курями, что с быком сладить. Зорьку раннюю протрубить, хозяина милого побудить. Червяков сам вырыть, чужих подранков отогнать. А если случиться, и волку сдачи дать. Не стыдно батюшке Медведу за меня.
Знал я, что и справные петухи в суп попадают, но чаял ещё отсидеться пару-тройку зим.
Пошел батюшка Медвед на охоту. На гусей перелётных. А назад привезли его на двух дровосеках. Но по удаче проходил по селу нашему калек перехожий, Урман Онтс прозываемый. Осмотрел он батюшку, и молвил:
- Сила тёмная вашего Медведа сгубила, малышкоротыш прозывается. Но есть у меня средство заветное.
Говорит, а сам все на кур смотрит.
– Хороши у тебя куры, боярин! – усмехнулся так, по-хозяйски, окинув меня взглядом. Словно кобылу на торгах выбирал. – А петух лучше всех.
Может, это я, убогий, счастья своего не понимаю. Только смотрю на колдуна снизу вверх, и тошно мне. Руки у него загребущие. В руках лопата. Глаза у Урманина хрустальные. Вставные. Волглые, как обабки в месяце груздень. Смотрит с прищуром, как гости не глядят: будто глазами ощупывает и двор, и терем, и частокол, и коней, и кур, и гусей, и индюков, и коров, и свиней. И меня. Даже живодёры так не глядят. Только гитлеровец хладный, захватчик лютый.
- Пляши! – говорит батюшка.
Я перечить не обучен, сплясал. А потом ушел в курятник, выгнал кур и заперся. Тяжело на сердце, думы чёрные грудь полонят.
Месяц в окошко заглядывает, серебрит помёт. Только мне не спиться. Пробовал уже. Вдруг слышу – мычит Зорька, корова наша. Вылетел я, наш калик втихомолку доит её. Налетел я, в очи мечу клювом, мечется калик, спастись от меча праведного размечтался. Что ж это, люди добрые, это наша корова, и мы её доим!
Отстоял Зорьку, убежал колдун перехожий. А у меня на сердце тяжело.
Поутру вышел отче Медвед из влазни, сказал мне строго:
- Желает тебя Урман Онтс в услужение. Отдаю ему тебя со всеми потрохами за волшебное снадобье, что спасло меня вчера от малышакоротыша. Служи ему верно.
А слеза так и катиться. Катится.
Сидят у костра в шатре колдунья Шамаханская и подручница Чернорожская.
– Чего в миске ковыряешься? С голоду помереть надумала? – буркнула колдунья.
- Скорее уж от цирроза печени. Похлебку есть ещё можно. – Чернорожа ткнула в коричневые кругляши на блюде, – А это не ватрушки, матушка. Это что угодно, но не ватрушки!
- Это кизяк. Тебе легче стало?
- Конечно.
- И не называй меня матушкой. Об этом никто не должен знать.
- Хорошо, матушка.
- Ну, давай, ешь. Или тебе в женихи шеф-повара подавай?
- А было бы неплохо. А то у вас только два вида еды получаются.
- Это какие?
- Отрава и кизяк.
- Ешь, я сказала, а то яблочко не крутится, зацепает.
Вышел я за ворота с Урманом. Сел ему на плечо. Он подумал – хочу подластиться. А я нагадил, клюнул в темя и отлетел подальше. Провались ты пропадом, бусурманин. Ну он ничего, обтерся, пробормотал что-то. Тут меня как цепью скрутило, притянуло.
Похлопал калик кобылу по крупу пониже спины, место мое указывает. Делать нечего. Пока что.
- А вот и первый жених показался, - ворчит довольно Щамаханка.
Выключила она яблочко, налила в мензурку приворотное зелье, засмолила сургучовую печатью и подошла к стене шатра. По пологам искры колдовские бегают, мечется, дотронься - испепелит. Дотронулась она несколько раз до пуговиц перламутровых, зело потайно вышитых квадратом три на четыре. Открылось окошко – только руку просунуть. Отдала она зелье приворотное гонцу верному Дориану Грею. Облизал гонец пальцы хозяйки.
