Со стариком удэгейцем по прозвищу Маята последний раз я виделся летом 1977 года на Тракторной Мари, когда отрабатывал в госпромхозе «ягодную повинность». В ту пору называли так нововведение дирекции, которое обязывало каждого охотника сдавать на заготпункт не менее двухсот килограммов любой дикой ягоды. С теми, кто не выполнял этого задания, ввиду избытка желающих получить на зиму охотничий участок, дирекция оставляла за собой право не заключать договор на промысел пушнины.
В Красный Яр я прибыл лишь к концу августа, когда сбор голубики в госпромхозе был почти завершен. Приехал на своей лодке из Улунги, где жил и охотился в те годы. Ни охотоведа, ни директора на месте не было: мотались по делам. Начальник участка, удэгеец по фамилии Уза, на вопрос запоздалого сборщика: «Где взять тару?», ответил коротко и ясно: «Езжай на Тракторную. Там Маята стоит. У него бочку возьмёшь. Ягода уже сыпется, но собирать ещё можно».
Маяту я знал давно и был рад, что не придёться работать в одиночестве.
Уже через час, закупив в магазине провианту дня на три-четыре и пару бутылок водки, я погнал свою лодку вниз по течению.
Река в этих местах спокойная – ни порогов, ни заломов. Время было полуденное. Торопиться некуда, поэтому ехал не быстро, так, чтобы движение в меру освежало. Поначалу я с любопытством рассматривал берега. В этих местах они то высокие, покрытые густой черневой тайгой, иногда сменяемой березняками и лиственничными рединами, то низкие, густо заросшие чозениевыми лесами. Потом, вспомнив, что в это время на косах могут греться на солнце черепахи, стал всматриваться в берег в надежде увидеть хотя бы одну. Вскоре на песчаной косе, у самой кромки воды, рядом с колышком от рыболовной сети, заметил нечто, напоминающее черепаший панцирь. Как только я попытался изменить курс, чтобы проплыть ближе, похожая на камень животина шевельнулась и на удивление шустро скользнула в воду. Мой интерес к этим пугливым тварям пропал. Чуть прибавив газ на румпеле, я устремил взор в даль, погрузившись в воспоминания, связанные со стариком удэгейцем по прозвищу Маята.
Маяту на реке, по меньшей мере от Верхнего Перевала до Улунги, знали почти все. Не столько потому, что он слыл героем Отечественной, к этим его заслугам большинство людей относи-лось равнодушно, просто потому, что люди, проплывая на лодках по своим делам мимо одинокого шалаша на речной косе, знали – это жильё чудака Маяты. О нём ходило много всяких слухов, в которых трудно было отделить правду от вымысла. Мне же этот старик ещё с первых встреч показался человеком очень необычным.
Маята редко появлялся в деревне, где у него из родственников был единственный брат. Летом он обычно жил на реке, переталкивался шестом от косы к косе в своей старенькой лодке, вы-долбленной из тополевого бревна. Питался он в основном рыбой, которую бил острогой или ловил своими, вечно дырявыми, сетёнками. Хлеб, соль и спички выменивал на улов. Иногда старику удавалось застрелить зазевавшегося зюбря из своей перемотанной проволокой одностволки. Тогда находились деньги, чтобы купить рыболовную снасть, что-нибудь необходимое из одежды или снаряжения. На зиму Маята обычно напрашивался к кому-нибудь из охотников в помощники.
К недостаткам Маяты можно было отнести его страсть к выпивке, а также периодически проявлявшуюся в нём странность, которая состояла в том, что он мог ни с того ни с сего на какое-то время бросить все дела и погрузиться в отрешённое самосозерцание. В такие периоды с ним трудно было общаться, он почти ничего не ел и не разговаривал. Такие вещи, хоть и редко, случались с ним даже зимой. Зная за собой такую странность, старик не любил беспокоить людей и старался держаться от них на расстоянии. Возможно, что причины его отшельничества были и иными.
