Пламя свечки дернулось, язычок огня метнулся влево, вправо и резко опал, превратившись в мерцающую точку на затрещавшем фитиле. Пропахший валерьянкой воздух сгустился и, будто душная, тяжелая перина, навалился на грудь, больное сердце съежилось под этой тяжестью, превратилось в камешек с очень острыми углами …
Вера, стоявшая на коленях перед иконами, помертвела в испуге и, хватая ртом воздух, задыхаясь, закрестилась истово:
– Матерь Божья! Иисусе сладчайший! Святые угодники! Не оставьте милостью рабу Божию Веру! Господи! Ты воскрес, так и меня воскреси! Уповаю на тебя, Отче!.. – Скупые слезы из мутных, с голубой поволокою катаракты старушечьих глаз заструились по коричневым морщинистым щекам.
Погасший, казалось, огонек ожил: оранжевая точка налилась светом, вырвался из нее слабый прозрачный лепесток, угрожающе зыбко покачался на стебельке фитиля и вдруг уверенно вырос, вытянулся, бросив тусклый отсвет на лик Спасителя. Свеча опять загорелась ровно и тихо.
Вера облегченно и глубоко вздохнула.
Она умирала много раз. И каждый раз на удивление врачам возвращалась с того света. Вернул ее Господь к жизни и сейчас. Наверное, угодна она ему – кроткая, безобидная, постоянно славящая Господа, никому не причинившая зла…
Охая, поднялась с колен.
Больное сердце трепыхалось неровно, глухо стучало в ребра, словно подбитая птица – одним крылом. А мысли вытаивали самовольно из заснеженных глубей памяти…
Татьяна, бывшая когда-то подружкой, отбившей первого Вериного мужа, стала калекой, избитая им же, и детей обоих произвела на свет Божий калеками, а сам Алексей погиб в автокатастрофе… Брата Леонида, пришедшего однажды в дом к Вере с намерением убить (Вера это точно знала – убить!), через две недели схоронили – умер странно и в одночасье, Вера тогда даже на похороны не захотела ехать, дала только денег две тысячи… А как крутилась по двору, тряся руками, молодая фифа, что пришла тогда якобы из пенсионного фонда, а сама хотела (ух, Веру не провести, точно – хотела!) завладеть документами на Верин огромный дом! Прийти-то пришла, а зайти не смогла: прижала каким-то образом руку в дверях да обратно за калитку и выскочила в сердцах…
Всех Господь наказал за Веру! Все-е-ех!
Повернула маленькую седую голову со смешной детской челочкой к окнам, где в простенке между ними висела ее девичья фотография. Она там такая молоденькая, такая славная – в бархатном платье и лакированных туфельках. Легкая, тоненькая, лицо круглое да гладкое…
Опять хватнула прерывисто воздуха и вытолкнула его из груди со словами: «Господь во мне и я в нем!..»
…А какая бойкая была она девчонкой! Голосистая, певкая, сколько песен знала! А как на балалайке и гармошке играла!
Первый раз Господь ее воскресил из мертвых, когда ей только четырнадцать исполнилось, жили тогда в Пупышеве. По осени качались с девками и парнями на качелях, песни пели, хохотали заливисто… Октябрьский морозец щеки пощипывал, весело было! Почему-то руки разжались, летела она метров пять и шмякнулась с размаху на первый ледок утоптанной горки. Столько миру плясало у качелей, а случилось это с ней! Ведь неспроста… Потом рассказали Веруньке, как сразу положили ее на носилки, потащили бегом на последний пароход и – в город. Три недели в сознание не входила, а как только очухалась – запросила гармошку. Принесли – заиграла, запела…
…Вера поставила на газ забрызганный прикипевшим жиром чайник. Охота побаловаться чайком, пока супруг Степка где-то шастает. Взяла с горячей крышки кастрюльки пачку творога (дрянная продавщица дала замороженный творог, пришлось его отогревать!). Пачка оттаяла, бумажная упаковка отсырела и некрасиво вспучилась…
За окном июнь супил брови, брызгал в стекло унылым холодным дождем. Мокрые сирени трясли под его каплями сочными темно-зелеными листьями и отцветающими блеклыми гроздьями.
Закипел чайник. Вера ленула в чашку с заваркой кипятку, достала целлофановый пакетик с фруктовым сахаром… «Господь во мне и я в нем!»