- Выручай, дружок мой верный! Неси зелье приворотное в тридесятое царство, брось в суп его царевичу старшему.
Замычал немой посланник, засопел. Пляшет по ту сторону, пыль метет. Но на шатёр не бросается, могуча магия мага Пуша.
– Ну, Грей, не подведи! На тебя вся надежда. Иди! Да отнеси!
Сижу я на кобыле, где положено.
Бежит сивка потихонечку, дорого вьётся как девичья расплетенная косища.
- Не тужи, петушок, - говорит калик. – Мы еще с тобой таких дел наделаем. Царство спасём, в историю войдём.
Мшелый камень на распутье глядит в три стороны стёртыми ликами. По какой дороге ехать, чтобы счастье найти, скажи, идол немой тмутараканский! Али нет его на белом свете вовсе? Али ты говорить не умеешь? Али ты немой? Али баба?
И тут из-за камня на дорогу выехал танк. Как из страшной сказки, здоровенный, вонючий, ревет что-то. А что было дальше, я не помню.
Очнулся – сижу на кухне. Ну все, попал ты, брат, думаю. Посреди кухни женщина стоит. Рядом волк крутится, хвостом виляет. На меня поглядывает – не сбежишь. Но можно попробовать улететь. Зачерпнул я рукой из мешка муки, метнул в лицо ейное и к окну. Тут бабка как зафырчит не по нашему, как чихнет да как пёрнет – я чуть с копыт не сбился. Стою, глаза на неё выпучив. Тут она окошко то и затворила.
- Папался, - говорит. – Петушок.
- Баба Яга!
- Кому Яга, а кому и Ядвига Поплавична! Аль ты этихету не обучен? Я – жена Урмана, хозяина твоего, хозяйка твоя. Будешь пока мне на кухне помогать, потом поглядим.
Чего про бабу Ягу только не рассказывают, каких колдовских пакостей она не выделывала! И тараканов морила, и капусту квасила, и грибы солила, так что до весны не гнили. Волшебница, одним словом. Ну ничего, Петуха, сына Медведа, так просто не съешь! Хотел я кинжал заговорённый достать, но неоткуда было.
А Яга мне кричит:
– Вот, погоди, сейчас муж мой придёт – в пыль тебя развеет!
Ах, развеет?! Подскочила я. Волк замычал. На столе плошка с серной кислотой толчёной. Я ту плошку в волка и метнула. Всё, волку капец – кислота кости проела до самого черепа, скулит жалостливо. Осталась только баба Яга. Подавишься, чудь рыбоглазая, петухом русским!
Я – за ухват, она – за метёлку. Только пыль, мука и ругань под потолок взметнулись. А кисти яхонтовые на ветру качнулись.
Чем бы оно закончилось, не знаю: Яга, по всему видно, не из боязливых, да и я не пальцем деланный. Только тут дверь на кухню отъехала в сторону. В пылу боя мы и не увидели – зато услышали:
– Прекратить! – рявкнул вошедший. Хорошо так рявкнул – волк присел и уши прижал руками.
– Что это вы тут устроили? – спрашивает он. Очки я свои потерял – видно плохо. Но по запаху – Урман.
- Одного петуха мала, ты второго приволок, - а сама за печку вжых. – Не жалеешь мать. Ну погоди, я тебе поотрываю твои перья. – Это она мне. – Ты у меня попляшешь, муженек. – Это она ему. – Ты ещё проклянешь день, когда вылупился. – Это снова мне. – Я вас, мужиков-паразитов, презираю. – Это обобщение.
– Не подходи! Это тебе не детишек малых кушать! Гляди, как бы костями моими не подавиться, – и жбан с медовухой метнул в глаз Яге. Кувшин раскололся, горлышко как ожерелье дивное на шею волка повисло.