Сначала мне вспомнился случай, как в феврале того же семьдесят седьмого года мы воскресили Маяту из мертвых. После окончания охотничьего сезона мне срочно нужно было попасть на большую землю, и я договорился уехать из Улунги вместе с охотоведом, который приезжал туда со своим помощником на снегоходе. К концу дня в районе Каялу, примерно на середине пути до Красного Яра, наш снегоход основательно влетел в наледь. Ничего не оставалось, как заворачивать в ближайшее зимовье раньше времени и ночевать. Позавчерашний снег вокруг жилья был девственно чист, из чего следовало, что хозяев в нем нет. После того как закипел чай, и мы, громко разговаривая, мирно уселись отужинать, за спиной моих спутников, в тёмном углу на нарах, под грязными лохмотьями, вдруг кто-то заворочался. Мы окаменели и с открытыми ртами уставились на груду тряпок. Шевеление под ними повторилось, и даже послышался какой-то звук. Показаться явно не могло. В мгновение мы оказались на улице, каким-то образом просочившись почти одновременно через совсем не большой дверной проём. Шутки шутками, но случаи, когда медведи-шатуны забирались в зимовья и засыпали там, всем охотникам на Бикине были известны. Держа наготове кто топор, кто ружьё, приготовились отразить нападение хищника, однако медведь появляться отказывался. Постепенно мы успокоились и, наполовину протиснувшись внутрь, стали светить фонарями в угол, при этом истошно гукая. Вскоре из кучи серых тряпок появилось лицо человека, глядящее куда-то мимо нас. В нём мы не сразу признали Маяту.
Как потом оказалось, Маята в очередной раз погрузился в своё странное состояние и пролежал так, не вставая, больше су-ток. Слава Богу, морозы уже не лютовали, и старик просто впал в оцепенелое забытьё. Кое-как мы отпоили его горячим чаем. Утром, убедившись, что Маята окончательно ожил, отправились дальше. Ехать с нами в посёлок он отказался наотрез.
Живо представив, какие напуганные были у нас рожи в момент воскрешения из мертвых, я вдруг так расхохотался, что чуть не выпал из лодки.
Вослед за смешным вспомнилось грустное. В Улунге одно время жил охотник по прозвищу Болт. Прагматичный и жадный до денег, он каким-то чудом отхватил огромный охотничий участок в верховьях реки Улунги. Разговорившись как-то со стариком, Болт смекнул, что деда можно выгодно припахать. Старик вполне может заниматься дровами, варить еду, мездрить пушнину, строгать лыжи и делать ещё кучу дел, времени на которые на промысле всегда не хватает. И все это бесплатно. Отзывчивый на просьбы людей, к тому же давно мечтавший побывать в истоках Улунги, Маята согласился на предложение. Однако масштабным планам смелого таёжника из города сбыться не довелось. Буквально через три дня после того как они добрались вертолётом на участок, самонадеянный Болт умудрился сломать себе ногу. Переходя с большим грузом реку на перекате, он оскользнулся и неудачно упал. Нога попала между камней, и кость лопнула в лодыжке. Состояние Болта было не шутейное. До поселка по тропе почти девяносто километров. Старик удэгеец этого района не знал совершенно. Запаниковавший Болт взмолился: «Батя, выручай, не дай погибнуть во цвете лет». Как потом рассказывал сам Болт, дед помог ему наложить на ногу фиксирующую повязку, натаскал в зимовье дров и, взяв только спички и своё старенькое ружьё, ушёл в посёлок за подмогой. В посёлке старик был уже утром следующего дня. Когда Маята зашёл на метеостанцию, чтобы передать просьбу о помощи от попавшего в беду охотника, видавший всякого местный начальник, оценив взглядом изодранную сучками одежду на старике, спросил: «Ты чё, дед, ночью шёл, что ли?» На что тот ответил: «А как же, там же человек помирает».
Человек не помер. В тот же день прилетел вертолёт и благополучно доставил потерпевшего в больницу. А дед так и остался на зиму в посёлке, пригревшись на этот раз возле метеостанции.