…Плохо ей стало как-то резко. Вдруг закрутило в животе, в голове взбухло серое тошнотворное облако, застив глаза мутной пеленой – словно застиранное полотенце растянули перед лицом…
Неожиданно серость рваными клочьями поползла в стороны, словно дождевая туча, освобождая из плена умытое и свежее солнце. Оно торжествующе засияло прямо перед глазами, аж слезы брызнули из-под век. Щурясь, привычно подняла Вера ко лбу руку для креста и увидела, какая белая и гладкая эта рука! Куда же девалось фиолетовое витье натруженных вен, сморщенный пергамент дряблой, истонченной кожи с пигментными пятнами?
«Отче наш, иже еси на небесех…»
А мир-то какой огромный! А какой цветной! Словно картинка из махоньких пестрых стеколок в игрушке, которая называется… ой, как же? Калейдоскоп, вот как! В него однажды Вере предложил посмотреть карапуз, гулявший в парке с мамашкой. Мамашка эта, со своим мышиным крашеным хвостиком на затылке репкой и джинсиках, беспомощно топорщившихся на худенькой попке, сама казалась девчонкой - школьницей…
…Трава-то какая зеленая, как на открытке! И цветы в ней… Эвон, словно голубая лужица, семья незабудок, а рядом, посочнее, словно вода поглубже, – озерышко васильков. А там – белая ромашковая кочка глядит на Веру золотистыми глазами… А тут-то, Господи Боже мой, колокольчиков табунок лиловый! А звенят-то как, звенят – ровно крошечные колокольцы на колокольне медово поют-тренькают…
Ох ты, а юбка у нее почему такая короткая? Аж коленки торчат наружу – белые, круглые, ровные – баские какие коленки-то! Неуж еённые? И ступни босые: голые пальцы с гладкими аккуратными ноготками травинками щекотятся … Смешно!
Вера вдохнула полной, как не дышала давно, грудью сладко-пряный травяной настой, густым облаком окружавший ее, но, вспомнив про капризное сердце, пугливо прислушалась. А как будто и нет его: тихо и спокойно слева в груди, не бьется с перебоями, как ополоумевший от ужаса воробей, знобко цепляя коготками и острыми зазубринами крылышек обветшавшие стенки своего старого гнезда…
Откуда-то сбоку дохнул влажной речной свежестью ветерок, шевельнул детскую Верину челку на лбу…
Маленькой девочкой стояла Вера в огромном цветущем поле под бездонным небесным куполом и все пыталась из-под руки посмотреть на солнце. Ее так манил этот свет, но глядеть на него не было сил, резь в веках стала нестерпимой…
…Вера с трудом разлепила слезящиеся глаза, недоуменно повела взглядом вокруг, медленно узнавая собственную комнату. В углу перед иконами, спиной к ней стоял на коленях Степан. Чой-то он, Фома неверующий? Сроду ведь не маливался, и на нее все время фыркал за усердие к молитвам!
Унюхала тонкий запах дымка в изголовье, повернула голову и увидала рядом на столе горящую свечку в граненом стаканчике, воткнутую в хлебный мякиш, чтобы не кренилась. Потрескивал фитилек, поигрывали на стеклянных гранях, вздрагивая, желтые мотыльки света. Удивилась: «Господь во мне и я в нем!».
На стуле – стопка белого белья. Простыни, что ли? Зачем Степка выволок их из шкафа?
А ись-то как хочется!
– Сте-епа, – позвала Вера слабо. – Ись хочу!
И начала вставать с кровати.
Слишком резко дернулся от звука ее голоса муж, аж коленка состукала по полу. Вскочил с побелевшим и странно перекосившимся лицом, попятился…
С ума сошел мужик! Вера протянула к нему руки, шагнула подгибающимися ногами и чуть не упала. Ох, как больно царапается в груди воробей!
– Сте-е-епа!
Скорей бы до него дойти да ухватиться за плечо!
Он подскочил сам. Тесня Веру обратно к кровати, бормотал трясущимися губами, не помня себя:
– Веруня, Веруня, ты же умерла! «Скорая» сказала… Я уже и простыни в гроб приготовил… Ложись, ложись, ты же мертвая!..
Вера все поняла.
Воскресил! Опять воскресил ее Господь! За чистоту души, за добрые дела не оставил милостью своей! Угодна, угодна она Богу!
– Степан, где моя красная кофта? Где красный платок?
Сорок дней теперь носить Вере «кровь христову» в благодарность за чудесное возвращение с того света, сорок дней одеваться во все красное…
…За окном вдруг убавилось света: жидкие солнечные разливы в поредевших было тучах померкли, задушенные новыми густыми наплывами. Сорвавшийся откуда-то ветер с размаху залепил окну дождевую оплеуху, безжалостно хлопнув форточкой. Отцветающий куст тусклой сирени просыпал на мокрую траву лиловые крохи-крестики – побуревшие и искосившиеся, словно побывавшие в большом огне и оплавившиеся от нестерпимого жара.