– Да что за чушь! Никто тебя есть не собирался! Угомонись.
– Значит, на честь мою петушиную покушаешься?
– На что покушаюсь? – переспросил. – Что-то не тянет меня.
Ни капельки я не поверил. Вспомнил, как он на дворе на кур смотрел.
- Всё, - приговорил он. – Сиди тут, я пойду ванну приму. Завтра поговорим.
Ушел и жену свою пучеглазую и волка страшного забрал. Два-ноль по фрагам, кухня осталась под моим доминированием.
- Давайте поленом дверь подопрём и кухню подожжём, - предложил волк.
- Ну будет вам, матушка, - примирительно махнул рукой Урман. – Завтра всё прояснится. И про доброго Ас Пуша поведаем, и про дела наши скорбные покалякаем.
- Не забывай про приманку для сома, - шепнула Яга.
- Для ворон.
- Ах, ну да.
- Не забуду.
Не знаю, почему, но когда я занимаюсь тяжёлой, грязной работою на тех, кто меня унижает и пытается убить, мысли как-то успокаиваются. Все по насестам в голове расставляется. Помыл я полы, отскреб кровь, побелил печку, смолол кофе на семь лет, подлатал кирпичами новыми плиту, тесто замесил, испек каравай душистый. А то местные ватрушки в горло не лезут. Не ватрушки это, что угодно, только не ватрушки. Я подозреваю, что кизяк. Я их у плиты рядом с дровами нашёл. Поклевал, но бросил – в клюве застревают.
Потом сходил в уголок, оправил дела свои и в сон меня потянуло. Там и уснул.
Проснулся я от взгляда пристального. Ой, мне, пропустил зорьку утреннюю! Позор на мою петушиную голову! Смотрю – хозяин мой давешний, Урман, смотрит на меня из-за стола. Лицо словно кубик Рубика неправильно сложенный. Некрасиво, но притягивает.
– Опять кричать и швыряться будешь? Или остыл уже? Слушать, что я скажу, станешь? – спросил.
– А ты кто такой, чтоб слушать тебя?
– Я тут хозяин. Что скажу, то и будет.
– И как тебя, хозяин, звать?
- ???
- А, ну да. Ладно, давай говори. Но сначала скажи честно, тебе пироги с петушатиной нравятся? – спросил, чтоб в худших мыслях утвердиться.
- Нет, ну что ты. Совсем не нравятся. Что кур ем – не отказываюсь. Ну так на то и куры, правда? Ой, прости…
- Да ничего, я привык. У батюшки Медведа навидался всякого. Ты думаешь, раз я петух, то не понимаю, как оно в жизни устроено?
- Ну брат, а раз понимаешь, то смекай: выпала тебе карта козырная. А может, и джокер. Будешь мне помогать – станешь не просто петух, а ведун-птица, животное волшебное, не ровня простым петухам. Да даже твоему Медведу. Просекаешь?
- А то. Что нужно то, говори.
- Это хорошо, – одобрительно усмехнулся Урман Онтс. Цапнул ватрушку, долго вертел, понюхал и откусил махонький кусочек. С удивлением откусил уже побольше. Промычал набитым ртом:
– Ты, что ли, напек?
- Нет, это на полу у плиты валялось. Я каравай испек и щи сварил.
- Счас попробуем! Знатный ты повар, Петро Медведович! Значит слушай, запоминай. Буду я тебя учить ускоренным курсом всякому разному, приёмам также секретным, добиваниям «удар в темя», ну и прочему. А потом ждёт нас дорога дальняя в царство тридесятое. А может и ещё дальше. Обо всём потолкуем подробно.
Что-то сжалось в моей петушиной груди – экий поворот жизнь дала! Из грязи да в князи! Захотел я от радости такой расцеловать Урмана, но сдержался пока, ничего ему не сказал.