Самым удивительным рассказом, который мне довелось слышать о Маяте, был рассказ об умении старого удэгейца ладить с дикими зверями. Среди охотников давно ходили слухи, что Маята может заговорить любого зверя, даже тигра. Один из таких случаев, который рассказывали охотники, произошёл еще в пятидесятых годах. В то время Маята охотился на Тахоло вместе со своим сверстником Ингелеем. Как-то друзья наткнулись в тайге на тушу только что добытого тигром кабана, которого хищник ещё не успел отведать. Почуяв приближающихся людей, тигр на всякий случай отошел от своей добычи. Дело было в марте, и все запасы продуктов у охотников подыстощились. Кабанья туша была как нельзя кстати. Обрадованный Ингелей достал нож, чтобы нарезать свежего мяса, но Маята схватил его за руку: не мы добыли, не нам и трогать. Ингелей стал обвинять товарища в трусости. Мол, ты чё, боишься тигра, «да пусть только сунется, мы ему покажем, где деньги зарыты». Но Маята был непреклонен. Дело дошло чуть не до драки. Маята так и не дал Ингелею прикоснуться к мясу. Каково же было их удивление, когда примерно через неделю, проснувшись утром в зимовье, они обнаружили под окном с той стороны, где спал Маята, следы тигра и тушку только что задавленного им барсука. Хозяин тайги явно отблагодарил Маяту за то, что тот не разрешил Ингелею забрать законную добычу тигра. Как тигру удалось узнать, что именно Маята оставил ему мясо, осталось загадкой.
Марь Тракторная, наречённая так еще в апогей коллективизации, как и все голубичные мари в этих местах, представляла собой широкое сырое пространство в речной пойме, заросшее кустарником голубики вперемешку с таволгой, болотным багульником и козьей ивой. Из деревьев в таких местах обычно растут в основном лиственницы, иногда с редкой примесью берёзы. Со стороны реки к мари высоким зелёным валом подступали молодые чозенники.
Жара почувствовалась сразу, как только лодка ткнулась в берег. На косе, напротив ягодной мари, стояло около десятка остовов для накомарников из тальниковых жердей. На нескольких из них были укреплены самодельные пологи из яркого ситца. Все кусты в округе утоптаны, словно по ним прогнали роту солдат. Кое-где виднелись кучи увядших веток, редкие обрывки газет и высохшие ленты тальникового лыка.
Накомарник Маяты стоял поодаль основного «городка», в устье старичной протоки. Из-под серого ситцевого мешка торчали такие же серые, с кручеными жилами ноги самого Маяты. Ря-дом в тени, вывалив язык, сидел черный лохматый пёс. Недвижимый воздух, казалось, был мутен и тягуч. Пахло кислой ягодой и кострищем.
Край полога зашевелился и приподнялся. Оттуда показалось мясистое, усыпанное оспинами варёное лицо с редкой щетиной на подбородке, толстыми губами и маленькими пронзительными коричневыми глазками в узких прорезях. Сколько лет его обладателю, угадать было невозможно. Пока хозяин рассматривал гостя, пёс закрыл пасть и насторожился. Наконец лицо исчезло. Снова показались ступни ног, потом задница, обтянутая засаленными штанами, за ней – голая, узкая, на удивление ещё гладкая спина цвета сдобренного молоком шоколада, худые жилистые руки и, наконец, большая, покрытая короткой седой щетиной голова на тонкой жилистой шее. Поднявшись во весь свой полутораметровый рост и изобразив на лице счастье, насколько это было возможно, Маята запел:
- О…её. Кого я визу. Родной друга приехал.
– Здорово, старина. Отдыхаешь?
- А…а. Ни говори, друга. Я им говорю, засем спесите. Зара вон какая. Не…е…т. Торопятся, спесат.
Подтянув повыше лодку, я принялся выбрасывать на косу привезенное барахло.
– Сицас, сицас, – услужливо запричитал Маята, кинулся к ближайшему свободному остову и вскоре притащил оттуда жерди для накомарника.
Пока я устанавливал полог, Маята суетливо помогал, шумно дыша. Увидев мелькнувшую в моём рюкзаке бутылку, остановился. Постоял немного в раздумье. Потом вдруг кинулся к своему жилью. Вскоре оттуда стали доноситься его ругательства. Я оставил в покое рюкзак и стал наблюдать за действиями приятеля. Маята, вспоминая чью-то мать, выскочил из своего полога и стал лазить по кустам. Похоже, что-то искал. Наконец он вылез на косу, держа в руках пустой котелок, и объяснился.
– От скатина. Такой капитальный маны был. Все съела, суцье вымя.
Подняв хворостину, кинул её в сторону собаки.
- Пасла отсюда.
Убедившись, что собака удалилась, некоторое время он постоял, что-то соображая, потом, прихлопнув ладошкой по макушке головы, проговорил:
– Ладна, сицас рыпки заталахоним.
Снова полез в кусты, на этот раз туда, где просматривался залив, перегороженный цепочкой берестяных поплавков.
С мари на косу стали подходить люди – работники лесхоза. Первым появился молодой стройный удэгеец в повязанном на голове белом платке, в синем спортивном костюме и коротких резиновых сапогах. На спине его еле умещалась наполненная доверху ягодой берестяная торба. За ним, беспрерывно обмахиваясь, вышли две женщины в белых косынках, белых измаранных ягодным соком, будто окровавленных, рубахах, заправленных в черные ситцевые шаровары. У той, что постарше, на спине был такой же короб, другая несла ведра. Даже издали было видно, что женщины сильно устали. Едва переставляя ноги, все трое скрылись среди чозений, за которыми просматривались деревянные бочки. Вскоре на косу вышли ещё двое сборщиков. На этот раз взрослые мужчины. Они прошли совсем близко от меня. Оба в промокших от пота энцефалитных костюмах. Местные охотники эту одежду метко назвали «сифилитниками». Увидев на косе нового человека, люди поздоровались кивком головы, так и не сменив страдальчески-свирепого выражения на лицах.
Не прошло и четверти часа, как задымились костры. Постепенно лица людей отмякли. Засветились улыбки. Женщины, сбившись у костра, принялись готовить пищу. Мужики, тихо переговариваясь, полезли в воду.
Я тоже освежился в реке и прилёг на горячие камни возле костра. Пока варился рис, Маята осмолил на огне принесённых с залива чебаков и мелко накрошил их на плоскости весла. Посолив сырую рыбью мякоть, поднёс закуску к костру. Аккуратно установил весло на камнях. Получилось нечто вроде стола. Проверил надежность сооружения лёгким нажатием руки, принялся искать кружки. Когда все необходимое было рядом, он наконец успокоился. Немного посидел для приличия. Все-таки не выдержал моей преступной медлительности. Поводив рукой по коротко остриженным волосёнкам на голове, начал намекать разговором:
- Закуски-то, закуски. О…её…ё, мильёны.
Я намек понял.
– Может, не стоит спешить? К вечеру попрохладнеет, а?
- А мы по грамулецке, – маленькими, почти детскими пальчиками проиллюстрировал расстояние в несколько миллиметров.
Пришлось вставать и нести с реки заранее положенную в воду бутылку. Маята принял её бережно, словно дитя, и, отковырнув жёлтым зубом алюминиевую пробку, плеснул на самое дно кружек. Зажав свою посудину в ладошках, произнес:
- За встрецу. Я все думал, как вы меня тогда насли. Замёрз бы… Сердесный ты музык. Гэ!
Стукнув кружкой о кружку, я ответил:
– Будь здоров.
К ночи, когда в бутылке оставалось ещё больше половины, Маята уже успел побывать в стельку пьяным и вздремнуть рядом с потухшим костром. Я тоже, слегка разомлевший на жаре от выпитого, заснул в своем пологе и не заметил, как наступил вечер. Проснувшись, вылез на воздух и принялся раздувать огонь, чтобы вскипятить чаю. Треск сучьев разбудил Маяту. Он зашевелился и сел:
- О е…ё, узе ноць. Нада зе так упиться. Совсем старый, никудысний.
– Сколько ж тебе лет? ; спросил я старика, перестав дуть на угли.
Маята посмотрел куда-то в небо, вроде там что-то было написано, и через некоторое время ответил:
– Вроде, семьдесят два. А мозет… семьдесят три.
- Да, возраст. Слушай, старина, я слышал, у тебя орден есть. Это за Отечественную?
– А…а, ницё особенного. Воевал, как все. Раньсе белку стрелял, потом самураев стрелял. Ты знаес, я тебе так сказу: убивать людей дазе на войне ницего хоросого. Его, дурака, умирать кто-то науцил, и мне деваться некуда ; тозе помирай. Глупый народ. Цё ни зивётся. А…а, луцсе не вспоминать.
Он махнул рукой и, привстав, дотянулся до бутылки. Плеснул себе в кружку. Выпил. Сморщился весь, сложил губы трубой и, выпустив воздух, проговорил:
– Ух и крепкая, собацья дуса.
Когда загорелись ярко и почти бесшумно тальниковые сучья и незаметно подкравшаяся августовская ночь накрыла маленький костерок чёрным колпаком, Маята заговорил снова.
– Однако, помру я.
– Удивил, все мы там будем.
- Не…ет. Ты есё не помрёс. Ты есё молодой. А я помру. Я цусствую.
– Как же ты чувствуешь?
Обтерев рукавом комаров на лице, Маята тише обычного ответил:
- Болсой Саман мне сказал.
– Какой такой шаман? Сколько живу здесь, ни разу не слышал, чтобы среди удэгейцев большой шаман был.
- Э…э, нициво вы не знаете. На Бикине много Саманов. Они все зивут здесь. Иногда я разговариваю с ними.
– И что же они говорят?
- Они сердятся. Люди забыли свои обыцаи. Если удэгейцы не вспомнят свои обыцаи, их здёт больсая беда. Я сказал об этом людям. Никто не верит. Все смеются.
Я был не готов продолжать эту тему. Спросил лишь:
– А как ты считаешь, Бог есть?
- Бох кругом: в лесу, в реке, в людях, – расставив руки, повел ими вокруг.
Мне вспомнилось умение Маяты общаться с дикими зверя-ми, и я решил спросить об этом.
- А, Куты Мафа? – понял он наконец, что я спрашиваю о тигре.
- Его действиями тозе управляет Больсой Саман.
Не совсем поняв в тот момент, что старик имеет в виду, я попытался перевести разговор в другое русло.
– Слушай, старина, а дети у тебя есть?
Маята долго не отвечал. Снова налил водки и выпил. Посидел, уткнувшись лицом в ладони, вздохнул, поднял голову и заговорил:
- Зены у меня не было. С зенсинами гулял. Но никто не родился. Раньсе я всех любил. Сицас нет. Поцему, не знаю.
Сцепив на коленях руки, он умолк. Помолчав некоторое время, совсем обезоружил:
– Када любис, хоросо…о, када не любис, серце боли…и…ита.
В отблесках костра его лицо в этот миг казалось вытесанным из сгорелого кирпича. За ним в чёрном небе светящимися точками мерцал Космос.
На следующий день, лишь чуть забрезжил свет, я вылез из своего полога, быстро оделся, напился прямо из реки, напялил на голову капюшон «сифилитника», чтобы не грызли братья меньшие, взял в руки приготовленные с вечера ведра и, вдохнув полной грудью, нырнул в росный таволожник: отправился зарабатывать себе право распоряжаться в течение целой зимы хоть маленьким, но собственным участком бикинской тайги. В те времена она ещё казалась безбрежной.
Той же зимой Маяты не стало. Его тело нашли в его же лодке. Старик лежал одетым во всё самое лучшее, что у него было.
Владивосток, 1999